Часть вторая, 1 глава
Далеко на западе, где кончались коронийские долины, начинался густой лес и топкие болота. Эта страна звалась Иовелией. Двести лет назад она была огромной империей, границы которой от берегов Северного океана доходили до центральной части современной Коронии на востоке и до берегов Горячего моря на юге. Земля горела под ногами облаченных в железо иовелийских рыцарей, гордые императоры строили амбициозные планы по расширению своего влияния, наука и культура распространялась по городам и селам, все сильнее тесня темноту традиций.
Но век империй не долог.
В середине XVII столетия слабая разрозненная на несколько маленьких княжеств Корония, много лет снова и снова терпящая нападки воинственного западного соседа, была объединена под властью князя Ивана Раевского. Одно за другим он покорил соседние владения. В объединенной стране ценой невероятных усилий, встречая на пути интриги, заговоры и предательства союзников, находясь под непременным давлением иностранных врагов, Раевский провел прогрессивные реформы, реорганизовал армию по иовелийскому образцу и совершенно неожиданно объявил войну империи.
Иовелийский император Родрих посмеялся в ответ на смелый вызов коронийского князя, недооценил его. Война, которую Родрих хотел закончить спустя год после ее начала, затянулась на долгие пятнадцать лет. Иовелия потерпела в ней сокрушительное поражение. Границы империи отодвинулись на запад. Восточные города и деревни, построенные иовелийцами, теперь принадлежали коронийцам. Иван Раевский был провозглашен государем - императором восточных земель. На месте иовелийского городка Трисбург, сожженного до тла во время войны, он основал свою новую столицу, по праву признанную самым красивым городом континента.
Иовелийская империя не пережила поражения. Родрих был отравлен. Его место занял дальний родственник, герцог Иоганн Гриндор. Церковь отказалась признавать герцога императором, и он сам объявил себя королем.
Прошло больше двухсот лет. Коронией все еще правили государи Раевские, Иовелией - короли Гриндоры. Они жили в плохом мире, но он все же был лучше хорошей войны.
Иовелия стала символом недолговечности величия. Огромные замки и монументальные крепости, созданные для войны, теперь стали домами для дворян. Вместо военных советов в них проводились балы. Города Иовелии были полны контрастов. Ослепительная роскошь и вопиющая нищета, благочестие и разврат, зачастую проявляемые одними и теми же людьми, прогрессизм науки и ретроградство религии, строгость прошлого и праздность настоящего. Было в этом что-то печальное и в то же время призывающее к реваншу.
Навряд ли где-то в мире жил более удивительный народ, чем иовелийцы. Этих людей всегда было легко заметить в рябой толпе по смольно-черным волосам. Северяне отличались от смуглых южан молочно-белой кожей и небесным оттенком глаз. Наука еще не могла с точностью объяснить причины такой интересной природы этого народа, зато легенды объясняли вполне. По приданию иовелийцы были детьми огня. В их жилах текла масляная кровь – подожжешь, и вспыхнет пламя до самых небес. Волосы у них черны, словно угли, кожа бела, как пепел, а глаза от того полны прозрачной синевы, что в них пылало раскаленное синее пламя. Редкая внешность в Иовелии очень ценилась и береглась, поэтому межнациональные браки всячески порицались. Иовелийцы вообще имели страсть к всякого рода запретам и правилам, однако их жизнь от этого спокойнее не становилась. Людям, для которых воинственность и стремление к переменам стали общеизвестными стереотипами, покой был неведом. В начале наступившего ХХ века, как и всегда, Иовелия шаталась, раскачивалась на ветрах вольнодумства. Если в минувшем столетии властям удавалось сдерживать демократов, то теперь дела становились все хуже. С каждым годом мрак народного гнева все плотнее сгущался над королевством.
Ночью улицы Ивельдорфа – столицы королевства, заметно опустели. Свечи тускло и ехидно улыбались из-за грязных стекол фонарей. Два молодых офицера сидели за столом в комнатке доходного дома, где жил один из них. Играли в карты. Промеж ними стоял подсвечник с тремя свечами, скудно освещая бедное убранство комнаты и лица игроков.
- Открывайте карты, Шварц, - длинноволосый заранее знал, что выиграл. Сегодня утром он вернулся в Ивельдорф с военных сборов, которые сам называл позорной ссылкой и был чрезвычайно несчастлив.
- Да катись оно все к черту! – Шварц бросил карты на стол и досадливо взлохматил волосы, - Деньги ваши, Гриндор, - Он придвинул к собеседнику пачку ассигнаций.
- Помилуйте, на что они мне! – он невесело усмехнулся.
- Возьмите, выигрыш ваш.
Гриндор взял пачку голубоватых купюр, лениво пересчитал – ровно пять тысяч иллотов. Он долго разглядывал ее, будто видел деньги впервые в жизни, а потом вдруг поднес к свече и поджег.
- Вы чего творите?! – ахнул Шварц.
- А вы чего так волнуетесь? Сами же сказали – выигрыш мой, а значит я что хочу, то с ним и делаю, - Он достал из кармана сигару, поджег ее от пылающих ассигнаций и закурил. Деньги догорали на стоящей перед Гриндором фарфоровой тарелке. Казалось, шалость не капельки не веселила его, он сделал это более с досады и даже злобы.
- На эти деньги я мог бы жить более месяца! – жалобно вздохнул Шварц. Его волосы в мелкую кудряшку, теперь взлохмаченные, стояли дыбом, глаза наполнились печалью и отчаянием.
- Так зачем же вы все поставили на кон?
- Вы знаете мое пристрастие, сами ведь такой же.
- Отнюдь нет, - Гриндор совсем уже мрачно нахмурил красивые пушистые брови и резко выдохнул облако дыма, - Хватит с меня азартных игр, наигрался.
- Да забудьте вы ее уже, Фридрих.
Гриндор смерил друга потемневшим взглядом.
- Если бы мои родители не влезли в наши отношения, мы бы с ней в скором времени расстались сами и жили бы счастливо. Но нас разлучили. Насильно. Почему, скажите мне, два взрослых человека не могут испытывать друг к другу естественное влечение? Почему в их отношения непременно должны вмешиваться посторонние, тряся перед лицом своими дурацкими моральными устоями, словно знаменем каким-то! Шутка в том, что если бы Майя была замужней женщиной и изменяла мужу со мной, столько шуму бы не было. В чем здесь для общества разница, скажите мне наконец? От таких логических несостыковок у меня внутри все и горит. Оттого-то я никак не могу ее забыть.
- Но вы ведь не любите ее, к чему столько эмоций?
- А вы почем знаете?
- Ну как: отец ведь вам предлагал жениться – вы наотрез отказались...
- Да, я ее не люблю, - нетерпеливо согласился Гриндор, - Но тут кое-что важнее любви, тут принцип!
- Боюсь, у меня есть новости, которые расстроят вас еще сильнее.
- Выкладывайте, не тяните!
- Недели две назад, как только вы уехали из города, ваша фройляйн Гольдшмидт вышла замуж.
Лицо Гриндора вытянулось, большие синие глаза смотрели пораженно, левая щека слегка дрогнула – такое всегда с ним случалось в особенно нервные минуты.
- За кого? – выдавил он из себя вопрос.
- За майора Зольберга. Верно, знаете такого.
- Что? За это ничтожество? – Гриндор вскочил и нервно прошелся. От полов его расстегнутого изумрудного цвета мундира по комнате разносился ветер, - Нет, ее заставили! Майя никогда бы не пошла за него по своей воле!
- Только, прошу вас, Фридрих, не наделайте глупостей. С вас уж достаточно: и себя клоуном выставите, и ее еще сильнее опозорите.
- А что я могу?! – крикнул он, остановившись возле спинки своего стула, - Я принц – самое бессильное и несвободное существо в этой стране! Вся моя жизнь подчинена регламенту. Ты, Карл, даже не представляешь, как я несчастен!
- Вполне представляю. Присядьте, - Карл встал и направился к шкафу, в глубине которого отыскал бутылку дорогого южного вина, заготовленного как раз для таких случаев. Открыл и разлил по граненым стаканам (другой подходящей посуды у него дома не было), - Выпьем, Фридрих. Закусить, к сожалению, нечем, но, я думаю, вы мне простите, – Их бокалы со звоном соприкоснулись.
- Говорю тебе, Карл, тут не обошлось без моей матушки, - никак не успокаивался Гриндор, - Когда они с отцом узнали о нас с Майей, отец раскричался, едва меня не побил – хотел заставить жениться, а матушка все молчала. Не зря, не зря, тебе говорю! Это она помогла отцу Майи все так скоро обставить со свадьбой, не сомневайся. В Иовелии нет женщины хитрее ее!
- Будь я вашей матерью, наверно, сделал бы так же, - пожал плечами Карл.
Гриндор посмотрел на него сперва раздраженно, а потом разразился искренним, совсем еще мальчишеским хохотом. Глядя на друга, Шварц тоже засмеялся. Смех быстро перешел в надрывный кашель.
- Простите, Бога ради, - выдавил он, переводя дыхание, - Эта постыдная болезнь никак не дает мне покоя.
- Сколько можно вам повторять, Шварц, чахотка – не постыдная болезнь.
- Очень даже постыдная. Что это за участь для благородного офицера – помереть в постели, захлебываясь от кашля? Я бы хотел умереть как подобает, на поле боя, но если на моем веку не выйдет ни одного сражения, я, ей-богу, застрелюсь.
- Замолчите, лучше выпейте, - буркнул принц и снова наполнил бокалы. Карл выпил залпом и заметно охмелел. Гриндор же смаковал с видом опытного сомелье. Он докуривал сигару, и воздух в комнате стал густым и горьким. Он все еще имел вид важный и задумчивый, но уже не был так убит несчастной влюбленностью, как несколько минут назад.
- В наш пошлый и банальный двадцатый век, - возвышенно продолжал Шварц, - все говорят только о сухих абстрактных идеях, а где романтика, где живое человеческое чувство? Вот вы мне рот затыкаете, когда я говорю о смерти, а ведь смерть – красивейшая часть жизни, ее финал, последний аккорд! Иногда красивая смерть может оправдать самую бесславную жизнь. Какая это честь, умереть красиво!
- Ты пьян невозможно и попросту заговариваешься, - лицо Гриндора сложилось в брезгливую гримасу. Он имел забавную черту говорить другу «ты», когда был особенно чему-то рад или, как сейчас, раздражен, и «вы» в минуты душевного спокойствия, - Какая красивая смерть? Какая романтика? Какая честь? Все это чушь собачья, и я рад, что в наш, как ты сказал, пошлый двадцатый век, люди наконец стали отказываться от этих пустых категорий.
- Это честь-то пустая категория?
- Я бы сказал, пустейшая. Честь – это романтизированный политический механизм, который придумала власть для управления людьми. Как легко заставить таких дурачков как ты добровольно идти на смерть из одной только погони за честью! Смотреть на это тошно.
- А вам бы только ругать, да отрицать!
- Я отрицаю только то, что мешает прогрессу.
- И что же по-вашему прогрессивно?
- В вашем случае найти хорошего доктора. В самом деле, кто вам мешает лечиться?
- Да вы и мешаете. Кто только что сжег все наши деньги? Хороший доктор, он, знаете ли, больших денег стоит.
- Завтра же на вашем столе будет лежать сумма в два раза больше. Не забывайте: ваш отец почтмейстер, а мой – брат короля. Я ради нашей с вами дружбы даже готов простить своим родителям давешнюю обиду.
- А я не возьму, так и знайте. Иногда меня страх берет, глядя на вас, Фридрих. Через каких-нибудь 15-20 лет такой человек как вы, будет править этой страной. Что ж с ней будет?
- Как, что? Революция. Давайте выпьем за Революцию! – вино заставило его позабыть о недавних печалях и развеселиться.
- Страшный вы человек, и ничего вам в этой жизни не ценно! Не стану я за это пить.
- Как хотите, а я выпью, - Гриндор вылил в себя остатки вина, - А насчет ценностей вы не правы. Например, ваше здоровье, дружище, мне очень даже ценно.
- Допустим, возьму я завтра ваши деньги, допустим, даже обращусь к доктору, - рассуждал Шварц, - Только в нем не будет никакого толку. Всякое лечение сойдет на нет с моим порочным образом жизни, который вы, кстати всячески поддерживаете. Согласитесь, какой смысл ездить на воды или глотать пилюли, если вечером вы все равно поволочете меня к актеркам?
Гриндор снова разразился звонким и громким хохотом так, что едва не потухли свечи.
- Я так и вижу ваше надгробие: «Лейб-гвардии лейтенант Карл Шварц, которого погубили карты, чахотка, актерки и Фред Гриндор, который поддерживал его порочный образ жизни»! Вот же умора! Ха-ха-ха! – Новый взрыв смеха выдавил слезы из его глаз, - Ваша беда не в чахотке, дружище, а в скуке и неразвитости кругозора.
- Ну что вы напраслину возводите! – обиделся Шварц, - Вы меня неразвитым клеймите, а я между прочим, новую поэму начал сочинять.
- Опять нытье по «прекрасной даме»? Довольно, наслушался я уже ваших однообразных стихов.
- Да что же это! Я, в самом деле, и обидеться могу, не посмотрю, что вы принц.
- Запомните, Шварц, ваши сочинения впечатлят меня только когда вы напишете что-то остросоциальное.
- Вам это нравится – вот сами и пишите!
- А я и пишу, только в прозе. Боюсь, что дурно получается, но это я скоро выясню точно. Мне посоветовали обратиться к редактору одной столичной газеты, некому господину Рейгелю. Неудобно разве, что этот господин Рейгель буквально вчера уехал в Блекфорд и вернется, пожалуй, только весной, - Фридрих замолчал, что-то обдумывая.
- Не уж-то вы думаете поехать за ним?
- А разве меня здесь что-то держит? Возьму отпуск, да поеду. Хотите со мной?
- В Блекфорд? В эту холодную дыру?
- Ну и сравнения у вас, тоже мне, поэт! Не холодная дыра, а Суровый Северный Край, - он начал бурно жестикулировать, - где зимой почти не показывается солнце, а с моря дует такой крутой соленый ветер, каким не бывает даже самый крепкий димерийский табак!
- А может быть правда лучше в Димерию? – с надеждой спросил Шварц, - Там солнце, песок, прекрасные танцовщицы. Я всегда хотел поволочиться за димерийкой.
- Причем тут Димерия, ты совсем пьян что ли? В Блекфорд! Решено! Завтра же с утра пойду в штаб и попрошу нам отпуска на месяц.
- А дадут? Берг говорил, что на машинном заводе нынче неспокойно, стачка готовится. Возможно, нас перебросят подавлять.
- Еще чего не хватало, конечно дадут, а не дадут – прикажу, иногда быть принцем очень даже выгодно! - Гриндор снова захохотал. Мысль о близком путешествии окрыляла его. Позабыв о недавнем страдании, теперь он был почти счастлив, вскочил с места и пару мгновений стоял, ожидая, когда перестанет кружиться голова, - Вино у тебя – дрянь, Карл, зря только место в шкафу занимает.
- Куда же вы посреди ночи? – Шварц отчаянно боролся со сном, но явно проигрывал, а Гриндор тем временем силился попасть рукой в рукав шинели, - Заночевали бы у меня.
- В этом клоповнике? Ну уж нет! Я лучше к девчатам в театр поеду. Эмма по мне уже заскучала, наверно.
- А как же ваша тоска по Майе Гольдшмидт?
- Клин клином вышибают, дружище! – он подмигнул и вышел в кромешно темный коридор, посмеиваясь над досадливыми ругательствами, доносящимися ему вслед из комнаты друга.