Цепи смыкаются. Часть 2
Летние деньки заставили каждого из нас знатно попотеть, чтобы хоть немного отдохнуть вечером. Стоял один из жарких июльских дней, когда солнце пекло так сильно, что, казалось, правился металл и камни на обочинах дорог, когда море начинало понемногу испаряться, и над всей землёй витал слабый, полупрозрачный пар, дымка, сквозь которую я пробирался каждое утро, идя в хлев, где одиноко доживали свои дни свиньи и курицы в отдельном маленьком закутке курятника. Мать с отцом тоже почувствовали эту жару и отпустили нас вчетвером на берег моря, помочить ноги, да и самим окунуться пару раз пусть не в ледяную, но в довольно прохладную воду. Не знал я, проявление ли щедрости это, или, может, затишье перед бурей. А, может, подумал я, она наконец начала задумываться о том, что она – мать и ей нужно о нас хоть как-то заботиться.
Хотя я чувствовал, как с каждым днём мы становились от неё всё более независимы. И она чувствовала, а потому пару раз в месяц выходила из себя и срывалась на каждом, кто делал что-то не так, как она хотела. Брала за шкирку и вела в подвал, приковывала за горло обручем и цепями к балке, что держала потолок подвала. Держала нас на привязи в темноте, словно бродячих собак. И меня, и Филиппа, и даже Джона (за это я стал ненавидеть её ещё больше). Только Сэма она не трогала – слишком маленький был ещё, чтобы осознавать всю силу и власть той, которая его родила и бросила на плечи старших братьев и сестёр.
На берегу моря мы прыгали в воде, окунались на неглубокое дно, искали ракушки и гладкие камешки, чтобы потом расставить их единственной полке в нашей комнате и потом любоваться ими тёмными зимними вечерами, когда за окном будет выть снегопад и чёрная ночь сгустится над Ист-Пойнтом.
При каждом заплыве на дно я чувствовал, как болят шрамы на спине, как вновь они начинают кровоточить, стоило мне вылезти из воды на жару. Я опускался на живот, облепляя себя сухим желтоватым песком, пытаясь мысленно унять эту боль, отвлечься от неё. Но, кроме боли, в голову как назло ничего не приходило.
Братья видели мои страдания, но никак не могли мне помочь, и я их не винил. Расплачиваться за мою боль будет мать. Когда-нибудь, когда у меня хватит смелости и сил закончить весь этот ад.
Филипп садился рядом со мной и поливал мою спину обычной водой из-под крана, смывая всю соль, что осела на шрамах. Боль ненадолго стихала, но по-прежнему была со мной. Песок становился влажным и смешивался с кровью, что также стекала вниз.
– Легче? – участливо спрашивал меня Филипп.
Я мог лишь кивнуть, на полноценный ответ уже не было сил. Да и не хотелось расстраивать его своим хрипящим голосом – простыл, забыв закрыть окно утром, когда холодный ветер залетал обычно в нашу комнату и превращал её в филиал Арктики прямо в этих нескольких квадратных метрах.
– Может, не будешь больше нырять? – продолжал спрашивать Филипп. – Я же вижу, что тебе больно. Зачем ты себя мучаешь, не понимаю.
– Не хочу, чтобы мои братья остались без ракушек, – я аккуратно поднялся и сел по-турецки, обратив свой взор в сторону спокойного моря и плещущегося Сэма на мелководье. Джон сидел рядом и безмолвно смотрел вдаль.
– Да ракушки не первая необходимость. Проживём и без них, – махнул рукой Филипп. – Тем более, смотри, сколько мы уже набрали, нам до конца жизни хватит.
Он показал мне целую кучу красивых ракушек и гладких, пока ещё влажных камешков.
– И правда, много, – только и смог ответить я. – Ладно, просто полежу на песке. Присмотри за Джоном и Сэмом, ладно?
– Хорошо. Если станет больно, позови.
– Конечно. Иди играй.
Как же глупо я иногда себя чувствовал. Странная потребность в самопожертвовании медленно съедала меня изнутри, мне хотелось дать моим братьям самое лучшее, на что я был способен, но в итоге никто ничего не получал, лишь я зарабатывал новые болячки и шрамы. Мне было несложно взять вину на себя, они ведь чаще всего бывают невиновны в привычном смысле этого слова: они же дети, и понятия вины ещё им не знакомы в той мере, в какой её познали взрослые. Только не Филипп. Он был развит не по годам. Иногда мне казалось, что он даже умнее меня, матери и отца вместе взятых. В его глазах не было привычного ребячества, даже тот рыцарь, что я ему подарил на день рождения, теперь аккуратно стоял на полке и смотрел на нас каждое утро и ночь.
Стоило нам вернуться в дом, как входная дверь тут же оказалась заперта.
– Никаких свободных прогулок днём. Дураков много по улицам шастают, вас ещё не хватало, – равнодушно сказала мать своим слегка низким, но бархатистым голосом и удалилась, крутя в воздухе связку ключей.
Нам ничего больше не оставалось, кроме как молча принять новые распорядки. К восстанию никто из нас не был готов – ни физически, ни духовно. Наверное, нам нужно было дорасти до того момента, когда мы перестанем бояться эту странную, никому не понятную женщину. Или дойти до той точки кипения, когда терпеть будет просто невозможно. И, чего греха таить, второй способ наиболее болезненный для каждого из нас. Я бы предпочёл ждать. Боль никогда не была решением всех проблем, даже если для того, чтобы попасть в рай, нужно пройти в ад. Я бы согласился даже на чистилище, на нашу родную землю, на этот отвратительный Ист-Пойнт, в котором грязь вечно смешивалась с водой и льдом, в котором не было бы нашей семьи, а была какая-нибудь другая: добрая, отзывчивая, сплочённая. Эх, мечты, думал я, лёжа ночью в кровати, смотря на отблеск луны на потолке. Тени от решёток словно клеймо косо падали сверху. Уснуть становилось с каждым днём всё тяжелее, даже самым маленьким из нас.
В одну из ночей я не выдержал и спустился на первый этаж, в кухню. В горле пересохло от дневной жары и постоянных раздумий о нашей дальнейшей судьбе. Думать об этом было сродни перемалывать себе мозг в огромную кашу. Мысли никак не хотели складываться в единую картину. Я всё думал, как обезопасить братьев, как сделать так, чтобы им больше никогда ничего не угрожало.
– Не спится? – неожиданно громко прогремел за спиной голос Филиппа.
– Куда уж там. Думаю постоянно о нас.
– О нас? Зачем?
– Я не могу жить, зная, что все мы в опасности. Ты же понимаешь, что рано или поздно наш дом станет самой настоящей тюрьмой, – я вздохнул, переводя дыхание, – если уже не стал.
– Знаешь, я тоже начал замечать, что всё не так уж и хорошо, – шёпотом продолжал говорить мой брат, садясь на высокий стул рядом с разделочным столом. Он поджал свои маленькие ножки, чувствуя, как сквозняк медленно рыскал по полу. Я тоже переминался с ноги на ногу, изредка по спине пробегала дрожь.
– И что заметил?
– Мама стала... какая-то слишком строгая. Хотя я это заметил ещё после своего дня рождения. Не думал, что начну работать на нашей ферме так рано. Наверное, никто не подозревал.
– А я тебе о чём говорил, Филипп? – я сделал глоток холодной воды. – Нужно что-то с этим делать. Мы ведь простые дети. Но... этот чёртов подвал, эти кандалы, ошейники – это слишком. Это не воспитание. Или ты привык?
– Нет, ненавижу подвал, – вздрогнул Филипп, на миг посмотрев в пустоту. – Там вечно пищат крысы и воняет смертью. А, ну ещё отцовским вином.
– Никто не любит смерть, Филипп. И никто не любит контроль. Нам нужно менять всё сейчас, пока не стало слишком поздно. Может, в один день мы просто не сможем выйти на улицу, а ключи мать выбросит куда-нибудь в грязь на заднем дворе.
– Как бы нам это не вышло боком.
– Не выйдет, – успокоил его я, поставил стакан на стол. – Борьба за свободу всегда стоит того.
Вдруг наверху мы услышали гулкий хлопок двери. Чьи-то босые шлепки по холодному паркету, негромкий «ай» возле лестницы. Мы с Филиппом вжались в одну из стен, скрытых во тьме, зажав друг другу рты. Оба знали, кто это спускался в ночной туалет. Мать прошла по лестнице медленно, словно хромой призрак, и, открыв входную дверь ключом, вышла на улицу. На кухне тут же стало ещё холоднее от ветра, что продувал весь дом.
Не в силах больше стоять мы быстро взбежали наверх и с негромким хлопком прикрыли двери в свою комнату. Быстро завалились в постель, закрыв младших со обеих сторон, словно стены. Укрылись свободными одеялами и ещё долго смотрели друг на друга, не решаясь что-либо сказать. Через пару минут послышались сонные шаги матери по полу. Казалось, на мгновение она остановилась возле нашей двери, прислушалась к тому, что здесь происходило и, не обнаружив ничего интересного, продолжила путь в свою спальню.
Как только дверь в её комнату закрылась, мы с Филиппом облегчённо выдохнули.
– Цепи смыкаются, – прошептал брат, смотря прямо мне в глаза. – Теперь я понял, Билл.
– Наконец-то, – облегчённо ответил я и грустно улыбнулся. Тот расплылся в улыбке в ответ.
Так мы и заснули лёгким летним сном, понимая, что так дальше продолжаться не может. Заснули, мечтая об отмщении. О возмездии.