Пепел короны

Замок жил своей обычной, сдержанной жизнью. Где-то на кухне гремела посуда, отдавая эхом звон меди и фарфора, в залах шуршали шаги слуг, а в канцелярии шелестели письма, перекладываемые ловкими пальцами писарей. Всё шло, как должно, — размеренно, привычно, как дыхание старого дома, что видел века. Но для Даниила, младшего брата Валентина, время остановилось. Всё стояло.

Завтра коронация..

Он замер у окна своей комнаты, глядя, как карета с гербом дома Лещинских медленно растворяется за коваными воротами. Валентин уехал — всего на пару часов, на встречу с советниками в соседнем округе. Обычное дело, рутина, которой никто не придал бы значения. Никто, кроме одного человека, оставшегося в звенящей тишине.

Даня не ожидал, что будет так… пусто. Не тревожно, не больно — а именно тихо, как в заброшенной библиотеке, где воздух застыл между строк, а пыль оседает на страницах, которых давно не касалась рука. Он стоял, прижав ладонь к холодному стеклу, и смотрел, как мир за окном движется без него. Кареты катились по дороге, стража сменяла посты, облака лениво плыли над шпилем башни. А он — не мог сдвинуться с места.

Валентин. Его имя отдавалось в груди Дани, как звук колокола, что звонит где-то далеко, но всё ещё слышен. Даня закрыл глаза, пытаясь удержать в памяти его образ: спокойный взгляд, лёгкую улыбку, которая появлялась, когда Валентин думал, что никто не смотрит, и голос — низкий, чуть хрипловатый, но всегда тёплый, как летний вечер. Даня знал, что это неправильно, что его чувства — это тень, которую нельзя пускать на свет. Но как остановить сердце, которое бьётся только ради одного человека?

Он прошёл по коридору, мимо гобеленов, чьи выцветшие нити рассказывали о подвигах давно забытых героев. Его шаги были почти бесшумными, словно он боялся нарушить тишину, которая уже и так давила на него. Даня свернул в малую комнату, затерянную в лабиринте замка, — уголок, где хранились чернила, перья и стопки плотной бумаги. Это место стало его убежищем в последние недели, где стены не слышали его мыслей, а бумага не осуждала его слов. Здесь он мог быть собой — или, по крайней мере, попытаться.

Даня открыл ящик старого дубового стола, вытащил лист бумаги и аккуратно разгладил его пальцами. Он не собирался писать. Просто хотел остаться наедине с чем-то настоящим, с чем-то, что могло бы удержать его чувства, не давая им разорвать его изнутри. Но перо легло в руку само, словно оно знало, что нужно делать. И строка за строкой, слова начали литься, как вода из переполненного сосуда.

---

Валентин,   

Знаешь ли ты, как меняет всё даже краткий миг твоего отсутствия? Замок будто выдыхает весь свой воздух, когда ты уходишь. Я не знал, что можно скучать не сутками, не часами — а с первой минуты, когда твой шаг затихает в коридоре, а дверь за тобой закрывается с тихим скрипом. 

Всё вокруг продолжает жить: слуги ходят, двери открываются, кони топчут дорогу, унося почту. Гвардия стоит на посту, как и всегда. Но я стою в этом движении, и мне кажется, что всё — лишь декорации, лишённые смысла. Потому что тебя нет в этом кадре. 

Может, я придаю слишком большое значение твоему отъезду. Может, это просто слабость, которую я должен скрывать. Но если я не скажу этого бумаге, если не выплесну эти мысли — я сгорю изнутри. А завтра ещё твоя коронация..

Ты всегда был для меня больше, чем брат. Когда мы были детьми, я смотрел на тебя, как на героя из легенд, что висели на этих гобеленах. Ты защищал меня от насмешек, учил держать меч, смеялся, когда я пытался подражать твоей походке. Но теперь я вижу в тебе не только брата, а свою любовь, я понимаю что говорю об этом уже слишком часто, но я могу сделать?

Прости. Тут не могу написать это слово. Не могу назвать то, что чувствую. Но ты знаешь, что каждый мой день — это ты, как и я твой.

Он остановился, перо замерло в его руке. Несколько капель чернил упали на бумагу, расплывшись тёмными пятнами, словно слёзы, которые он не позволял себе пролить. Даня отложил перо и откинулся на спинку стула, чувствуя, как грудь сдавливает тяжесть. Его дыхание стало глубже, будто он пытался вдохнуть тот самый воздух, наполненный голосом Валентина , спокойным, но глубоким, как озеро, в котором можно утонуть.

И тогда он начал стих. Слова приходили сами, словно давно ждали своего часа. Они были простыми, но искренними, как молитва, которую шепчут в темноте.

Когда тебя нет, 

не мир замирает — я. 

Стены живут, 

свечи горят, 

кони несут почту, 

но тишина гремит громче колокола. 

Я пытаюсь заняться делами, 

читаю доклады, 

смотрю в окно, 

но всё —  будто накрыто дымкой. 

Когда ты рядом, 

даже дождь звучит по-другому, 

и слово дом   — это не здание, 

а то, где ты. 

Я прошу тебя остаться навсегда,

всё во мне кричит об этом, никакая коронация не разлучит нас.

Я прошу: 

вернись каждый раз.  

Потому что без тебя 

я не знаю, 

что со мной делать.

Когда последняя строка легла на бумагу, в комнате стало ещё тише. Письмо лежало на столе, словно вынутое из груди сердце, ещё бьющееся, но уже открытое миру. Даня смотрел на него, не в силах прикоснуться. Он даже не стал складывать лист , не хотел решать, отдавать его или нет. Чернила медленно впитывались в бумагу, слегка расплываясь от влажного воздуха, как будто само письмо плакало.

Даня встал и вышел, оставив дверь приоткрытой. Он не знал, что через несколько часов эту комнату найдёт Виктория. И письмо, написанное от боли, слишком глубокой для дворца, полного золота и титулов, попадёт в руки, которые не имели права его читать.

Виктория не привыкла к безделью. После бурного утра, она приказала никого не беспокоить и отправилась в сторону западного крыла — в ту часть дворца, где обычно редко бывали. Там царила та тишина, что убаюкивает мысли. Она собиралась пройтись, отвлечься, подумать. Но как часто это бывает — ответы приходят, когда не ищешь их.

Она остановилась перед одной из неприметных дверей. Кажется, это была бывшая библиотека писарей. Дверь была приоткрыта, а изнутри веяло затхлым воздухом чернил и бумаги.

— Забавно, — прошептала она. — Здесь так тихо, будто время оставило эту комнату в покое.

Она вошла,осторожно. Как будто боялась потревожить что-то большее, чем пыль.

На краю стола — на чистом, аккуратном, будто только что использованном рабочем месте — лежал раскрытый лист бумаги. Листы так не оставляют, если не собираются вернуться к ним… или если хотят забыть о них, не в силах сжечь.

Она остановилась, не касаясь бумаги, но её глаза невольно скользнули по строкам. Почерк был знаком,неровный, будто колеблющийся, неуверенный. Почерк Даниила?

Сначала она почувствовала лёгкую тревогу , не от слов, а от того, что это письмо было не для неё.

Она не читала стих. Лишь увидела имя, выведенное в верхней строке:

«Валентин».

Мир внутри неё чуть покачнулся. Как будто кто-то зашёл слишком далеко в её личные ожидания и догадки — и оставил подтверждение прямо на столе, не скрываясь.

Виктория тронула письмо. Она чувствовала, если она прочтёт — всё изменится. Слишком многое станет очевидным.

— Он пишет ему, — сказала она вслух, и собственный голос ударил глухо, как закрытая дверь.

Виктория обернулась. Она была одна. И всё же ощущение, что кто-то наблюдает — как совесть — висело в воздухе.

Она взяла письмо с собой и  вышла, закрыв за собой дверь. Она шагала, не зная куда , и оказалась в коридоре, ведущем в её покои. И уже там, она спрятала письмо.

— Он должен знать, — сказала она медленно, будто обращаясь к невидимому — к памяти, к боли, к брату.

И в следующую минуту она пошла к нему. Эдвард был в главном зале один, он был молчалив с утра, но в лице его было что-то внимательное, почти жёсткое. Он не доверял случайностям во дворце , особенно в делах, касающихся сестры.

— Ты выглядишь обеспокоенной, — сказал он просто.

— Я нашла письмо, — ответила она. — Но не читала,оно не мне.

Он приподнял бровь.

— Тогда почему ты говоришь об этом?

— Потому что оно может многое изменить.

Он сел в кресло у камина, сцепив пальцы. Его глаза  ледяные и разумные — не отводились от её лица.

— Кто писал? — спросил он.

— Даня.

— Кому?

— К Валентину.

— Ты уверена?

— Абсолютно.

Молчание затянулось.

— И ты не прочла?

— Нет. Но я… я знаю, что там.

— Знать и догадываться — не одно и то же, — сухо заметил Эдвард.

Она отвернулась к окну.

— Я думала, что схожу с ума. Что придумываю. Но теперь... теперь я просто не могу закрыть глаза. Даже если я ошибаюсь.

Эдмунд долго молчал. Потом поднялся, подошёл ближе, и мягко, но сдержанно сказал:

— Виктория, ты слишком много вдыхаешь в свои подозрения. Мужчины, особенно такие как Валентин, всегда будут о чём то молчать. Это не значит — предавать. Это значит — не доверять полностью. А разве ты всегда доверяешь себе?

Она хотела возразить, но он поднял руку.

— Я не говорю, что ты глупа. Или что ты не видишь. Я говорю — ты боишься. А страх делает любую правду уродливее, чем она есть. И если это всего лишь… привязанность между братьями, ты разрушишь всё своим вниманием к тени.

— А если это не просто тень?

Эдмунд посмотрел прямо.

— Тогда тебе решать: разрушить — или жить в неведении. Но если ты скажешь об этом кому-то, ты разрушишь и себя, и их, и дом, к которому принадлежишь.

Она опустила глаза.

— Я не скажу.Никому. Но я не могу прочитать письмо.

Он кивнул,в его взгляде было разочарование — но и понимание.

— Тогда спрячь его. Или сожги. Но не позволяй ему жить между вами.

Позже сумерки вползали в окна её спальни медленно, как страх. Воздух стал тяжелее, в нём чувствовалась пыль цветов, от которых тошнило. Виктория сидела у края кровати, склонившись вперёд, словно пытаясь выдохнуть нечто большее, чем просто усталость.

Лиллиан вошла бесшумно. Как всегда.

— Вы хотели, чтобы я принесла настой? — её голос был мягким, но без излишнего придыхания. Ни одного слова больше, чем нужно. Ни одного меньше.

Виктория покачала головой.

— Просто побудь, мне не по себе.

Лиллиан кивнула. Сняв лёгкий поднос, она отставила его в сторону, подошла ближе и опустилась на колени. Осторожно коснулась руки Виктории.

— Тогда я приведу вас в порядок. Вам это поможет.  — тихо сказала она, не дожидаясь ответа, словно разрешение уже было в самом взгляде Виктории.

В комнате установилась почти церемониальная тишина. Лиллиан наливала тёплую воду в низкий таз, принеся его заранее. Опустила в воду руки, проверяя температуру, и только потом мягко приподняла щиколотку Виктории, словно та была фарфоровой статуэткой.

Вода касалась кожи,  и Виктория, к собственному удивлению, дрогнула.

— Устали? — спросила Лиллиан.

— Не знаю, — ответила Виктория, глядя мимо. — Возможно, устала быть вечно сильной или наоборот уязвимой.

Лиллиан не ответила. Она осторожно провела мягкой тканью по ступне, обводя щиколотку, как если бы рисовала круги, чтобы поймать в них беспокойство хозяйки. Потом принялась за другую ногу.

— Ты ведь… всегда была рядом. Всегда знала, когда я лгу, — произнесла Виктория чуть тише. — Почему сейчас мне так трудно с тобой заговорить?

— Потому что вы носите больше, чем можете нести, — сказала Лиллиан, не отрываясь от своего дела.

Слова остались в воздухе, как весы, на которых каждая из них вдруг ощутила себя чем-то большим. Лиллиан приподняла взгляд. В нём не было ни притворства, ни фальши — только многолетняя преданность, смешанная с чем-то тихим, затаённым.

Виктория не отводила взгляда. Ткань уже не двигалась по коже. Их руки встретились между тазом и свечой. Пальцы Виктории были прохладными. Лиллиан не отпускала.

— Я не знаю, кому можно говорить об этом, — сказала Виктория. — Потому что я сама не уверена, правда ли это… вчера поговорила с братом, но легче не стало, может это мой ум, измученный и злой, просто рисует страшные картины..

— Вы имеете в виду… Валентина?

Виктория медленно кивнула.

— И Даню.

Лиллиан замерла, но не вздрогнула. В её лице не отразилось удивление,только чуть больше тишины.

— Я чувствую… что между ними есть что-то, что никогда не скажется вслух. Я не говорю, что знаю, что это,но знаю, что это существует, — Она запнулась, не зная, как закончить. — А может, я просто… больше не верю в себя.

— Верите. Просто боитесь, — ответила Лиллиан. — Но страх не делает вас глупой.

— А если всё это правда?

— Тогда что вы сделаете?

— На данный момент не знаю, но думаю желеть Даню не буду.

Ответ прозвучал слишком быстро. И потому — честно.

Лиллиан поднялась, аккуратно убрала таз с водой, вытерла ноги Виктории тёплым полотенцем. Её движения были почти материнскими. Она знала, как касаться, чтобы не вторгаться. Знала, как быть рядом, не приближаясь слишком близко.

Когда всё было убрано, она снова подошла к кровати, теперь уже просто став рядом.

— Вы можете говорить со мной. Даже если вы ошибаетесь , я буду рядом. Даже если вы правы , я тоже буду рядом. Даже если всё сгорит..

Виктория не выдержала. Она  поднялась и наклонилась вперёд, обняла ту за талию, Лиллиан уткнулась лбом в её грудь. Разница в росте  давала о себе знать. Это было слишком сильно, слишком отчаянно, как человек, который всю жизнь молчал  и вдруг сорвался.

— Прости, — прошептала она. — Мне просто... слишком больно и одиноко. Даже когда я королева.

— Королевы тоже имеют право на одиночество, — ответила Лиллиан и попробовала погладить её по волосам.

И в этот момент — ненадолго, на несколько выдохов — Виктория позволила себе быть слабой. Быть женщиной, не статусом. Быть раной, а не бронёй.

А в комнате, под подушкой  лежало письмо, написанное рукой того, кто никогда не должен был любить так, как он любит.

И всё, что они молчали — уже начинало дышать внутри неё.

Виктория  устало поглаживала шёлковую ткань платья. Легкий ветерок из приоткрытого окна трепал золотую бахрому на шторах, и всё в комнате казалось застывшим между словами, которые так и не были сказаны.

Виктория отстранилась и из под подушки достала письмо. Он хранил чужую душу, чувства, не предназначенные для её глаз,но они попали в её руки.

— Лиллиан, — тихо позвала она, словно боясь, что её голос нарушит хрупкий покой этого мгновения.

— Да, госпожа?

Виктория подняла глаза, чуть дрогнув.

— Мне нужно, чтобы ты сожгла это. Сейчас. Чтобы... этого больше не было, — она протянула письмо, но рука её дрогнула в последний момент, будто прощалась с чем-то важным.

Лиллиан приняла письмо обеими руками, опустив взгляд. На секунду их пальцы соприкоснулись.

— Да, конечно, — кивнула горничная. — Я сделаю это у печи, внизу.

— Никто не должен видеть его, Лиллиан. Ни при каких обстоятельствах. Обещаешь?

— Обещаю, — шепнула та, чуть сжав письмо в руке. — Всё будет так, как вы хотите.

Она ушла быстро, не оборачиваясь. Но стоило ей скрыться за поворотом коридора на ступеньках в низ, как её шаги замедлились. В груди — путаница. Лиллиан чувствовала, как трещит что-то хрупкое, будто лед под ногами. Не вскрывать письмо было бы правильно. Было бы честно. Было бы... по-королевски..

Но Лиллиан не была королевой.

Она была той, кто каждое утро заплетал волосы Виктории, кто нес воду для ванны. Она была той, кто любил  молча, без права на ответ.

Она остановилась у лестницы. Лунный свет пробивался сквозь арки, ложась серебром на мрамор. Лиллиан посмотрела на письмо. Оно казалось лёгким, невинным — просто бумага. Но внутри неё что-то не позволяло просто сжечь его. Не потому, что она жаждала сплетен. А потому, что это письмо могло ранить ту, кого она готова была защищать даже от правды.

Она спустилась  в  комнатку для горнихных , на данный момент тут никого не было.  Печь была готова, оставалось только бросить письмо. Но её рука замерла. Сердце било в висках. И тогда, обернувшись, чтобы убедиться, что она одна, Лиллиан аккуратно развернула письмо.

Читала она медленно, по строчке, будто на каждом слове лежал вес.

Там были стихи. Честные, болезненные, настоящие. Полные тоски и нежности. Слова, адресованные Валентину  от его брата. Там не было грубости, но было слишком много истины, которую невозможно было не понять, если ты хоть раз в жизни страдал от невозможности быть рядом с тем, кого любишь.

Когда Лиллиан дочитала, она закрыла глаза,и заплакала , тихо, без звука. Не от ревности, не от злости. От боли, которую ощутила, как свою. Она поняла: Виктория всё равно будет страдать. Не потому, что кто-то плохой, а потому, что любовь — она не всегда приходит туда, где её ждут.

Она знала, что не отдаст письмо. И не проговорится,никогда.

Сжав пергамент, она положила его в маленькую  коробку под замок, среди своих личных вещей. Бумага останется нетронутой, спрятанной. Может, навсегда,может, до того дня, когда правда уже не будет опасна.

Вернувшись в покои, Лиллиан застала Викторию у окна. Та даже не повернулась.

— Всё?

— Да, — сказала Лиллиан спокойно. — Всё сожжено, как вы велели.

Королева не ответила сразу. Потом только кивнула:

— Спасибо, Лиллиан.

Ветер снова качнул шторы. Комната наполнилась тишиной, густой, как мед. А между ними легло новое молчание — и правда, которую одна женщина решила скрыть, чтобы уберечь другую.

Позже, когда Виктория уже пошла спать, горничная направилась к себе. Лиллиан шла по коридору в сторону нижнего крыла дворца, где размещались покои прислуги. Пройдя через служебную лестницу, она будто сняла с себя тонкую, но тяжёлую маску. Прекрасная, ровная, заботливая Лиллиан, что держит в руках ноги королевы и молча слушает её горечи — та осталась там, наверху. А здесь… здесь начиналась она настоящая. Без поклона, без слов «да, госпожа».

На кухне было тепло и шумно. Медные котлы глухо звенели, огонь шипел, кто-то ругался из-за разлитого молока. Лиллиан прошла через всё это, не оглядываясь. В дальнем закутке за винной кладовкой её ждали три другие служанки: Мари, Юта и Элис. У каждого из них было своё место в замке, но все трое давно чувствовали, что Лиллиан  не просто одна из них.

— Ты задержалась, — буркнула Мари, толкая ей кружку горячего травяного отвара. — Опять у ног её высочества?

Лиллиан молча взяла кружку. Она села на низкую скамеечку у стены. В голове гудело. Её сердце билось в горле, не давая дышать спокойно. Всё ещё перед глазами стояли строчки того письма.

— Ты совсем побледнела, — Юта чуть наклонилась, заглядывая ей в лицо. — Или она  заставляла тебя стоять на коленях часами?

— Нет, — хрипло ответила Лиллиан. — Просто устала. И... немного не по себе.

— Да тебе и не к лицу бегать за ней, — отозвалась Элис, та, что всегда говорила в лоб. — Она  из золота, ты  из земли. Не твоего круга, пойми уже.

Лиллиан хотела ответить резко, но замолчала. Потому что всё было бы правдой — если бы всё было так просто.

— Она добрая, — тихо сказала она. — Не всегда, но… в ней есть что-то. Не просто королевское, человеческое.

— О, — протянула Мари, — не говори, что ты по уши…

— Это не твоё дело, — оборвала её Лиллиан. Не резко, но твёрдо.

— Ну, если не моё, так и молчи. Но знай — таких, как ты, поднимают только тогда, когда они молчат. Когда ты начнёшь чувствовать слишком сильно — тебя отодвинут, — шепнула Элис, смотря в кружку. — Не потому что ты плохая. А потому что ты ничья.

Слова ударили в живот. Лиллиан сглотнула. Всё внутри неё сжималось. Потому что это была правда. Она действительно ничья. Ни родов, ни фамилии, ни протекции. Только долг и молчание. И любовь, о которой нельзя было говорить.

— Я никогда не буду ей равна, — сказала она вдруг. — И я не жду этого. Просто… я хочу быть рядом. Потому что ей тоже одиноко. Даже если она королева.

— У всех одиноко, — усмехнулась Юта. — Только не все себе это признают.

На миг воцарилась тишина. Капало что-то с трубы. Вдалеке смеялись повара.

Лиллиан задумалась: а что, если она скажет всё Виктории? Расскажет про письмо, про то, что знает? Что поймёт её, даже если та захочет прогнать?

Нет. Она не имела права. Ни как женщина, ни как слуга, ни как влюблённая.

Потому что любовь — это не только страсть и признания. Это ещё и жертва.

— А если бы вы знали то, что может разрушить её? — вдруг спросила она, глядя в никуда. — Вы бы сказали?

— Если бы это спасло её — да, — ответила Юта. — А если бы это уничтожило её — нет. Но в любом случае, ты бы осталась одна.

— Я уже одна, — прошептала Лиллиан.

Они замолчали.

Через пару минут Лиллиан встала. Медленно, без спешки.

— Спасибо за чай.

— Ты всё-таки храбрая, — тихо сказала Мари — Хоть и глупая.

Лиллиан направилась к своей кровати которая была в той соседней комнате. Присев на кровать, всё внутри было тяжёлым, но странно спокойным. Она знала: письмо не сгорит. Правда останется с ней — и будет гореть внутри. Но пока Виктория рядом, она выстоит. Даже если придётся смотреть, как та любит другого.

Даже если любить — будет больнее, чем молчать.