Часть 11
Вид у него, мягко говоря, не презентабельный. - Что? – заметив мой откровенно удивленный взгляд, спрашивает Антон, догоняя меня на автобусной остановке. Небритый, какой-то помятый, опухший и по-прежнему болезненно-бледный. - Ты в зеркало смотрел? С таким лицом тебя вряд ли воспримут всерьез. - Другого нет, - фыркает он в ответ, - и тебе привет, Арс. Ну, другого, действительно, к сожалению нет. А можно, хотя бы на пару часов. Потому что эта физиономия явно не располагает к доверию. Меньше всего сейчас Шастун походит на ответственного и примерного родителя. Выглядит скорее безбашенным подростком-бунтарем, которого папочка ведет разбираться со школьным директором. Его разбитая губа сегодня распухла и сильно покраснела, вступая в заметный, выразительный контраст с бледными щеками. Ссадина уже начала затягиваться, но кровь все равно продолжает немного выступать, быстро запекаясь твердой, темной коркой. Мысленно отдаю себе должное – благо, что по лицу я съездил ему только один раз. Для полноты картины не хватает разве что синяка под глазом, и вчера я вполне мог бы обеспечить и его наличие. Антон перехватывает мой взгляд и угадывает мысли. Ухмыляется разбитыми губами, отчего ссадина снова расходится и кровенеет, поправляет бейсболку и достает из кармана пачку сигарет. - Бывало и хуже. Мне даже представлять это «хуже» не хочется. - Мог хотя бы лёд приложить. Чтобы не так распухло. - Да похуй. - Ну, конечно, - его откровенно похуистический настрой начинает понемногу раздражать меня, - конечно, похеру. На все вообще. - Да забей, Арс. Мало ли. Может, упал или головой ебанулся? Кому какое-дело? - Думаю, опеке – самое прямое, - я быстро поправляю шарф, которым едва не опоясался сегодня в противные минус три, и прикидываю нужное направление, - ты как вообще? Он бросает на меня неопределенный взгляд и прикуривает. Выпускает из легких струю густого серого дыма и жмет плечами. - Нормально. - Нормально? - Угу. - Я ведь тебя не об этом спрашиваю, - приходится остановиться, чтобы все же заглянуть ему в глаза и хотя бы попытаться убедиться в правдивости. - Да я понял, - Антон тоже тормозит, затягивается и стряхивает пепел с кончика белой сигареты, - я в норме, Арс. И абсолютно чист. Господи, как же мне хочется верить в это. Но нужно признать, сегодня его глаза яснее и трезвее, чем за все прошедшие дни. Сейчас передо мной не стекло, не прозрачный, застывший лед, в котором кроме собственного отражения больше ничего не увидишь. Антон в абсолютном разуме сейчас, он адекватен и, кажется, даже немного взволнован. - Ну что, куда? – он зябко ведет плечами, втягивая голову от порыва ледяного ветра, - я вроде посмотрел по карте, но нихуя не понял, где эта Полтавская сорок пять, корпус два. - Пошли, - я быстро вспоминаю дорогу, ведущую от остановки до здания социальной службы, - тут недалеко. Мы спешно идем рядом. Размашисто шагаем через громадные лужи, которые, словно озера, пересекают узкие тротуары. Ночью они уже замерзают, и сейчас по краям виднеются остатки пока еще тонкого, прозрачного льда. Ветер завивает из остатков жухлой листвы легкие вихри, разбрасывает желто-серые комки по дороге, безжалостно швыряя их под ноги прохожим и под колеса бесчисленных машин. За поворотом нам нужно пройти прямо, а потом повернуть и дойти до пешеходника. Антон молчит. Его глаза почти полностью скрыты широким козырьком, но я все равно несколько раз поворачиваюсь и смотрю на него. Мы ни словом не обмолвились о вчерашнем. Все, что было, осталось за дверью квартиры Шастуна. Сегодня эта какофония чувств и раздирающих внутренности эмоций может только навредить, помешать сосредоточиться. Я до сих пор не знаю, как мы сможем доказать «чистоту» Антона. Наверняка, опека потребует справку. Судя по тому, что я еще помню о проверках в отношении недобропорядочных родителей, понадобится заключение врача. Хотя, если официально проверка еще не запущена, вполне возможно, что получится лично убедить начальницу. Если Антон сможет произвести на нее положительное впечатление, вероятно, нам удастся все решить и без лишнего официоза и бюрократии. - Постарайся хотя бы изобразить дружелюбие. - Чего? - Того. Твоя протухшая мина нам явно не посодействует. Придется на время перешагнуть через себя и научиться улыбаться хотя бы на пару часов. - Мы туда не улыбаться идем. - Именно улыбаться, - и на что он такой непробиваемый? – улыбаться, излучать дружелюбие, порядочность и полную готовность к сотрудничеству. Так что сделай над собой усилие. - Да с хера ли? Я перед ними там лебезить не буду! – отрывисто бросает Антон через плечо, - какого хуя? Они забрали Верку, а мне теперь перед ними... - Блять, Антон! – хватаю его за рукав куртки и с силой разворачиваю к себе, - какого хуя, говоришь? Да потому что ты гребаный наркоман, вот какого! И у них были абсолютно все основания для изъятия ребенка. В этом правда! Вот какого хуя! И вместо того, чтобы покаяться, мы сейчас идем туда откровенно врать. И чтобы наше вранье выглядело хоть немного убедительнее, тебе придется улыбаться, кивать и всем своим видом изображать покаянное почтение, понятно? Шастун выпрямляется, разом становясь выше на добрых десять сантиметров, и хмуро смотрит на меня свысока. Мы, и правда, идем туда откровенно пиздеть. Делать вид, что пострадали несправедливо. Что Шастун примерный родитель. Однако один только вид его сейчас перечеркивает вообще все наши еще не предпринятые попытки на корню. - Ты понял? Если, действительно, хочешь вернуть Веру, засунь свою гордыню и ебучий характер подальше и улыбайся. Он молча фыркает и собирается развернуться, но я все еще цепко держу его за шуршащий рукав черной куртки. - Ты понял, Антон? - Да понял я, - глухо бубнит Шастун, кривя губы. Нехорошее предчувствие подтачивает меня, однако я буквально заставляю себя шагать дальше и не дать панике разыграться. Все получится. Мы докажем, что это просто обидное недоразумение. Ради Веры, которая там сейчас совсем одна. Она вернется домой, а уже потом мы решим, что делать с Антоном. мы Они. Запомни это, Арс. На подкорке выдолби, на внутренней стороне век выжги. Но запомни. Мне нельзя вписывать себя туда. В это пока еще туманное будущее, в котором нам двоим места точно нет. Но упрямое сердце словно не слышит голоса разума, заставляя снова и снова строить предположения, какие-то планы действий. Сегодня утром, во время прогулки с Месси, я поймал себя на мысли, что прикидываю сроки и стоимость реабилитации в наркологических клиниках. Конечно, шансы на то, что Шастун бросит наркоту самостоятельно, практически равны нулю. Насколько я могу судить, это удавалось единицам. Однако все равно в глубине души почему-то продолжаю упрямо верить, что ради дочери Антон сможет. Выкарабкается, найдет в себе силы и волю. - А теперь давай проговорим, что ты скажешь в опеке. - В смысле? - Скажешь, что ты был пьян. Ты не алкоголик, но грешки случаются. Конечно, это тебе тоже отнюдь не плюсы в копилку, но все же лучше, чем наркота. - Арс... Антон слушает меня с абсолютно обреченным видом, морщится и слабо кивает. Быть сильным за двоих – невероятно тяжело. И вместо того, чтобы подпитывать друг друга, я все силы бросаю на Шастуна, всячески игнорируя тревожную сирену внутри, которая с каждой секундой взвывает все громче. - Антон. Я видел тебя в тот вечер, когда забрали Веру. И твое поведение слабо напоминало поведение адекватного человека, поверь мне. Поэтому будем делать упор на алкоголь. - Хрен редьки не слаще. - Согласен. Но из двух зол выберем меньшее. Лучше все списать на бытовое пьянство, чем тяжелую зависимость. - Я тогда не был под кайфом, - он снова притормаживает и с какой-то исступленной надеждой заглядывает мне в глаза, - в тот вечер, когда Верку увезли, я реально был бухой. Но не под кайфом. - Я знаю, - наш зрительный контакт удерживается сейчас дольше, чем за весь предыдущий разговор, - но это уже не так важно. Их главное доказательство - это запись. Я ее не видел, но тебе сегодня, наверное, покажут. Ты там явно неадекватен, но даже не оговаривайся про наркоту, понятно? В конце концов, все мы иногда перебираем. Это не смертный грех, и за это детей не отбирают. Ты меня слышишь? - Да, - Антон, наконец, отводит глаза, - я все понял. И почему так скребет внутри? Словно камнем по стеклу, до трещин, до скрежета противного, невыносимого, глушащего все, включая пульс. На грудь, словно глыба каменная, давит тяжелое предчувствие. Хочется заверить себя и Антона, что все получится, как-то приободрить, но чем ближе мы подходим к зданию опеки, легкие туже и туже стягивает невидимой петлей. Ничего еще не решено. И шанс, каким бы слабым и хилым он ни был, все еще есть. Нужно просто успокоиться, постараться все продумать и настроить Шастуна в нужном направлении. От него зависит многое, если не сказать, что вообще все. Мне в очередной раз приходится напомнить себе, что я – абсолютно чужой человек. Не родственник, даже не дальний. И для социальной службы мое мнение, как и само присутствие, не будет играть совершенно никакой роли, если вообще не станет раздражающим фактором. В таком случае Антон останется совершенно один. Но об этом мне не хочется даже думать. - И еще, - на тротуаре по-утреннему многолюдно, и я, быстро оглянувшись, спешно завожу Антона в неприметный закоулок, - послушай меня. Если случится чудо, и у нас все получится, ты должен будешь пройти реабилитацию, Антон. Тебе придется начать лечение. Подхожу близко. Опасно близко для просто двух мужчин, разговаривающих на улице. Но вокруг никого, а мне сейчас так отчаянно нужно хоть немного подпитать истощенные нервами силы. Хоть чуть-чуть заглянуть внутрь, найти отражение, отголоски. Надежду. Антон сглатывает и смотрит настороженно. Почти что с опаской. Вглядывается в мое лицо, тоже ищет, тоже пытается зацепиться. Он знает, о чем я говорю. И, естественно, помнит вчерашний день. Поджимает разбитые губы, опускает глаза и глухо отвечает. - Я смогу и сам. Я... не сможешь Все естество кричит об этом внутри, когда я, наплевав на все условности и приличия, делаю вперед еще полшага. Где-то глубоко все же отзывается. Воспоминания крошит в щепки разум и обостренное сознание. Я так горел вчера, полыхал, захлебывался собственным жаром и пламенем. А сегодня от меня одна оболочка, лишенная твердого стержня изнутри. В висках стучит, набатом бьет кровь, и эмоций почему-то так много сейчас: противоречивых, непонятных, сложных, тяжелых. Я путаюсь в них, они липнут к пальцам, словно мерзкая паутина, обвивают, до костей прожигая кожу. - Антон, - мое дыхание перемешивается с прохладным воздухом, которого между нами остается привычно мало, - не сможешь. Я хотел бы верить в это, но не сможешь. Ты в тупике сейчас. И одному тебе никак. Просто пойми и прими это как данность. Он в замешательстве. В таком очевидном, что мне снова становится жаль его. Поломанный мальчишка, который никак не может войти в нужную колею. Но сейчас не время для жалости и взаимного сочувствия. Сейчас нужна решимость и холодная голова. Однако я с ужасом понимаю, что ни того, ни другого в нас нет и в помине. И если Антон, в силу определенных обстоятельств, может хоть как-то оправдать это, то мне оправдания никакого нет. - Пообещай мне, что ты завяжешь с этим. Посмотри на меня и пообещай. На самой кромке. Так страшно, что лезвие уже режет. Балансируем на грани, вот-вот грозясь сорваться. так нужно сейчас И сердце побеждает. Бросается вперед, на амбразуру, бьется в кровь, на осколки, на атомы рассыпается, упивается прогорклой ностальгией, как когда-то так же в подворотне, под дождем. Так же близко, так же глаза в глаза. Антон тонул, безнадежно, отчаянно пытаясь скрыть раны под маской ледяного безразличия и отторжения. Пытался оттолкнуть, но в итоге мы все равно туго затянули друг друга, пускай и вопреки. Он нуждался в моей помощи тогда. Нуждается и сейчас. А я готов сам в петлю залезть, но ничего с собой поделать не могу. Совесть – на потом. Всё – на потом. Протягиваю руку и осторожно касаюсь пальцами его холодной ладони. От прикосновения Шастун едва не вздрагивает. Вскидывает взгляд, почти перестает дышать, но руку не отводит. И смотрит, смотрит, смотрит. не ищи, Антон я и сам давно заблудился Это нужно сейчас. И происходит все словно не со мной. Будто тело само выбирает. Само тянется навстречу в надежде хоть немного согреться. На кону сейчас так много, а выдержка уже обидно трещит по швам. Будто в новинку все: по-прежнему густая зелень глаз, с проблесками золота, чуть вздернутый нос с той же крошечной родинкой на самом кончике, поросшие щетиной впалые щеки. я ведь так давно не видел тебя Так давно, что даже страшно. Страшно, что снова летим с обрыва, даже не успев поздороваться. Страшно, что снова и снова послушно загораюсь, но никак не могу догореть до конца. - Пообещай мне. - Я постараюсь, - отзывается Антон, проводя пальцем по тыльной стороне моей ладони. Стоит ли это хоть чего-нибудь? Слова, слова. Одни лишь слова пока. И может быть, они тоже разобьются через несколько минут, если мы проиграем. Что тогда останется?
***
- Арсений Сергеевич? Доброе утро! По какому...? – горящий взгляд Аллы Ивановны, устремленный на меня, натыкается на Антона, стоящего за моей спиной, и заметно гаснет. - Здравствуйте! – в уже знакомом мне кабинете витает приятный аромат свежезаваренного чая, а секундой позже в углу на столике обнаруживается крошечный дымящийся чайник, - простите за беспокойство, Алла Ивановна. - Ну что вы, - она поднимается из-за стола, поправляя эффектное сиреневое платье, больше подходящее для торжественного вечера, нежели для рабочего будняя, - вы сегодня с компанией? Моя «компания» входит следом, шагает почти вплотную, неловко стягивает кепку, ерошит волосы и всем своим видом выдает нарастающую нервозность вместо обещанного дружелюбия. - Да. Это Антон Шастун. Отец Веры. Девочки, из-за которой я приходил вчера. Алла Ивановна кивает, улыбается одними губами, чуть приподнимая уголки, но глаза ее остаются непроницаемыми. Она окидывает Антона профессиональным взглядом, снова кивает и, наконец, предлагает нам присесть. - Садитесь, пожалуйста. И здравствуйте, Антон Андреевич. Антон здоровается в ответ, но голос его становится словно чужим. То ли волнение на нем так сказывается, то ли это его привычный стиль. Не вовремя ловлю себя на мысли, что никогда не видел Антона во взаимодействии с кем-то, не считая меня самого. Быть может он и привык к подобному стилю общения – замкнутому, глухому, словно через силу - но на данный момент он вряд ли уместен. - Как самочувствие? Сегодня вам получше? – нарочито вкрадчиво интересуется Алла Ивановна, возвращаясь на свое место. Мы с Шастуном синхронно вскидываем на нее глаза в недоумении. Ее тон веет неприкрытым сарказмом, и мне заранее становится не по себе. Вчера наш разговор завязывался совершенно иначе, нежели сейчас. Даже для начальника службы такое поведение с посетителями вряд ли уместно. - Я... Антон, не ожидавший такого, ожидаемо теряется с ответом, но начальница тут же добавляет: - Вчера Арсений Сергеевич сказал, что вы приболели. Сегодня вам лучше, как я вижу? - Да, спасибо, - настороженно отзывается Антон, снова поправляет пальцами волосы, и этот вполне очевидный жест, выдающий неподдельное волнение, Алла Ивановна улавливает мгновенно. Впрочем, как и я. - Изумительно. Значит, сегодня вы в состоянии, наконец, поговорить о вашей дочери? Голос женщины леденеет с каждым словом. Даже мне уже становится неуютно под ее тяжелым, но все еще вполне себе доброжелательным взглядом. К такому напору я, честно признаться, не был готов. А уже Шастун тем более. - Ну, так как, Антон Андреевич? Что можете мне сказать по этому поводу? И можете ли вообще сказать хоть что-то? Шастун сдувается прямо на глазах. Бесконечно теребит пару браслетов на правом запястье, трет покрытое щетиной лицо, и выглядит абсолютно потерянным и растерявшимся. Алла Ивановна, впрочем, не отказывает себе в удовольствии насладиться его видом еще несколько секунд, а потом терпеливо повторяет свой вопрос. - Да, - Шастун, наконец, отвечает, уже тогда, когда я едва держусь, чтобы хорошенько не пнуть его под столом, - я хотел бы узнать, почему забрали Веру? На каких основаниях? Женщина явно ждала этого вопроса. Деловито выпрямляется в мягком кресле, отчего оно немного скрипит, бросает на меня полный превосходства взгляд и достает из ящика стола белую папку с документами. - Ну, наконец-то, Антон Андреевич. А то я уж подумала, что вы глухонемой. Алла Ивановна действует решительно и с первых же слов начинает ощутимо давить на Шастуна. Меня же так и тянет вступить в разговор. Как-то поддержать абсолютно растерявшегося Антона, который, хоть и пытается не показывать этого, стараясь говорить заученными двадцать минут назад фразами, но поигрывает уже сейчас, даже не вступив в полноценную битву. Однако мне приходится вновь напомнить себе, что я здесь всего-навсего «друг», группа поддержки, которую, в принципе, Алла Ивановна может попросить удалиться в любой момент. И только из-за ее сугубо хорошего ко мне отношения она этого не делает. Пока не делает. - На каких основаниях ее увезли? – повторяет Антон, поднимая голову. Он держится, во всяком случае – отчаянно пытается держаться. Ловит мой обеспокоенный взгляд, поджимает губы и снова обращается к Алле Ивановне. - На каких основаниях? – притворно удивляется начальница, складывая руки перед собой на столе, - вам с какого бы начать? С болезни ребенка? С ужасающих условий? Или сразу перейти к непосредственно вашему непотребному состоянию? А может, лучше вы мне о себе поведаете? Она хороша. В профессиональном смысле, разумеется. И мне почему-то кажется, что в роли директрисы детского дома она смотрелась бы просто великолепно. - Я не совсем... - Все вы понимаете, - то, с каким непроницаемым лицом она методично добивает Шастуна, определенно, достойно отдельного восхищения, - как и я. Вот здесь, - Алла Ивановна указывается на лежащую перед ней папку, - здесь все. Почти что ваше портфолио, Антон Андреевич, правда, выставляющее вас не в самом лучшем свете. Ознакомить вас? Антон замолкает, практически полностью потопленный. Алла Ивановна невозмутимо извлекает уже знакомые мне бумаги и раскладывает их перед остекленевшим Шастуном. - Здесь много ваших заслуг. Например, показания вашей соседки, Ливановой Татьяны Павловны. Она не раз и не два помогала вам с Верой, и была свидетельницей вашего, как бы это сказать, не совсем адекватного состояния. А это, - она достает еще два листа, - это непосредственное подтверждение ее слов. Это кадры с записи, на которых отчетливо видно, в каком состоянии вы на тот момент находились. Она кладет бумаги напротив нас с таким видом, будто только что собственноручно подписала несчастному смертный приговор. Антон с отсутствующим видом созерцает фотографии, а мне остается лишь завязать язык потуже, чтобы не вступиться за него. - Ну, так что, Антон Андреевич? Узнаете себя? - Узнаю, - хрипло отвечает Антон, глядя на бумаги, словно на бомбу с часовым механизмом, - это я. - Замечательно. Хотя, сомнений и так не было. А теперь потрудитесь объяснить, что на этих фото с вашим лицом? Могу продемонстрировать полную запись. Но уверена, в этом необходимости нет. Адекватные люди, согласитесь, так не выглядят. Мы говорили об этом по дороге сюда. Без освидетельствования подобные фото и даже видео не имеют почти никакого веса. Я точно знаю это. Знает и Алла Ивановна. И ее показанная уверенность сейчас не больше, чем тонкий прием психологического давления. Который, впрочем, работает сейчас на Шастуне безотказно. От его и так пошатывающейся уверенности практически не остается и следа. Я видел таких людей в детском доме. Скованные собственной совестью и чувством вины, если, конечно, подобные чувства еще были в них, они очень быстро сдавались. Признание вины, последующее полное освидетельствование и, как следствие, лишение родительских прав. Схема рабочая, отработанная до мелочей. И я согласен с тем, что подобные действия в некоторых случаях, действительно, необходимы. Есть такие семьи, в которых малышам находиться смертельно опасно. И, наверное, некоторым из них, и впрямь, будет лучше в детском доме. Но смириться с такой участью для Веры у меня никак не получается. И не получится ни за что. Пока Шастун в состоянии стоять на ногах, я сам буду толкать его в нужном направлении, если потребуется. - Я признаю, что на этих фотографиях я пьян, - тихо говорит Антон, чуть поворачиваясь в мою сторону, однако в последний момент смело поднимает глаза на Аллу Ивановну, - но ведь это не преступление. Да, я немного перебрал тогда с другом. Но я не делал ничего противозаконного. И не считаю это основанием для того, чтобы забирать у меня ребенка. На пятерку. Даже не ожидал, что он заучит и проговорит текст так четко и точно. Под конец он даже слегка задирает подборок, словно и сам на секунду уверяется в собственной откровенной лжи, наспех придуманной мною сегодня ночью. - Значит, вы отрицаете, что на этой видеозаписи вы находитесь под воздействием наркотических веществ? - Конечно, - Антон добавляет в голос уверенности, и мне на секунду кажется, что он возмущен почти искренне, - я просто выпил тогда. Признаю, что это тоже неправильно. Но никакой наркоты нет. Я не наркоман. Такая откровенная ложь непривычно режет по ушам. И мне почему-то думается что у нас на лбах громадными алыми буквами нацарапано, что все это - чистой воды блеф, от первого до последнего слова. И Алла Ивановна просто не сможет не заметить подвоха. - Что ж, Антон Андреевич. Мне пока слабо верится в вашу версию, - делано трагично вздыхает женщина, - а что же до соседки? Какая ей выгода лгать и тем более, снимать вас? - Без понятия, - парирует Шастун, - эта старая стерва никогда не упускает возможности чем-нибудь ткнуть меня побольнее. - И, тем не менее, она постоянно выручает вас с дочерью? - Иногда, - упрямо гнет Антон, натягивая на лицо свою излюбленную маску еще со времен детского дома, - не постоянно.Наша стратегия дружелюбия летит в тартарары с громким треском, ломая под собой и без того тонкий лёд. - У меня другие сведения, - начальница не сдается, с достоинством выдерживая холодный взгляд внезапно оперившегося Шастуна, - диаметрально. И по поводу вас тоже. Антон ведет плечами и сует руки в карманы куртки. И я почти на сто процентов уверен, что он борется с желанием закурить прямо в кабинете. Он раздражен, даже немного злится, понимая, что катализатором всего случившегося выступила дотошная соседка. Катализатором, но не причиной. - Это Вам Татьяна Пална сказала? Спросите у нее еще про кого-нибудь из нашего подъезда. Найдете сплошь одних наркоманов, шлюх и зэков. Для нее нормальных не существует. Она и вас бы как-нибудь окрестила. Он заводится. И когда волнение уступило место злости? Не покидает мысль, что это, наверное, та самая ломка. Антон взведен. И если Алла Ивановна пока не замечает разительных отличий, то мой взгляд уже выхватывает первые признаки: и этот явный перескок настроения, и нарастающая агрессия, и непрекращающийся нервоз. Однако если Антон говорит правду, то он уже несколько дней не принимал наркотиков. А значит, организм настойчиво требует их прямо сейчас. Мне остается только молиться про себя, чтобы Шастун нашел в себе силы выдержать удар и не прогнуться. Нам нужно продержаться еще чуть-чуть. Наступление скоро закончится, и Алла Ивановна обязательно перейдет к переговорам. - А вы, как раз таки, нормальный? – женщина ехидно щурится и подается вперед, словно хищник, почуявший добычу, – нормальный отец, позволяющий себе напиваться в то время, когда ваша дочь серьезно больна? Не отрицайте, что когда приехали наши сотрудники, вы тоже были... под градусом. Или нет? Тут моя очередь. Пока набирающая обороты перепалка не перешла на другой опасный уровень, необходимо как можно быстрее сгладить все углы, которых уже вылезло немерено. Такими темпами к консенсусу нам ни за что не прийти. Однако не успеваю я и рта раскрыть, как Антон вдруг резко подается вперед, повышая голос. - У вас нет доказательств! Никаких. - Неужели? – ледяным тоном отзывается начальница, тут же меняясь с лица, - по-моему, бессмысленно играть в приличия сейчас, Антон Андреевич, нет? Давайте начистоту – вы были пьяны. Или обколоты. Но точно в неадеквате. Моим сотрудникам нет нужды врать и придумывать несуществующие факты только для того, чтобы очернить вас. - Серьезно? Нет нужды придумывать самим, поэтому вы к соседям пошли? Чтобы они вам помогли? – ядовито бросает Шастун, ощетиниваясь. - Намекаете, что мы лжем? Что же, значит вы образцовый родитель? – в ее голосе яда не меньше, и она отлично держит удар. - Нет. Не образцовый. Но вполне нормальный, учитывая, что я воспитываю Верку совсем один. - Может быть, мне пожалеть вас? - Давайте! А лучше засуньте... - Антон! – я успеваю заткнуть его в последний момент, борясь с желанием треснуть ему сейчас по лицу. Он резко дергается, оборачивается, обдавая меня поистине ледяным взглядом, и опускает голову. Жевалки на щеках у него ходят ходуном, а пальцы без конца перебирают кольца и браслеты. Алла Ивановна же, напротив, выглядит почти что довольной, даже странно удовлетворенной. Она с достоинством пропускает мимо ушей последнюю нелицеприятную реплику Антона и победоносно смотрит на меня. Будто этим взглядом говоря: «Я была права. Я так и думала». - Алла Ивановна, простите, - нужно срочно исправлять положение, пока она не выгнала нас из кабинета без суда и следствия, - на самом деле, не установленные факты ведь не имеют никакого значения. Как и то, был ли Антон пьян тогда или нет. В любом случае, нужны веские доказательства его вины или же невиновности. И ни того, ни другого пока нет. Может быть лучше подумать о том, что делать теперь? Девочка находится у вас, но Антон все еще полноправный отец. И... - А разве с этим кто-то спорит, Арсений Сергеевич? – отрывисто бросает начальница, поджимая губы, - отец-то он отец. Но взгляните на него. По-моему, невооруженным взглядом видны серьезные проблемы. Начиная от... - Я все еще здесь! – едко отзывается Шастун, снова бросаясь в атаку, - и что за проблемы, мне интересно, вы рассмотрели? - Начнем хотя бы с вашего лица! - Разбитая губа? Вы серьезно, что ли? Это будете писать в своем отчете в качестве доказательства?! - Антон! – мне приходится уже крикнуть на него, чтобы хоть немного отрезвить, - замолчи! Он смотрит откровенно злобно. С трудом сдерживается, шумно тянет воздух и глухо фыркает, когда я снова извиняюсь перед Аллой Ивановной. Всё-таки ощутимо пинаю его ногой под столом, но Шастун лишь резко отдергивает ногу и отодвигается, раздраженно морщась. Сука. Эту энергию бы, да в мирное русло. Сейчас скандал нужен нам меньше всего. Мы и так висим на волоске, но Антон с завидным упорством пилит его собственным непроходимым упрямством, начисто забыв все мои предостережения и просьбы. - Мы найдем, что написать в отчете, - после наших повышенных голосов тон Аллы Ивановны веет почти пугающим спокойствием, - теперь уже точно найдем, я думаю. И на этом, мне кажется, разговор можно считать законченным. - Алла Ивановна, - меня обдает морозом от осознания слишком близкого провала, - подождите... - А смысл говорить, Арс? Какой смысл, если они все заранее решили для себя? Что бы я ни сказал, у них уже все предрешено. Ведь там же сама соседка засвидетельствовала, а мне против ее слов и поставить нечего! Ну, что за упрямый осёл!.. Мало того, что мы здесь из-за него, что вынуждены сидеть и откровенно пиздеть, пытаясь выставить опеку полными дураками, так он даже не старается подыграть хоть немного. С непонятно откуда взявшейся силой и энергией, он смерчем бросается вперед, взрывается на пустом месте и изо всех сил строит обиженно-оскорбленный вид, вместо того, чтобы молить о пощаде и снисхождении. - Никто ничего не решает за вас, поверьте, - настойчиво продолжает Алла Ивановна, - но факты остаются фактами. У вас был изъят больной ребенок, в то время как вы были в откровенно неадекватном состоянии. И подобное состояние было не единожды отмечено вашими соседями. Мы тонем. Тонем так быстро и безнадежно, что я почти чувствую, как трещат под ногами палубные доски, а волны одна за другой обрушиваются на наше хлипкое суденышко. Еще немного – и торжественно пойдем ко дну уже без малейшей надежды. - Мы не за этим пришли, - вступаю в разговор снова, про себя умоляя Шастуна успокоиться и взять себя в руки, - факты - фактами, согласен. Но ведь все равно нужны веские доказательства. У вас пока только показания соседки. С которой у Антона, очевидно, немного напряженные отношения. И у нее вполне был стимул слегка приукрасить действительность. Алла Ивановна выдерживает театральную паузу, а затем смотрит на меня как на немного сумасшедшего. Очевидно, наше присутствие и эта беседа начала утомлять ее, и от показного дружелюбия постепенно не остается и следа. - Арсений Сергеевич, никто не говорит о бездоказательности. Естественно, будет проводиться проверка. Но мне, например, уже сейчас очевидно, что определенные проблемы имеют место быть... - Так какие? Какие же? Говорите прямо, что уж. Может, вы экстрасенс? Какие проблемы вы видите у меня?! Шастун, твою мать! Вместо того чтобы задраивать протечки, он собственноручно рубит новые дыры в борту. И мы сейчас как никогда близки к тому, чтобы бесславно уйти на дно камнем. - Заткнись, Антон, - выдержки не хватает, и в порыве я хватаю его за руку, ощутимо сжимая ее и пытаясь хоть немного облагоразумить его, - угомонись уже! Какой смысл в ругани? На твоем месте сейчас, нужно вообще... - Да пусть говорит, Арсений Сергеевич, - тихо перебивает меня женщина, не сводя с Антона пристального взгляда, - чем больше я смогу узнать, тем лучше. - У вас нет доказательств. Ничего нет. Твою-то мать. Поистине ослиное упрямство. - Я повторюсь – наш разговор на сегодня закончен. До свидания. Антон подскакивает на ноги, словно на пружинах, прежде чем я успеваю хоть что-то сказать. С треском отодвигает стул, который едва не падает за его спиной, с раздражением хватает кепку со стола и вихрем вылетает из кабинета, даже по-детски хлопнув дверью напоследок. Вот и дно. - Однако, - вздыхает Алла Ивановна, даже не поморщившись от громкого стука. Не то слово. Внутри все инеем сковывает, а в мозгу бьется одна единственная шальная мысль: сейчас все может закончиться. Просто одномоментно, без лишних слов и шансов на переигровку. Она вышвырнет меня из кабинета следом за Антоном, а Шастуну завтра придет повестка в суд о лишении прав. - Простите, - обреченно опускаю глаза, сгорая от стыда и качая головой, - простите, Алла Ивановна. Такого я, если честно, никак не ожидал. - Ну почему же. Лично я как раз и ждала чего-то такого, - она вроде бы не злится, но мне все равно жутко неудобно. - В отличие от меня. - А чего же вы ждали, Арсений Сергеевич? Разве вы не работали в детском доме? Там с подобными гражданами сталкиваться не приходилось? - Приходилось, конечно. И похуже видел. Но Антон, мой давний друг и я никак не... - Не думали, что он среагирует подобным образом? - Алла Ивановна достаточно безапелляционно перебивает меня и пожимает плечами, - налицо признаки некоторых психологических проблем. Ему, очевидно, трудно контролировать и себя самого. Что уж говорить о воспитании ребенка. И как бы вы его не выгораживали, согласитесь, поведение Антона Андреевича очень настораживает. Его поведение было совершенно другим каких-то пятнадцать минут назад. Он и сам был другим. Там, на улице, со мной. Сдержанным, спокойным, пускай немного взволнованным. Но не злым. Не неадекватным безумцем, который только что вылетел из кабинета, едва не расколотив дверь. И, самое страшное, что я знаю причину всему этому. Истинную, настоящую. Реальную, сколько бы мы не отгораживались от нее. - Да. Ему не следовало так себя вести. Но поймите, Антон просто подавлен. - Подавлен? По-моему, напротив, он возбужден до предела, но отнюдь не подавлен. - Я не так выразился. Он очень расстроен. Антон привязан к Вере. Очень сильно. Они – единственные родные люди друг у друга. И, конечно же, ее отсутствие сказывается на его состоянии. Он... Он просто не смог контролировать себя. Отчаяние нашло выход в злости. Антон сам детдомовский. Он воспитывался в приюте с самого рождения и, разумеется, не хочет подобной участи для дочери. - Понятное дело. Детям всегда лучше со своими родителями. Это непреложное суждение, однако, как мне не горько признавать, но даже из него бывают исключения. - Бывают. Конечно, бывают. Но это не тот случай. Антон – хороший отец. Но ему очень тяжело, ведь он совсем один. Все мы по-разному реагируем на трудности, и я готов признать, что он оступился. Оступился, дал слабину. Но такого больше не повторится. Алла Ивановна, очевидно несколько тронутая моей речью, неопределенно жмет плечами и глубоко вздыхает. - То есть, вы продолжаете настаивать, что на записи только алкоголь? - Да. Я ручаюсь за Антона. Больше подобного не повторится. - Интуиция подсказывает мне другое, Арсений Сергеевич. К моему сожалению, в этом кабинете я повидала слишком много людей, похожих на Антона Андреевича сильнее, чем мне хотелось бы. И все они... - Алла Ивановна, пожалуйста. Помогите нам, - другого шанса у меня может и не быть, поэтому иду ва-банк, немного опираясь корпусом на стол, и чуть подаюсь вперед, - произошло недоразумение. Девочку забрали прямо из постели, на глазах отца. И они оба сейчас в жутком состоянии. Подскажите, как нам поступить? - Вы же сами видели своего друга, - сомнения после выступления Шастуна засели в ней слишком глубоко, однако я все же не оставляю надежду пробить брешь в этой броне, - он явно... - Это отчаяние. Отчаяние и злость. Да, он зол сейчас. Но поставьте себя на его место. Ребенка забрали без суда и следствия, не предъявив, по большому счету, никаких веских доказательств. Кто же не будет злиться? В какой-то степени он даже имеет на это право. Она смягчается. Поправляет волосы, вскользь касается золотой цепочки на пышной груди. Обдумывает мои слова еще несколько мгновений, а потом, наконец, соглашается. - Возможно, вы правы, Арсений Сергеевич. Но вы и нас поймите. Поступил сигнал и не среагировать мы не можем. Тем более – кадры достаточно очевидные. - И все-таки, что же нам делать? Как вернуть Веру домой? - Это не так просто, скажу честно. Как я уже вам говорила, по факту изъятия ребенка из семьи автоматически запускается проверка. В данном случае первопричиной изъятия стоит наркотическая зависимость. Поэтому, чтобы результат был в вашу пользу, сначала нужно принести справку от нарколога об отсутствии любой зависимости, алкогольной или наркотической. Мне с трудом удается промолчать и удержать на лице абсолютно непроницаемую маску. Внутри же с грохотом рушится первый рубеж. Надежда на быстрое решение вопроса без привлечения кого бы то ни было со стороны, только что с треском провалилась. - Это обязательно? Даже при отсутствии наркотиков? Алла Ивановна живо кивает и отвечает почти виноватым тоном, столь ярко переменившимся с момента ухода Антона. - Есть наркотики или нет, но справка необходима. Поймите, проверка ведь назначена именно по этому фактору. Еще дополнительно произведем осмотр места жительства, снова побеседуем с соседями. Но это так, скорее чистой воды формальности. Как только вы получите справку – это будет считаться почти стопроцентным положительным решением в вашу пользу. Она смотрит на меня участливо, ждет реакции, но я словно каменею на несколько секунд. В голове все еще отзываются ее слова про справку и стопроцентную гарантию на успех. Вот только справку нам не достать ни за что на свете, а значит и дело проиграно заранее. - То есть, без обследования никак? - Никак. К сожалению, я могу поверить вам на слово прямо сейчас, но комиссии нужны доказательства. И причем, весьма весомые. Попытаться стоило. Определенно. Но теперь, когда шхуна все-таки тонет, остается лишь распрощаться с начальницей. - Я все понял. Огромное вам спасибо, Алла Ивановна. За уделенное время и помощь. И еще раз извините Антона за его поведение. - Если дело только в злости и отчаянии, то, разумеется, я вполне могу это понять. Главное, чтобы наши подозрения так и остались беспочвенными догадками. Она говорит, но я по глазам вижу – не верит. Будто подсознательно понимает, что мы блефуем – открыто, нахально – но все же оставляет сомнения при себе и довольно радушно улыбается мне напоследок. - Дело только в этом, - уже в дверях я оборачиваюсь, чтобы снова поблагодарить ее, но Алла Ивановна плавно поднимается из-за стола и в пару шагов равняется со мной на выходе. - Тогда, несите справку. И дело будет закрыто. Если все так, как вы говорите, то сможете забрать Веру уже на этой неделе. Разбирательства по подобным вопросам, обычно, не заставляют себя долго ждать. Ее слова снова подпаляют меня. Снова разжигают уже почти несуществующую, истлевшую надежду, истерзанную за сегодня до последней нити. Что делать дальше, я пока решительно не знаю. Но главное сейчас – с достоинством доиграть свою роль и не облажаться на финальных титрах. Про совесть, откровенное вранье в лицо и мораль я подумаю позже. - Скажите, а мы сможем увидеть Веру? Хотя бы ненадолго? Женщина морщится, словно от головной боли, и сокрушенно качает головой, как будто ей и самой неприятно мне отказывать. - К сожалению, пока нет, Арсений Сергеевич. Понимаете, в подобных случаях, как показывает практика, лучше подождать окончания проверки и вынесения решения. Вера еще так мала. И ведь неизвестно, как все это закончится, но дарить ребенку ложную надежду – это жестоко. Займитесь пока лучше справкой, целиком и полностью. Как только все будет готово – препятствия исчезнут. С одной стороны я ее понимаю, Алла Ивановна права. Конечно, Вере сейчас, наверняка, невероятно тяжело. Но бередить ее разум, разжигать возможно ложной надеждой – это будет просто жестоко. Уже сейчас я осознаю – дело затянется. И неизвестно какой вообще будет исход. Но с другой – глухое ко всем доводам разума сердце, кровоточащее каждый гребаный раз, стоит мне только подумать о Вере. - Я понимаю. Просто я... В смысле мы - и я, и Антон - очень скучаем по ней. Волнуемся, как она. Ведь она еще совсем малышка. Алла Ивановна участливо подходит ближе и кладет ладонь на мое предплечье, согревая почти материнской улыбкой. - Уверяю вас, что с Верой все хорошо. Она идет на поправку, температуры уже нет, хорошо питается, не скандалит. Ведет себя мирно, тихо. Абсолютно адекватный, спокойный ребенок. - Она... Она спрашивает про отца? Что вы ей сказали? - Сказали, что у папы работа. Что он очень занят пока, - Алла Ивановна словно смущается собственных слов, вдруг потупив взгляд, - она спросила лишь один раз. Наш психолог сказала, что девочка очень закаленная в этом плане. Ей не впервой оставаться без папы и ждать его. Поэтому не переживайте, в истерике Вера не бьется. От этих слов становится только хуже. Настолько, что находиться здесь уже невыносимо, и очень хочется на свежий воздух. - Спасибо, - только и могу выдавить из себя, старясь игнорировать тугой комок в горле, - надеюсь, что скоро все разрешится. - Я тоже. И знаете, Арсений Сергеевич, Антону Андреевичу очень повезло иметь такого друга, как вы. - Спасибо, - от столь неожиданного комплимента я немного теряюсь, однако слышать подобное мне по-настоящему приятно. - Не за что. Вы так рьяно защищаете его, вступаетесь, всячески пытаетесь выгородить. Интересуетесь состоянием ребенка, в то время как он даже не вспомнил о ней. По спине у меня, в который раз за прошедшие полчаса, пробегает колючий холод. - Он просто... - Просто все это, что говорите и спрашиваете сейчас вы, должен делать он. Стоять передо мной, интересоваться здоровьем дочери, необходимыми документами. Он должен говорить здесь сейчас со мной. Согласитесь?
***
Без Веры сад успевает мне опостылеть за короткие полдня. С самого возвращения из опеки я был до безобразия рассеян. В голове без конца вертелся прошедший разговор с Аллой Ивановной и невыполнимые условия возвращения девочки. Справка. Без нее Веру не вернуть, но и получить ее у нас нет никаких шансов. Антон – наркоман. И сколько бы я ни пытался убедить себя в его силе воли и способности добровольно отказаться от этой мерзости, никто не выпишет ему сейчас «чистое» освидетельствование. Я даже точно не знаю сроков реабилитации, чтобы анализы оказались чистыми. Но нескольких дней, в течение которых Антон ничего не употреблял, по его словам, явно недостаточно. Мы снова в тупике. И самое обидное то, что, сколько бы я не ломал голову, выхода, кроме честного прохождения лечения, у нас как будто бы никакого нет. Антону придется лечь в клинику, или диспансер, пройти полный курс, и только потом заняться возвращением дочери. Судя по моим скромным познаниям в этой туманной области, это дело не недель. И даже не месяцев. А значит, мысли о скором возвращении Веры придется отложить. В груди почти ощутимо саднит, стоит мне только начать вспоминать о ней. Как на зло в садике этому способствует каждый угол или невинная игрушка. Несколько раз я одергивал себя, останавливал, чтобы прекратить искать русоволосую головку среди разноцветной кучки остальных ребят. Во время сборов на прогулку зачем-то намеренно заглянул в ее шкафчик, на двери которого приклеена уже обшарпанная наклейка, изображающая мультяшного щенка с косточкой в зубах. Волнение за Веру отнюдь не способствовало работоспособности, я несколько раз ошибся, пока заполнял журнал, умудрился перепутать рисунки, неверно подписав творения нескольких ребят. В голову не шло упорно ничего, кроме бесконечного поиска решений и разбора различных вариантов. Под конец рабочего дня я едва мог дождаться, пока заберут последнего ребенка. Утром, после неудачного знакомства с Аллой Ивановной, Антон, видимо до крайности раздраженный и взведенный, так и не вернулся к ней в кабинет. Он терпеливо дождался меня на выходе, но времени на разговоры у меня уже не оставалось. Мы договорились, что после работы встретимся у него дома и уже там спокойно обсудим, что же делать дальше. Хотя, обсуждать-то как раз особенно и нечего. Чем дольше я об этом всем думаю, тем яснее понимаю, что вариантов у нас всего два. Первый - оставить все, как есть. Но в этом случае Антон неизбежно будет лишен родительских прав. Хотя, если придется все же пройти реабилитацию, его априори признают наркозависимым, а, следовательно – все равно лишат прав. Итог, как ни крути, один. И все, что нам обоим остается - это запастись недюжинным терпением и силой воли. И снова я делаю это. Снова вписываю себя в эти страницы, словно я тоже персонаж этой запутанной истории. Будто и мне роль отведена. Но только это не так. В который раз приходится напомнить себе, в который раз дать фантомную пощечину слишком буйному воображению, пережать горло и иссушить эту мысль. Не допускать разрастания, потому что если укоренится – мне уже не спастись. Я уже однажды рисовал себя в его жизни. Рисовал бесстрашно, смело и отчаянно, будто имел на это право. Но только эта самая жизнь потом, как следует, и проучила меня за это. - Привет, - Леша звонит мне в тот самый момент, когда я спешно натягиваю на ноги ботинки, - как прошел день? - Долго. Сегодня он казался особенно бесконечным, - держу телефон плечом, одновременно проклиная про себя неподдающиеся шнурки, - а твой как? - Хорошо. У меня есть новости, кстати. - Интересно, - покончив с одной ногой, я, глухо пыхтя себе под нос, принимаюсь за вторую, - что за новости? Хорошие? - Смотря с какой стороны взглянуть, - интригующе тянет Щербаков, тяжело дыша в трубку, - Арс, я хотел сказать, что задержусь сегодня. Прямо сейчас бегу на внеплановый консилиум, и мне нужно быть там уже через пять минут. Выдох облегчения сдержать невероятно тяжело. Неужели Вселенная все же подыгрывает мне? - Надолго? - Пока не знаю. Случай серьезный, нужно все хорошенько обсудить перед завтрашней операцией. Час, может быть два. Не могу сказать. То, что нужно. Я как раз успею вернуться от Шастуна. Леша еще ничего не знает. Ни о наркоте, ни о моем вчерашнем неожиданном визите к Антону после опеки, ни о нашем сегодняшнем совместном променаде до социальной службы. Сам не знаю, почему пока ничего не сказал ему. Наверное, потрясение от всего произошедшего не позволило. Я ведь не дурачок. И прекрасно понимаю, к чему приведет мое очередное откровение. Вряд ли Леша будет счастлив, узнав о моих встречах с Антоном, пусть даже и сугубо деловых, если можно так сказать. А выяснение отношений – это меньшее из того, что мне сейчас нужно. Всего и так навалилось очень много за последние два дня. - Ладно, без проблем, - справляюсь, наконец, с осточертевшими ботинками и быстро ныряю в любимое пальто, - не спеши, делай, что нужно. Я буду ждать тебя дома. - Ты не обидишься? Сам того не осознавая, Щербаков по одной тянет нужные струны. Словно кончиком ножа по языку – тонко, быстро и больно до искр перед глазами. - Конечно, нет. Не волнуйся. - Ты дождешься меня? Или завалишься спать? – даже через трубку и расстояние я слышу улыбку Леши на том конце, и ее острие продолжает изощренную пытку. Разорваться не получится. - Дождусь, - прочищаю горло, потому слова вдруг толкаются где-то в легких, но никак не могут найти выход, словно застопорившаяся пробка в час пик в самом центре, - если тебе есть, что мне предложить. - Ооо, тогда мне придется поторопиться, - игриво отвечает Щербаков, в то время как я безуспешно пытаюсь унять разошедшийся пульс, - тогда, до встречи. Не заслуживает. Никто из нас. Но судьба, как видно, та еще прожженная стерва. Сбрасывая вызов, я, наверное, ненавижу себя сильнее, чем когда-либо.
***
- Справка? От врача? Антон выглядит неподдельно подавленным. Его лицо – серое, какое-то даже землистое – сейчас почти неживое. Опустошенные глаза, волосы взлохмачены, и весь он будто нахохлившийся воробей, неосторожно угодивший в грязную лужу. Футболка практически висит на нем черным безразмерным мешком, обнажая широким вытянутым воротом полоски ключиц, а пальцы нервно крутят помятую сигарету. - Да. Других вариантов нет. Мы сидим в крошечной кухне, напротив друг друга, соприкасаясь кончиками коленей. Гостеприимный сегодня, в отличие от других дней, хозяин угостил меня растворимым кофе и предложил к нему печенья. Антон не изменяет себе – все еще любит овсяное, как и тогда. Вкус на секунду вырывает меня из реальности, в которой всё так и кричит, скребет в голове, заставляя думать об одинокой пятилетней девочке, которая сейчас, наверняка, скучает по папе, что бы мне ни говорила Алла Ивановна. - Но ведь тогда, меня признают... Он осекается, почему-то не решаясь произнести вслух то, что мы оба уже знаем. - Да. Тогда тебя официально признают наркоманом. И прежде чем ты успеешь пройти реабилитацию, тебя, скорее всего, лишат прав. Потом, если получится выкарабкаться, будешь уже заниматься восстановлением. Шастун со стоном прячет лицо в ладонях. Ситуация безвыходная. Ситуация – никакая. И любой выход из нее, так или иначе, пустит кровь. - Блять... - Ты сам виноват. Теперь-то понимаешь, что ты со своей жизнью сделал? Ставлю чашку на стол и наклоняюсь к Антону. Рассматриваю узкие ладони, длинные пальцы с заусенцами у ногтей, ровные ногтевые пластины, несколько царапин. Глаз не видно, но я и так знаю, что там внутри сейчас. Или хочу надеяться, что знаю. - Арс, это же пиздец, - он поднимает голову, оказываясь в нескольких жалких сантиметрах от меня, - что мне делать? Если бы я знал. - Лечиться. Тебе нужно пройти лечение, Антон. Другого выхода я не вижу. - Но ведь это месяцы! Ебучие месяцы, блять! Верку за это время уже пристроят! Отдадут какому-нибудь жирному извращенцу, который заплатит побольше! Мы падаем в темноту. Падаем так стремительно, что воздух свистит и жалобно воет в ушах, а ветер до боли треплет волосы. - Ты сам виноват, - конвульсиями по нервам, - сам виноват. Им даже стараться не надо, ты сам отдал им Веру. Принимая эту дрянь, ты сам толкаешь ее туда, в это болото, из которого сам же так хотел выбраться. Я даже успеваю удивиться собственному тихому голосу. И спокойствию, которое разливается по телу, словно свинец, забивая мышцы и обездвиживая окончательно. Кажется, мы уже на причале. Течение стихло, буря унялась, и теперь нам остается лишь разобрать обломки и попытаться не утонуть в конце. - Я вылечусь. Я завяжу, уже завязал!.. – Антон сейчас кажется почти раздражающе громким, - брошу, клянусь тебе! Но без Верки я не смогу. Ей нельзя в детский дом. Никак нельзя!.. Вся его энергия сейчас не имеет уже никакого смысла. Мы попытались. И мы проиграли. Да и иголку в стоге сена не утаишь: Антон – наркоман. И просто перешагнуть через это у нас не получится. Все, что сейчас остается, это набраться терпения. И сил. Сил на то, чтобы не представлять несчастного ребенка, который совсем скоро останется на свете совсем один. Мысль об этом выкручивает, скоблит, будто металлом по запястьям режет, и ощущения вдруг становятся таким реальными, такими настоящими, что я невольно бросаю взгляд на руку. Порезов не видно, но кровь уже сочится. Капля за каплей покидает полностью истощенный организм, оставляя после себя лишь пустую проволоку вен и тонких артерий. Мне все же стоит уехать, наверное. Уехать, чтобы не добить себя окончательно. Пока еще есть шанс, потому что потом под ногами затрясет так, что и шага сделать не смогу. - Вариантов нет, - мир вдруг сужается, комкается, словно лист бумаги, до одной этой кухни, с тусклой лампочкой на потолке и наших сомкнутых коленей, - тебе помощь нужна, Антон. И лечение. Без справки, без освидетельствования Веру не вернуть, а ни один уважающий себя врач не выпишет тебе сейчас «чистое» заключение. Слишком много прикосновений за сегодня. Его рука кажется холодной, пугающе ледяной, но я лишь сильнее сжимаю ее в ладонях. Каким бы он ни был, но через себя перешагнуть не удается. Меня вперед тянет, кромсает на куски одновременно, но тянет. пожалеть разделить помочь Он отзывается на касание. С шумом глубоко вздыхает, проходится языком по пересушенным губам и склоняет голову. Время останавливается, заставляя нас замереть следом за собой. Тишина не спасает. Она растягивает секунды, обвивает нас нашим же собственным дыханием, сплетая его воедино, словно длинную косу, волосок за волоском. Как же много всего. Как же, сука, много. За плечами. Впереди. между Между нами. Между строк. Мне от собственного бессилия тошно. От мыслей своих же, липких, каких-то колючих, громких, которые пчелиным роем прямо сейчас гудят в голове. Они жалят, травят сильнейшим ядом. Даже не верится сейчас, что прошло всего два дня. Кажется, что мы в этом вихре уже гребаную вечность. Без передышки, без остановок, словно загнанные лошади, которые вот-вот издохнут прямо на ипподроме на глазах у сотен зевак. В тот момент, когда я уже готов уйти, Антон вдруг резко поднимает голову. Вскидывает на меня абсолютно сумасшедшие глаза, которые сейчас полыхают вдруг так ярко и горячо, что пламя почти вырывается наружу. Он несколько секунд молча смотрит на меня, словно видит впервые, а потом вдруг поворачивает ладонь и уже сам сжимает мою руку. - Арс!.. Этот внезапный прилив энергии немного настораживает меня и сбивает с толку окончательно. - Арс! Я придумал! Я знаю, что нужно делать. - И что же? – признаюсь, его откровенно возбужденный, такой окрыленный внезапной идеей вид очень интригует. Он осекается на полуслове, словно не до конца уверенный в своих мыслях. Теряется, неуверенно кусает нижнюю губу, сверкающими глазами бродит по моему лицу, и так сильно-сильно сжимает мои пальцы. - Ты... ты только не отказывайся сразу, ладно? Это заинтересовывает меня еще сильнее. И почему-то параллельно пугает. - Что ты задумал, Антон?