Глава 17
Может быть, если бы Лоэрн был менее самолюбив и более дипломатичен, у него бы появился шанс остаться при дворе – даже с сохранением прежней выгодной позиции. Но Лоэрн был горд. Слишком горд, чтобы извиняться за правдивые слова и желать остаться, когда ему велели уйти.
Поэтому на следующий же день он сдержанно попрощался с членами Совета и уехал туда, откуда пришел пешком еще пятнадцатилетним мальчишкой. Он вернулся к Лао.
Вернее, он думал, что вернется к Лао. Но Лао больше не было на этом свете.
***
Лоэрн в последние месяцы был слишком увлечен придворной жизнью и интригами, чтобы заметить, что Лао перестал ему писать. Как выяснилось потом, лекарь услышал о бушующей эпидемии в какой-то глухой деревне, внезапно сорвался и поехал туда – видимо, искать смерти. А может быть, желая забыть о своем тяжелом горе, погрузившись в свой благородный и жертвенный труд.
Так или иначе, но обратно он уже не вернулся. Его силы истощились от напряженной работы, болезнь свалила его, и Лао был тихо похоронен в этом Богом забытом уголке Страны. Его могилу Лоэрн так и не отыскал, и это сделало рану от потери еще болезненнее и глубже.
***
В комнате брата он нашел последнее письмо, которое так и не было отправлено – умышленно ли, случайно ли. Его содержание было следующим:
«Дорогой Лоэрн!
Ты долго твердил мне, что я не виноват и не всесилен, и я знаю, что половина из этого – правда. Я не всесилен. Но все-таки – виноват.
Эту вину, перед собственной женой и сыном, я намереваюсь искупить: тяжким, упорным трудом на благо страждущим, которым, быть может, некому больше помогать, кроме меня одного. Итак, я отправляюсь путешествовать по Стране в поисках места, где моя помощь окажется более всего полезна.
Не тревожься обо мне, брат. Я знаю, что делаю.
И это знание – да еще моя любовь к тебе – это все, что у меня есть.
Твой,
Лао»
Лоэрн перечитал это письмо три или четыре раза и обнаружил, что плачет. Это было для него открытием – он и не подозревал, что ему дан дар проливать слезы. Но облегчения этот дар все-таки не принес.
Может быть, впервые за всю свою, полную испытаний, жизнь Лоэрн почувствовал, что надломился изнутри. Но оставались еще дела, которые нужно было сделать. Что-то еще оставалось...
Он вспомнил о матери. И в тот же вечер отправился домой.
***
Лоэрн долго блуждал по утреннему влажному лесу, ища среди деревьев знакомый тонкий силуэт и венец золотых волос. Наконец он нашел Эллах у родника. Она сидела на траве, поджав под себя ноги, и горько-горько плакала. Ее лицо стало совсем некрасивым от этих слез – а может быть, годы все же тронули и ее долговечную красоту.
Лоэрн медленно склонился над нею и бережно коснулся ее плеча.
- Мама, ты все знаешь?
Эллах подняла на сына непонимающий, неузнающий взгляд.
- Я стала такой старой, такой старой... - прошептала она еле слышно, проводя рукой по золотым, с малой ноткой тонкого серебра, волосам. – Я больше не красива, нет, не красива...
Лоэрн тихо рассмеялся и сел на землю рядом с ней. Слова замерли у него на губах.
Он вдруг понял, что эта женщина всегда была бесконечно далека от него – и ото всех своих детей. С годами она еще больше замкнулась на себе. И ворваться за эту крепко запертую дверь никому было бы не под силу.
- Не надо плакать, - нежно и печально сказал Лоэрн, наконец овладев собой. – Ты самая красивая женщина на свете. Самая красивая и самая юная.
Он легко дотронулся до ее правого виска, и Эллах, мгновенно осушив слезы, с облегчением улыбнулась.
- Да, - сказала она задумчиво. – Да, ты прав.
Лоэрн оставил ее совершенно спокойной. Он забрал ее детские, смешные, нелепые слезы с собой.