интро/дом.
Квартира Евы находилась на последнем этаже старой питерской пятиэтажки. Слегка потрёпанная, но уютная. Ковры, книги, запылённые фигурки на полках — всё дышало каким-то добрым прошлым. Как будто здесь всё стояло на своих местах с девяностых и отказывалось меняться.
— Раздевайтесь, — коротко бросила Ева, открывая двери. — Идите на кухню. Я поставлю чайник.
Глеб молча вошёл, сбросив рюкзак у двери. Он устал так, как не уставал даже после гастрольных туров. Кирилл и Серафим переглянулись, но пошли за ним следом. На кухне царил полумрак — весело лампочка моргала под потолком. Серафим притих. Кирилл тоже сел на табурет без слов.
— Ну чё, — буркнул он, — живём?
— Вы что, реально не знали, что он улетел? — спросила Ева, заглянув на кухню.
— Он нас заблокировал, — сказал Серафим. — Весь продюсерский состав. Даже Сахарную.
— И правильно сделал, — сухо сказала Ева. — Вам бы только концерты, контракты, клипы. А у человека внутри каша. Он просто не справляется.
— А ты думаешь, нам плевать? — Кирилл поднял бровь. — Мы его не просто солист — он нам брат. Просто... он с нами не разговаривает. От слова совсем.
Глеб сидел, глядя в стол. Он не знал, как говорить. Не знал, с чего начать. В какой момент вообще всё стало вот таким.
— Я не могу... — выдавил он наконец. — Я просто не могу больше. Там, в больнице, я думал, я развалюсь. Я же даже Сюзанне тогда ничего не сказал. Ничего.
— А что ты хочешь сказать? — спросил Серафим. — Что ты любишь её? Что не забыл?
— Я не знаю, что я чувствую, — прошептал Глеб. — Она... Она меня держала. А потом всё рухнуло. И я не успел.
Повисла тишина.
— Ты успеешь, — тихо сказала Ева. — Может быть, не в прямом смысле. Но ты должен быть рядом. Даже если не можешь быть тем, кто спасёт. Будь тем, кто просто будет. Рядом. Понимаешь?
Глеб кивнул.
— А ты? — спросил он. — Ты когда-нибудь чувствовала, что ты никому не нужен?
Ева задумалась.
— Почти каждый день. Но потом... — она улыбнулась. — Потом я вспоминаю, что у меня есть ты. Пусть и дурной, как пробка. Но ты — мой младший брат. И если даже весь остальной мир от тебя отвернётся — я не отвернусь.
Слёзы подступили снова, но он их сдержал. Просто встал и обнял её. Тихо. Долго. Как будто боялся, что если отпустит — исчезнет и она, и эта квартира, и вечер, и всё.
Кирилл в это время тихонько достал телефон.
— Я закажу доставку, — сказал он. — Потому что я не поеду обратно, пока не пойму, что ты, дебил, в безопасности.
Серафим усмехнулся.
— Ну, считай, теперь ты в домашнем аресте. С мягким пледом и котлетами от Евы. Наслаждайся.
А Глеб впервые за последние дни позволил себе хмыкнуть.
— Спасибо, — сказал он. — Всем.
***
Ночь опустилась на Питер тяжело. Воздух был влажный, как будто сам город плакал — каплями тумана по крышам, по редким фонарям, по уставшим окнам.
Глеб проснулся резко. Хрипло, с криком. Он судорожно сел на диване, сбросив с себя плед, будто это были обвившие его змеи. Горло горело от неразрешённого крика, на лбу — испарина. В груди — тяжесть, как от грузовика. Он дышал тяжело, будто воздух стал гуще.
Во сне Сюзанна звала его. Тихо, почти беззвучно. Рука тянулась сквозь вату. И чем ближе он был к ней — тем дальше она отдалялась. А в конце была тишина. Смертельная. Тишина, которую он уже слышал когда-то — на похоронах друга.
Он встал. Осторожно, не задевая скрипящий паркет, прошёл через квартиру. Никто не проснулся. Ева спала с книгой на груди. Кирилл, раскинувшись, сопел на диване, уронив ногу на табурет. Серафим свернулся калачиком на кресле.
Балкон был открыт.
Он вышел босиком. Холодный воздух обнял его резко, как удар по лицу. Он закутался в худи, дрожа, достал из кармана мятую пачку сигарет, зажигалку — и закурил.
Небо было тёмно-серым, без единой звезды. Только редкий свет далёких машин и отражения окон в лужах. Он затянулся, сдерживая дрожь не столько от холода, сколько от этой адской внутренней боли, которая не отпускала уже год.
Он вспомнил, как Сюзанна тогда смеялась в гримёрке. Как щёлкала пальцами под ритм, как вставала с утра за кофе. Как сжимала его руку, когда думала, что никто не видит.
Он вспомнил, как кричал на неё. Как смотрел мимо. Как не отвечал на звонки.
— Я её убил, — прошептал он.
Сигарета почти догорела. Он раздавил окурок в банке с пеплом. Слёзы стекали медленно, почти лениво, как будто даже его эмоции устали от истерик.
Он опустился на табурет и закрыл лицо руками.
— Я не вывожу. Я просто… не вывожу.
Мир казался чужим. Даже не враждебным — просто бесполезным. Как будто он перестал быть частью этой планеты, и теперь просто существовал. Тенью.
Он подумал о психотерапевте. Не впервой. Но сейчас — впервые — серьёзно. Он не хотел жить с этим дальше. С грузом, который каждый день тянул его на дно. Если он хочет быть рядом с Сюзанной — он должен остаться жив. Настоящим. А не оболочкой.
Он вытер лицо рукавом. И пообещал себе: если она выживет — он попробует. Обратиться за помощью. Сказать вслух, что не справляется.
А пока — нужно просто выжить эту ночь.
Утро было тяжёлым. Серафим всё ещё спал, Кирилл невнятно бормотал во сне, а Ева на кухне варила кофе, не включая свет. Глеб не стал никого будить. Он встал, оделся молча, накинул куртку и, прихрамывая, спустился вниз.
Он узнал, что новая городская клиника, куда свозят тяжёлых пациентов, открывается ровно в восемь. До открытия оставалось тридцать минут. Он поехал туда на метро. Раннее питерское утро — редкие прохожие, сонные вокзалы, трещащие на всю станцию объявления. Глеб молчаливо стоял у дверей больницы, сжав пальцы в карманах.
Когда двери открылись, он первым вошёл в холл. Всё было чисто, стерильно и непривычно бело.
— К доктору Пахомову, — сказал он на стойке.
Тот же врач, что и раньше. Тот же взгляд: усталый, честный, прямой.
— Вы снова здесь. — Доктор сдержанно кивнул. — Что ж… садитесь.
Глеб сел, не снимая куртки.
— Она в критическом. Состояние ухудшилось за ночь. У нас начались сбои в работе почек. Давление почти не держится. Мы пытаемся всё, но…
Он замолчал.
— Вы должны понимать, — проговорил врач, глядя прямо в глаза, — мы сейчас не боремся за полноценное восстановление. Мы боремся за то, чтобы она осталась жива хотя бы ещё сутки.
Глеб кивнул. Медленно. Он ничего не ответил. Просто встал и вышел.
Он не пошёл обратно в метро. Он набрал в навигаторе адрес — знакомая клиника, где работал друг Кирилла. Когда-то тот помогал с лечением голосовых связок. Сейчас — нужна помощь другой части тела. Той, которая почти не поддаётся лечению — головы.
Он пришёл туда без записи. Его впустили. Там всё было не так холодно, как в больнице. Спокойные стены, диваны, приглушённый свет.
На приёме он не плакал. Он просто сидел и говорил. Долго. Говорил всё: про Сюзанну, про побег, про разбитую жизнь, про страхи. Психотерапевт слушал, кивал, задавал спокойные, точные вопросы.
— Я не знаю, — в какой-то момент сказал Глеб. — Я не знаю, зачем я вообще всё это делаю. Я просто… не хочу больше просыпаться с этим внутри.
— Это уже честный ответ, — сказал врач. — Я вам помогу.
Ему выписали антидепрессанты. Сильные. И транквилизаторы. Дали чёткий режим. Назначили следующую встречу.
Он вышел, и впервые за много дней почувствовал: он хоть немного держится. Хоть чуть-чуть.
Телефон завибрировал. Звонила Диана.
— Алло? — голос у неё был мягкий.
— Привет.
— Прости, что набралась наглости. Я номер через Каролину достала. Просто… я подумала, вдруг я чем-то тебя задела. Хотела извиниться.
— Всё в порядке, — глухо ответил он. — Правда. Всё нормально.
— Ты где сейчас? Когда возвращаешься?
— Скоро. Думаю, скоро. Просто нужно было… проветриться.
— Ну, ладно. — Она вздохнула. — Я не буду тебя мучить. Береги себя, ладно?
— Угу. — Он отключился.
Он не сказал ни слова о Сюзанне. Не сказал о Питере, о лекарствах, о страхе. Потому что сам не знал, что чувствует. Потому что между Дианой и Сюзанной была пропасть, в которой он сам сейчас стоял.