Прогулка
Пару дней после бала
День клонился к вечеру, но воздух всё ещё хранил тепло солнца. В поместье было удивительно тихо. Анна стояла у окна, наблюдая, как ветер лениво треплет молодую листву.
Внизу послышался цокот копыт и хриплый голос кучера. Спустя минуту на крыльце уже стоял Иван Пущин — с пылью дороги на плаще, с неизменной улыбкой и глазами, в которых всегда плясало озорство.
— Прекрасной даме - свежий воздух и нескучный собеседник! — торжественно произнёс он, входя без стука.
Анна приподняла бровь:
— Без стука — это ты у кого научился? У Трубецкого?
— У Данзаса, между прочим, — подмигнул он. — Но я хотя бы с цветами.
Он протянул ей маленький букет из полевых ромашек и васильков.
— Сам сорвал. За казённые деньги, разумеется.
Анна не сдержала улыбки.
— Что вы задумал, Пущин?
— Прогулку. — Он протянул руку. — Не спорь. Мне нужно срочно рассказать тебе шесть свежих сплетен и один государственный секрет. Всё это невозможно сделать в четырёх стенах.
Они шли по аллее — неспешно, в ногу. Ветер трогал края её шали, а Пущин с непривычной серьёзностью поглядывал на неё сбоку.
— Путь к Пушкину... откладывается, — сказал он, будто между прочим, когда замолчали.
Анна остановилась.
— Почему?
— Дороги разбиты. Или судьбы. Впрочем, какая разница? — Пущин пожал плечами, стараясь держать лёгкий тон. — Скажем, обстоятельства сильнее желания. Пока.
— А он знает? — тихо спросила она.
— Он... поймёт. Пушкин всегда понимает, когда молчат не от равнодушия, а от безысходности.
Пущин на мгновение стал другим — не весёлым ироником, а человеком, у которого в груди тоже что-то горит.
— А ты скучаешь по нему? — спросил он.
Анна кивнула.
— Тогда передай ему мысленно: «Мы всё ещё на одной стороне.» И не забывай — я здесь. Пока все герои мечутся, я — твой безопасный берег.
Он улыбнулся уже шире — по-пущински.
— А теперь — к пруду. Покажу вам уточек и расскажу, что Бестужев снова перепутал любовное письмо и политическую мысль.
По дороге между ними повисло молчание , и только уже на подходе к тропинке , ведущей к пруду , Анна нарушила тишину.
-Ты говорил что-то о сплетнях, — напомнила Анна, бросив взгляд на Пущина. — Я тебя отпустила с крыльца только под этим предлогом.
В глазах Пущина блеснул веселый огонек.
- Ну что ж - начал он- недавно я читал листовки Бестужева , порой там столько огня и аллегорий , что мне кажется он вскоре признается в любви Николаю.
- Ты читаешь чужие приватные письма ? - подколола Анна.
- Когда они лежат не запечатанные на столе , это уже становится общественным письмом- усмехнулся Пущин.
Анна лишь с усмешкой закатила глаза.
- Ах, да- продолжил Пущин- у Рылеева снова новый галстук. Красный.
Говорит — для революции. А я думаю — чтобы не было видно, если перережет горло очередной рифме.
Анна усмехнулась.
— А сплетня номер два?
— Муравьёв написал любовное письмо... сам себе. По ошибке.
— Как это возможно?
— Очень просто. Вчера под окнами Лопухиной читает стихи, драматично так, «я горю, я жажду, ты – мой свет»... а потом оказывается — это черновик, он просто забыл вписать имя адресата. Так и отдал. Сам себе признался в любви. Сцена редкой искренности.
Анна рассмеялась, чуть смахнув непослушную прядь со лба.
— А номер три?
— О, это уже дипломатия. Николай якобы сам подслушал, как гвардеец читал Баратынского. Сказал: «Поэзия поэзией, а строй держать надо».
Анна фыркнула:
- Скукота - произнесла она.
Они шли дальше, и Пущин слегка подался вперёд, словно проверяя, не устала ли она.
— Если позволишь , четвёртую сплетню я сохраню до пруда. Уточки — единственная публика, которая по-настоящему меня ценит.
— Потому что у них нет выбора?
— Потому что они не перебивают. В отличие от одной известной барышни, которая когда-то отобрала у меня перо, заявив, что "оно недостойно продолжать эту чушь".
— Это была не чушь. Это была твоя пьеса о беглом воре и его любви к гувернантке.
— То есть всё же чушь.
Они оба засмеялись.
— А помнишь, как ты упала в пруд за собственной шляпкой? — сказал Пущин, и в голосе его зазвучало настоящее солнце.
Анна рассмеялась — тот редкий, лёгкий смех, в котором не было ни политики, ни страха, только лето.
— Это ты меня подтолкнул.
— Клянусь, это был ветер.
— Иван, ты сам тогда говорил: «Проверим, умеет ли барышня держаться на воде и на слове». А потом благородно нырнул спасать меня.
— Ну конечно. Я ведь был благороден. А не потому, что ты утащила за собой мой сюртук.
— Твой сюртук висел на яблоне!
— Так и висел, пока ты не решила, что из него выйдет лучшее спасательное средство.
Они оба смеялись. Лёгкость между ними будто вспыхнула снова — искра старой дружбы, не тронутой огнём настоящего времени.
— Мы были глупыми, — сказала Анна.
— Мы были счастливыми, — поправил он. — А теперь мы стали умными. И тревожными.
— А если бы можно было вернуться?
Пущин замолчал, и в этом молчании было больше, чем в десятке шуток.
— Вернуться — нет, — сказал он наконец. — Но можно... иногда напоминать себе, какими мы были. Чтобы не забыть, зачем мы начали всё это.
Пруд у старой беседки был знаком с детства. Летние вечера, карпы, резкие ветра — он будто знал все их секреты, разговоры, клятвы, ссоры, и, конечно, шепотные обещания молчать навсегда.
Анна сидела на краю дощатого настила, болтая ногами. Сбоку поставлена корзинка с яблоками и платком. Пущин опустил руку в воду и цокнул.
- Холодная - пожаловался он.
- А ты искупаться хотел?- хихикнула Анна- Раз уж мы здесь, рассказывай: правда ли, что Катерина Голицына прогнала князя Меншикова с охоты?
Пущин рассмеялся, развалившись на досках:
— Прогнала — громко сказано. Но, говорят, он пытался показать ей, как держать мушкет, а она его этим же мушкетом едва не отправила прямиком к праотцам.
— И правильно сделала, — довольно фыркнула Анна. — Он один раз попробовал показать мне, «как грациозно склоняться перед офицером». Так я чуть не упала с балкона.
— Удивлён, что ты не столкнула его первой, — хмыкнул Пущин.
— Подумала, что за такой поступок меня лишат доступа к библиотеке, — серьезно ответила она. — А ты ведь помнишь, как я на три дня замолчала, когда мне запретили «Онегина»?
— Да. Все думали, ты заболела. Тётя чуть врача не вызвала. Данзас стоял под твоим окном с корзиной лимонов и лицом, как у побитой собаки.
Анна усмехнулась и покачала головой:
— Данзас... он вечно то рыцарь, то ревнивец, то призрак войны. А вчера я слышала, как Елизавета Волконская заявила, будто он плачет над поэзией Байрона.
— О, боги, — запрокинул голову Пущин. — Эти светские дамы найдут драму даже в том, как человек пьёт чай. Хотя... признаюсь, я сам видел, как Данзас сидел с книгой и вытирал уголок глаза. Правда, кажется, у него просто ресница в глаз попала.
— Ну вот. Так и рождаются легенды.
— Кстати о легендах, — подался вперёд Пущин, — ты слышала про Марию Нарышкину?
— Господи, да. Говорят, она написала любовное письмо Николаю Павловичу... и адресовала его не тому брату.
— Ужас, — выдохнул он. — Это как признаться в любви и одновременно подписать прошение о ссылке.
Анна захихикала:
— Я всё жду, когда кто-то напишет балет про все эти светские глупости. С костюмами, надписями: «Ошибка в адресе», «Перепутала брата», «Кружок заговорщиков за чаем».
— Я бы на это пошёл, — серьёзно кивнул Пущин. — Даже купил бы ложу.
Они переглянулись. Оба знали: всё это веселье — лишь тонкая пелена над грозовыми тучами. Их мир вот-вот сотрясёт нечто большее, чем случайная светская драма.
Но пока можно было смеяться.
Вдалеке зазвонил колокольчик, к ним приближалась Наташа — в легком платье, с распущенными волосами и румянцем после пробежки.
— Вы всё ещё здесь? — она уселась рядом. — А я думала, вы уже пересплетничали весь Петербург.
— Почти, — ответила Анна. — Осталось обсудить Бенкендорфа, мадемуазель из театра и глупое объявление о новом костюме гвардейской формы.
Пущин вскочил:
— Всё! Вот это — слишком! О костюмах — святое. Ухожу, пока вы не добрались до фуражек.
— А ну сядь, Иван, — засмеялись девушки в унисон.
Он не ушёл. И, конечно, не собирался.
— Кстати, раз уж мы начали про безумства высшего света, — вдруг сказала Наташа, поправляя локон и притворно уставившись на воду, — давайте уж скажем вслух: Трубецкой. Что с ним?
Анна поморщилась.
— Что с ним?
— Не притворяйся, — вмешался Пущин, вытянув ноги. — Он слишком часто оказывается рядом с тобой, чтобы это было просто совпадением. Он либо стал твоим преследователем, либо... ты не так уж и против.
Анна резко посмотрела на него.
— Преследователем? Иван, ты видел его выражение лица? Он улыбается, будто знает все твои грехи ещё до того, как ты их совершишь.
— Это ты называешь "неприятным"? — прищурилась Наташа. — По-моему, ты сегодня впервые заговорила о нём без фразы «этот надменный подлец».
— Потому что он надменный подлец. Но да, умеет разговаривать. И делает это лучше, чем половина этих скучных баловских призраков.
— Ага, — протянул Пущин, — начинается. Сначала он «бесит», потом «неплохой собеседник», потом —, «почему он не танцует только со мной»?
Анна бросила в него яблоко. Он увернулся с грацией, явно практикуемой годами.
Желая перевести тему, Анна произнесла.
— Скажешь еще слово о Трубецком , и я начну про Волконского - пригрозила Анна.
- Я молчу - рассмеялась Наташа.
Спустя минут двадцать, Наташа поднялась с расстеленной скатерти.
— Ну всё, довольно болтать, — Наташа встала, отряхнула подол. — Я и так теперь знаю про половину Петербурга больше, чем читатель столичной газеты.
Тётя велела подать чай, если вы вдруг забудете о приличиях и просидите тут до ужина.
— Мы никогда о них не знали, чтобы забыть, — фыркнула Анна.
Наташа отмахнулась с улыбкой и, оставив за собой лёгкий аромат лаванды, ушла по тропинке к дому.
Пущин дождался, пока её шаги исчезнут за изгибом аллеи, потом резко изменился в лице. Весёлость исчезла. Лицо стало серьёзным, взгляд — настороженным.
— Хорошо, что она ушла, — сказал он тихо. — Нам нужно поговорить.
Анна выпрямилась.
— Что-то случилось?
— Пока нет. Но случится скоро.
Пущин бросил в воду камешек. Тот пошёл кругами, как будто даже гладь пруда чувствовала напряжение.
— Я был на встрече с Пестелем. Вчера. Там был и Бестужев, и Муравьёв. Впервые за долгое время собрались почти все.
Речь уже не о словах, Аня. Всё идёт к действию.
Анна побледнела. Она слышала, догадывалась, замечала по обрывкам фраз и взглядам, но надеялась — что это только разговоры. Что всё это останется идеалистическими кружками с рукописями и спорами под вино.
— Действие? — тихо переспросила она. — Ты хочешь сказать?
— Да, — кивнул он. — Мы начинаем разрабатывать план . Время — уже этой зимы. Всё, что происходило — сборы, речи, связи — теперь должно вылиться во что-то.
- Я пропустила только одну встречу - проныла Анна- а вы уже начали разрабатывать план, хотя я подозревала , они давно об этом говорят.
- Недавно Пушкин прислал мне пару стихов , они лежал на моем столе - начала Анна- завтра я передам их Трубецкому.
На последнем слове Пущин ехидно улыбнулся, а Анна раздраженно закатила глаза.
- Помни , в корзине еще много яблок- пригрозила Анна.
- Хочешь меня угостить ?- рассмеялся Пущин- я польщен.
- Послезавтра будет еще один сбор- посерьезнел Пущин- у тебя получится присутствовать?
- Получится- ответила Анна- скажу тете , что мы решили поехать к Данзасу.
Пущин удовлетворильно кивнул.
Время все близилось к позднему вечеру.
Влади показался камердинер , который вскоре подошел к ним.
Камердинер, сухой и вежливый, чуть наклонил голову.
— Госпожа Анна Львовна просит вас ко столу, сударыня. Господин Пущин, вам тоже приготовлено место.
Анна кивнула, собрала платье и направилась к дому. Пущин подал ей руку , и они неспешно двинулись к поместью.
В шале, у большого дубового стола, пахло жареной уткой, душистыми травами и воском от свечей. Сквозь открытые окна доносился стрекот сверчков и слабый ветер.
Анна Львовна сидела во главе стола, величественная, как всегда, в бархатной накидке и с холодной проницательностью во взгляде. Наташа жилая, оживлённая, с пунцовыми щёками после бега. Появление Пущина вызвало у неё заметную радость.
— Ах, Иван, — усмехнулась она, — если бы ты был чуть ответственнее, ты бы стал прекрасным камердинером.
— Камердинером? Уж лучше я в ссылку, — отозвался он с улыбкой, — хотя выбор у нас нынче примерно тот же.
— Перестаньте, — перебила Анна Львовна, отставляя бокал. — Сегодня у нас вечер без политики. Без поэзии. Без скандалов. Хотя бы один ужин.
— Обещаю молчать, как под присягой, — торжественно сказал Пущин, и действительно большую часть трапезы провёл сдержанно, если не считать пары ехидных реплик в сторону перца, «подозрительно пряного, как интриги при дворе».
Разговор за столом коснулся платья, поставщика фарфора из Риги, и одинокой сороки, что поселилась в оранжерее. На час всё снова стало почти нормальным. Почти беззаботным.
Но время уезжать пришло быстро.
Пущин поднялся, поклонился:
— Благодарю за ужин. И за разговор. — Он взглянул на Анну, и в его глазах мелькнуло то, что нельзя было произнести вслух. — До встречи, дамы.
Когда карета Пущина отъехала, Анна долго стояла на крыльце. Вечер был свеж, пахло ночной фиалкой и чем-то тревожным, как будто воздух знал больше, чем люди.
В комнату она вошла, когда свечи уже догорели до половины.
На письменном столе, среди аккуратно уложенных книг, лежал конверт — слоновая кость, густой воск, и печать... с двуглавым орлом.
У неё на мгновение защемило в груди. Она знала этот герб. Этот стиль.
Сев, она разрезала печать и развернула письмо.
«Сударыня,
Признаться, не часто мне случается вспоминать вечер бала с таким вниманием к деталям. Но, полагаю, вы — не из тех, кого забывают легко.
Ваши слова были дерзки, суждения — бескомпромиссны, а взгляд... слишком прям, чтобы оставаться в пределах простой любезности.
Вы произвели впечатление женщины, которая не склонна играть роль, — и, быть может, именно это заставило меня вспомнить вас не как одну из приглашённых, но как единственную, чьё мнение показалось по-настоящему интересным.
Я надеюсь, вы простите мне это письмо — возможно, оно неожиданно, возможно, излишне откровенно. Но в мире, где все говорят то, что удобно, мне отрадно найти человека, кто говорит то, что думает.
Если случай позволит, я был бы признателен за возможность вновь поговорить с вами. Без масок, без толпы, без пустых поклонов.
Николай Павлович»
Анна перечитала письмо трижды. Оно было написано как будто безупречно вежливо — но в каждой строке, в каждом обороте чувствовалась тень симпатии. Притяжение. И власть, которую он не прятал, а как бы между делом предлагал.
Анна нахмурилась , внимание брата Императора в сложившейся ситуации, было совсем не кстати. Она достала перо и листок из шкафчика , и принялась писать письмо.