глава 20.лаванда и твои ладони
Лёгкий, почти неловкий ветер позволял Лани разделить солнечный день рядом с сероглазым Клеоном. В тот день он был особенно настороженный: на плечах пёстро сияли космические синяки — словно мазки акварели, фиолетовые, синие, зеленоватые. Но именно этот пробивной день остался в памяти самым ярким. Худой и бледный мальчик прятался в лиловой поляне лаванды, где горечь семян смешивалась с влажным дыханием почвы. Старый свитер сползал с плеча, цепляя листья и ворсинки, и в этой поношенной простоте он казался особенно уязвимым.
И всё же, сидя измученный и побитый, Клеон улыбался — такой улыбкой, что она затмевала любое рубцовое сияние. Его пальцы ловко вплетали лаванду в тонкую нить, дыхание дрожало, пряди тёмных волос снова и снова падали на лицо. Закат окрашивал его фигуру в божественные тона, и для Лани он действительно был таким. В его хрупкой груди будто спали крылья, и она верила, что они есть — даже если никто их не видел. Каждый порез, каждый сбитый кулак был наполнен не слабостью, а жизнью. В этом и была его сила: быть звездой, быть опорой. Его улыбка была больше, чем просто доверие — она была ценностью самой жизни, детским светом, который он умел сохранить даже в разбитом теле.
Запах, бьющий в нос в тот день, был особенно сильный, но опавшие синяки под глазами Клеона были сильнее. Он сам был сильнее — и был сильнее он всегда. Если мир бы окутывался серым и вечно густым туманом, оставляя маленькие просвечия солнечного света, то это точно были бы светлые, но такие тихие объятия ребят. Мягкий шелест, и звук журчания озёр и заливов, их биение о камни, ветер, который создавал плавное качание лепестков цветов, бережно перекидывая их друг о друга.
Глаза — глаза Клеона, почти опавшие, такие тихие, мечтательные и потерянные где-то глубоко в дали. Но именно тот день июня был чистым и мягким — как обласный прилив перед сильным ливнем, как мягко построенная кровать после тяжёлого дня, как сонное воспоминание с человеком, который больше тебя не обнимет, и как мелкое поглаживание рук, как тёплый ветер, который приятно щекотит голень. Всё это собиралось на кончиках пальцев и оседало в воздухе. Уже отступившая весенняя прохлада приходила лишь под вечер, пробуждая на щеках лёгкий румянец.
Он любил цветы — любил их до смерти, родной и приборный запах. Любил влажные стебли и росинки на кончиках листьев. Любил пёстрые и единственные природные раскраски. Любил венки — каждое вплетение и мелочь: маленький шарик и расправленный цветок, самые объёмные и цветущие, самые-самые.
Клеон постоянно прятался от мира в своём свитере. В своём единственном свитере — лёгкий зелёный кашемир и пара рыженьких лисичек спереди, с жёлто-красными полосами сверху. Худой, как корни дерева, он тонул в этой старой одежде.
— Лес меня не слышит, — отчаянно, но честно резко сказал тогда мальчик. Те самые слова почти никак не укладывались, и Лань, ломая голову, прокапывалась всё глубже. Солнце тихо и незаметно скрывалось за горизонтом, укрывая огромное поле жёлто-оранжевым свечением, в том числе и белоснежную кожу Клеона. Огненные кудри девочки будто светились ещё ярче обычного, а веснушек с каждым днём становилось всё больше и больше — казалось, что их уже невозможно сосчитать.
Но считать хорошо из обоих не умел никто: только лишь тихонько проходились взглядом, деля мир на «много» и «мало». И вот Клеон уверенно утверждал, что Лань — это «много» самого тёплого и живого, на что она отвечала взаимностью. Мир никогда не мог увидеть Клеона тем, кем видела его она: брошенным с гнезда птенчиком, у которого прорезались крылья и которому пришлось учиться летать самому, без наставки матери.
А может быть, и хотелось когда-то чего-то простого и беззаботного, такого тихого и трепетного: стойкие разговоры подолгу, затраченные часы на детские лепетания, длинные пальцы Клеона, которые каждое утро заплетали барашьи кудри девчонки. И всегда, задаваясь вопросом "кто я", Лань выдыхала, потому что она чувствовала себя целостной личностью — лучом солнца, который пробивается в окно, или вольной птицей, которая рвалась со стаей в длинные пути.
И ветер в те времена казался мягче и трепетнее, намного нежнее, чем сейчас. Маленькие босые ноги, флейта, исхудавший Клеон — всё смешивалось в картину непонятного и запутанного несхождения. Но оно не требовало ни ответов, ни вопросов: оно царило и следовало за дуэтом брошенных, но никогда не умерших маленьких взрослых.
Развивающиеся кольца цветов разрезались мягким стуком крошечных копыт. Крылатый козлёнок, пробираясь игриво, следовал к такому же счастливому Клеону — почти невесомому.
Мягкая шерсть завитками щекотала щёки и нос, а мягкие объятия с таким же хрупким созданием, как Клеон, вырисовывали картину языка леса — его мягких посланий и бережной заботы. Козлёнок хотел передать всё тепло, которое излучал, нежно тискаясь и стараясь получить материнскую заботу и любовь от таких же заблудших козлят.