Свобода взаперти

— Попрошу всех, в темпе вальса, занять свои места. Вам, господа аристократы, - слово "аристократы" директор выделил по особенному, — не позволительно опаздывать.

Шаги звучали приглушенно на мраморном полу, эхом врезаясь в стены с мутными витражами. Взрослые и дети старались как можно быстрее занять место подальше от алтаря, чтобы появилась возможность закрыть один глаз и не слышать очередные сказки от фанатика Библии. Лики святых, развешанные по стенам со всех сторон, высокомерно посматривали на собравшихся аристократов. На фоне тяжелых нот органа звучали тихие молитвы "верующих". Их лица были бледными и скупыми на эмоции, словно вытащены из старых икон, где радость давно превратилась в прошлый век.

Старый священник, которому, по всей видимости, за восемьдесят, являл собой образ духовной мудрости и душности. Старик держал в руках свечу и библию, покрытую кожанной обложкой и серебряными вставками. На груди висел золотой крест на толстой цепочке, обрамленный драгоценными камнями. Его лицо было покрыто тонкими морщинами с пигментными пятнами, седые и длинные волосы собраны в ненатянутый хвост. Худощавое тело было облачено в черную и громоздкую сутану. Его голос был глубоким и спокойным и монотонно произносил слова из Священного Писания. Каждое слово звучало как молитва и завет. Учащиеся томно слушали проповедь с опущенными головами в знак смирения и мучения, второе звучит куда правдоподобнее.

— Братья и сестры, возлюбленные во Христе, в этот святой час первого богослужения нового учебного года, сердечно воздадим славу и благодарение нашему Господу и Спасителю.

В первом ряду с прямыми спинами сидели преподаватели, они внимательно ловили каждое слово. В какой-то степени они думали, что таким образом смогут отпустить грех за грехом и в конечном итоге очиститься. Каждый день грешить и в воскресение очищаться. Круговорот в священной природе человека.

— Это священное место, некогда посвященное Богу, остается храмом Его присутствия и по сей день, ибо Его Дух не покинул его. Академия — некогда Глостерский собор Петра и Святой Неделимой Троицы, теперь учебное заведение, остаётся священной обителью. Пусть же Господь ведет нас по Святому пути, охраняя и благословляя каждое наше начинание во имя Его Святое.

С правой стороны от возвышенности, где стоял священник, висела картина «Распятие Святого Петра». Потемневшее полотно, облезшая деревянная рама, трещины в масле, но даже сквозь эти трещины времени просвечивала суть: смерть как акт возвышения и унижения одновременно. Петра распинали вниз головой. Его тело, обнажённое и измождённое, висело на перевернутом кресте. В его глазах не было страха, только страдание, принявшее форму смирения. Пыльная кожа, обвисшая кожа, грязь под ногтями. Палачи изображены без лиц, будто человеческая жестокость не нуждается в чертах. Только руки. Только гвозди. Только грубая сила.

Страдание святого, мученическая смерть. В целом какая-то незаметная насмешка судьбы. Ведь когда-то Пётр отрубил ухо солдату в саду, под луной, в момент защиты своего наставника и учителя. Считая, что защищает святого. Мессию. Теперь же он сам под железом, под гвоздями, с головой внизу, среди криков. Он, кто когда-то поднял меч, теперь висел как предупреждение тем, кто верит, что насилие может быть оправданным, если оно якобы «во имя».

На краю лавки около этой самой картины, сидел юноша. Его имя всегда писали в первых строчках золотого листка успеваемости. Он был высок, сдержан в движениях, как статуя, созданная не человеком, а самой тишиной. Волосы цвета ночи спадали на воротник черного пиджака, а глаза, зеленые, как длинная трава в поле в непогоду. В его лице не было ни юношеской неуверенности, ни горделивого позерства — он просто был. Спокойный, как смерть, и живой, как сама жизнь.

Он сидел молча, не шевелясь, но воздух вокруг него колебался тоньше и острее. Что-то в нём мешало молиться, как будто рядом с тобой вдруг появилось присутствие, слишком настоящее, чтобы игнорировать, и слишком странное, чтобы понять. Это не была красота, хотя он был красив. Это было... величие. Без надменности. Без усилия.

С левой стороны, двумя рядами ближе к алтарю, сидел Николас Эванс. Его руки были сцеплены в замок на коленях, но ладони всё равно дрожали. Он то и дело косился на юношу через плечо, с трепетом и напряжением. Сердце стучало не от благоговения, а от страха. Он не выполнил задание в срок. Не успел.

И теперь, сидя под звуки проповеди, Николас чувствовал, как над ним смыкаются колонны не только собора, но и времени. И всё же он продолжал смотреть на юношу, сидящего у стены. Он знал. Все.

Священник завершал проповедь обессиленным голосом, будто слова не имели значения, а лишь заполняли паузу между псалмами.

— Целомудрие... послушание... воля старших, как воля самого Господа, — тянул он, глядя в зал стеклянными глазами.

— Кто вы есть без послушания? Прах. Дети рождены повиноваться. Это путь к вечной жизни в Небесном царстве. Вы привыкли считать, что страдаете. Что вас не слышат, не понимают, — голос старика дрогнул, но не от жалости, а от усталости века.

— Но разве вы способны понять сами? Вы дети эпохи, где слово «чувство» ставят выше слова «обязанность». Где гордость зовёте болью, а лень — свободой.

Он сделал паузу, оглядел зал.

— Родители не обязаны вам любовью, как вы себе это представляете. Они дали вам жизнь. Этого достаточно. Их долг исполнен. Дальше — ваш. Вы не выше их, не чище, не умнее. Все равны перед Богом, но равенство не даёт вам права судить.

Орган загудел тише, будто сам слушал.

— Вы ищете признания там, где нужно смирение. Жалость — там, где нужна благодарность. Вы требуете внимания, вместо того чтобы заслужить уважение. Вы говорите о боли, а знаете только каприз.

Он перекрестился и, глядя в пустоту над головами, произнёс:

— Смирение — вот истинная зрелость. Всё остальное — игра в страдание.

В этих словах не было тепла. Только пыль веков и эгоизм. Старая бесчувственная манера говорить с паствой не как с живыми, а как с собственностью. В ней звучало: «Вы не выбирали и не выберете».

Как только последние слова растворились под куполом, колокольный звон прозвучал. Ученики поспешно поднялись. Обязательная часть выполнена. Можно быть собой или тем, кем позволяют быть.

Парни побежали во внутренний двор, хватая друг друга за плечи, уже делясь на команды. Мяч, смех, удары по земле. Девушки, как по команде, сбились в кружки у фонтана, у лестниц, у арок, покрытые листьями. Там, в шепоте, начинались их войны и милые беседы не о чем. Кто с кем спал, кто кому улыбнулся, кто идёт на приём к директору и почему в таком платье. Сплетни их единственная отдушина.

А он всё сидел.

На краю зала, у той самой картины, где Пётр висел вниз головой, обнаженный и забытый, он не пошевелился даже тогда, когда стены собора почти опустели. Свет с витражей ложился на его скулы, делая их выразительнее. Глаза были опущены, будто в раздумье, но это была лишь иллюзия. Он не думал. Он ждал.

Николас подошел осторожно, как входят в клетку с хищником, забыв, заперта ли дверь. В его движениях была растерянность, но не слабость. Он еще держался. Но понимал, что сочиненный в голове сценарий уже можно выбросить за плечо.

— Я... — начал он, но юноша не повернулся, только медленно вдохнул.

Тишина. Николас прочистил горло, откашлялся.

— Я не успел... Он исчез. Это как будто... будто все свидетели испарились. Но я найду. Я клянусь. Только... - он сделал полшага ближе. - Дай мне ещё шанс.

Юноша поднял голову и посмотрел на распятого Петра.

— Шанс, — повторил он тихо. В его голосе не было ни удивления, ни интереса. Лишь отголосок чего-то глубоко, личного.

— Ты хочешь шанс, как у него? - он едва заметно кивнул в сторону картины. - Повисеть вниз головой. Задержаться на краю.

Николас напрягся, не зная, это угроза или ирония.

— Я... я могу всё исправить. Мне просто нужно немного времени. Совсем немного. Я... - посмотрел на картине, — Я смогу отрубить ухо и принести его тебе.

— Отрубить ухо святое дело, — сказал юноша, наконец поднимая глаза. Они были холодными, пустыми. Уголки губ поднялись в легкой улыбке. Обычно так улыбаются другу или подруге.

— Особенно здесь, — добавил он, глядя на Петра. — Очередной шанс всегда заканчивается одинаково.

Николас хотел что-то ответить, но в этот момент понял: оправдания не нужны. Он уже не говорил с равным. Он говорил с тем, кто решал. Николас медленно опустился на колени, выпрямившись. Он все таки в храме перед святым.

— У тебя неделя, — сказал он. — Или ты найдёшь его.

Пауза. Долгая и короткая одновременно.

— Или он найдет тебя.

И ушёл, не оглядываясь. Николас так и остался стоять на коленях перед перевернутым святым, не зная, чье лицо ему страшнее Петра на кресте или того, кто смотрел на него с пустыми глазами и нежной улыбкой.

Старый колокол звонил уже где-то далеко, в другом времени, в другом мире, и только эхом откликался в его голове. Колени ныли, песок и мелкие камешки впивались в ткань штанов, но эту боль перебивала другая, куда более липкая и изматывающая. Мысли.

Он слишком долго ждал этого разговора, слишком долго готовил слова, которые так и рассыпались, как глина в воде. Провал. Простое слово, но внутри оно звучало, будто приговор. Он не нашёл. Не успел. Не довёл.

И всё же, в груди Николаса вспыхнуло тепло. Нелепое, запретное, но не земное. Илай Вагнер. Он произнёс слова, обращенные к нему. Пусть холодные, как надгробные плиты, пусть отягощенные угрозой, но это были слова, а не тишина. Даже угроза его звучала, как литургия: в ней было не отвержение, но печать признания «ты существуешь, ты отмечен, ты стоишь передо мной». И это называют любовью?

Нет, не любовь плотская, не похотливое желание, всё это слишком грязное, недостойное, тленное. Здесь было иное чувство. Более высокое и более опасное. Николас понимал: то, что он испытывал, ближе к молитве, чем к страсти. К почитанию, к падению ниц. Он ощущал в нем не человека, но знак который ставят на избранных или обречённых.

И тут в его мысли ворвалось воспоминание о словах Писания: «И пришли два Ангела в Содом вечером, и жители города окружили дом и сказали: выведи их к нам, чтобы мы познали их». Тогда святое сошло на землю, а люди увидев его захотели опозорить и унизить. Николас с ужасом понял: так же и он сам видя этот образ, этот знак в облике юноши, колебался между благоговением и осквернением.

Вагнер не был святым, и всё же в его присутствии Николас чувствовал ту же жгучую смесь ужаса и почитания, которую должны были испытывать те, кто стоял под окнами дома Лота. И в этой тьме понимал: святыня может стать проклятием, а проклятие — святыней.

Но радость тут же столкнулась с другой реальностью. Неделя. Семь дней. Срок, в который он должен распутать то, что уже завязло в его руках узлом.

Николас сжал зубы и вспомнил те крохи информации, что ему удалось наскрести. Сначала слухи. Потом обрывки разговоров. Крики ночью за общежитием, запах в коридорах, не похожий ни на табак, ни на запах свечей. Слишком много совпадений, чтобы не сложить их в схему.

Кто-то держал академию на крючке. Не только учеников, но и преподавателей тоже. Он видел пустые глаза профессора Рэндэлла, который вечно путал страницы, забывал имена и слишком часто запирался в кабинете, откуда доносился стук стекла о дерево. Он видел, как старшекурсники передавали друг другу маленькие свертки, словно записки с контрольных. Он видел, как младшие, еще дети, бледнели и смеялись в неподходящих местах, будто тело уже не им принадлежало.

Он пытался сложить схему: кто поставляет, кто распространяет, кто закрывает глаза. Но каждый след обрывался, будто кто-то сам вел его по кругу. И теперь время сжалось. Неделя. Семь дней, чтобы сорвать покрывало с того, что тянется вглубь.

Он вышел из собора, и холодный воздух ударил в грудь, будто камень. Дворы были полны голосов, смеха, криков, но для Николаса всё это было гулом, бессмысленным шумом. Его сердце билось другим ритмом. Перед глазами всё ещё стояла картина — Пётр вниз головой. И взгляд Илая: холодный, спокойный.

«Я найду», — шепнул он, словно молитву, которую никто не должен услышать.

Туман ещё не рассеялся, он клубился над рекой, висел между ветвей, пробирался по каменным дорожкам академии, будто прятал её стены в серой паутине. Влажный воздух тянул холодом, и Николас, шагая медленно, чувствовал, как камни под ногами скользят от сырости. Он хотел идти вглубь территории, подальше от людских голосов, от смеха и шума. Ему нужно было тишины, чтобы собрать мысли воедино.

И вдруг фигура на скамейке. София Джонс. Она сидела у старого дуба, возле реки, наклонившись вперёд, словно всматривалась в темные воды. Сутулая спина, торчащие из-под пальто колени, слишком тонкие для этого холода. Шарф свалился на одно плечо, длинные волосы прилипли к щеке. Ветер раз за разом трепал её прядь, но она даже не пыталась убрать ее рукой.

Опять она, — с усталостью подумал Николас. Её нелепое присутствие раздражало. Вечная изгойша, которой не хватало ни ума, ни дерзости, чтобы влиться в стаю. Тянулась к каждому, кто хотя бы посмотрит. Навязчивая.

Он собирался пройти мимо, но она резко подняла голову и заметила его.

— Мистер Николас!

Звук её голоса разорвал туман, прозвенел фальшиво — слишком громко, слишком живо для этой серой тишины. Он цыкнул сквозь зубы и замер. Потом нехотя обернулся.

— Слушаю.

София быстро выпрямилась, попыталась изобразить улыбку. Но на её лице не было света — только натянутость. Уголки губ дрожали, глаза блестели тревожно, как у зверька, что прикинулся смелым.

— Я... я хотела поблагодарить вас, — заговорила она торопливо. — За прошлый раз. Вы помогли мне. Спасли.

Николас приблизился на шаг, рассматривая её. Слишком ровный голос. Слишком выверенные слова. Будто выученный текст.

— Пустяки, — холодно бросил он.

— Нет, правда. — Она подняла руку, будто хотела коснуться его рукава, но вовремя опустила её. — Вы не такой, как они. Вы сильный. Особенный.

Он усмехнулся уголком губ.

— Особенный? — повторил он. — Ты это любому скажешь, если нужно.

Её взгляд дрогнул, скользнул в сторону. На мгновение маска дала трещину, но она быстро вернула сдержанную улыбку.

— Вы не поняли меня... — голос ее оборвался, и она поспешно добавила: — Я просто говорю то, что думаю.

Николас уже собирался отойти, но она шагнула вперёд, будто преграждая ему дорогу. Бедро задело край скамейки. Лёгкий толчок и пенал, лежавший там, упал на камни. Раскрылся с глухим звуком.

София резко вздрогнула, нагнулась, но слишком поздно. Николас уже увидел: между ручками, среди простых мелочей, тугой свёрток, перевязанный ниткой. Плечи непроизвольно дернулись, как будто ударило током.

Вот оно.

Она метнулась, схватила пенал, сжала его пальцами, как что-то сокровенное, и выдавила из себя нервный смешок:

— Ой... — выдохнула. — Совсем случайно...

Николас сделал шаг ближе. Его взгляд был спокойным, почти пустым.

— Случайно, — повторил он, и его голос прозвучал так, будто он говорил не о пенале, а о ней самой.

София застыла, глаза расширились. Она выдавила снова жалкую улыбку , неуверенную.

— Вы... Вы же ничего не видел, правда? — сказала она тихо. — Это не Ваше дело. Просто вещи.

— Вещи? — Николас наклонил голову. — Любопытные вещи.

Он протянул руку и резко перехватил её запястье. Сжал. Не сильно, но так, что она дёрнулась, пытаясь вырваться. Её губы дрогнули, глаза наполнились не то страхом, не то злостью.

— Ты плохая актриса, София, — сказал он негромко. — Ты сильно сжимаешь край юбки, когда врёшь. И взгляд бежит в сторону. Думаешь, никто не замечает? Я вижу.

Она судорожно вдохнула, сглотнула и, кажется, хотела что-то сказать, но он толкнул её чуть плечом обратно к скамейке. Она осела на край, сжимая пенал на коленях.

— Вы ничего не видели, — повторила она тише, почти шепотом.

Николас смотрел на неё сверху вниз, холодно и спокойно.

— Может быть, — произнес он. — А может быть, я видел слишком много.

София прикусила губу. Не из кокетства, а от страха. Кровь мгновенно прилила к лицу, и на бледной коже выступил неровный румянец. Плечи её чуть дрогнули, будто от внезапного холода. Дыхание стало коротким и поверхностным, грудь под тонким пальто поднималась быстро, не в такт словам. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но воздух застрял в горле и вырвался лишь коротким выдохом. Глаза метнулись вверх, к нему, а потом в сторону, на землю, на собственные ботинки, словно там можно было спрятать стыд.

Николас не двигался. Он смотрел, как под её подбородком дрожит тонкая жилка, как губы чуть растягиваются, стараясь выдавить улыбку. Она отчаянно пыталась вернуть себе маску. Но маска уже не слушалась, выдавала настоящую панику.

— Что вас удивляет? — её голос стал мягким, почти умоляющим. — Вы же умный и все прекрасно понимаете. Не первый год тут учитесь...

Николас склонил голову, еще больше вглядываясь в её лицо.

— Не первый год? — переспросил он холодно.

Отдаленно слышались женские голоса. По каменной тропинке шли трое: Роуз Смит и её тени — Элла и Бритни. На них были длинные темные пальто, меховые воротники, бордовые туфельки. Их смех резал тишину, слишком звонкий, слишком беззаботный для этого серого утра.

Роуз шла впереди. Подбородок чуть приподнят, глаза узкие, холодные. На губах лёгкая, почти лениво растянутая улыбка. Красивое лицо, резкие скулы, рыжеватые волосы собраны в строгий хвост, и всё в её облике говорило: она будущая хозяйка этого места. Она заметила Николаса первым. Его рука крепко держала запястье Софии. И этого взгляда хватило, чтобы губы Роуз дрогнули.

— Какая трогательная сцена, — сказала она, остановившись у скамьи. Голос ровный, но в каждой ноте прятался яд. — София Джонс наконец-то нашла перед кем склонить голову.

Элла фыркнула, Бритни прыснула смехом. София дёрнулась, но, как будто опомнившись, опустила глаза и прижала пенал к груди. Николас тут же отпустил запястье девушки, выпрямился во весь рост, его взгляд скользнул по подружкам главной вредительницы, но не встретил взгляд самой Роуз.

— Умолять о покровительстве можно, — продолжила Роуз, обводя глазами сгорбленную девушку. — Но не здесь. Не в месте, где кровь аристократов стоит выше всех правил и морали.

София резко подняла голову, глаза влажные и просящие пощады.

— Вы ошибаетесь... — пробормотала она.

— Ошибаемся? — Роуз усмехнулась, шагнула ближе. Теперь её тень упала на Софию. — Ты думаешь, что получишь его внимание вот так нахально хватаясь за его руку?

Элла фальшиво охнуло, а Бритни прикрыла рот ладонью, но ее смех все равно был слышен. Николас молчал. Он не мог уловить суть разговора и насмешек. Он посмотрел на злосчастный пенал, который мог решить все его проблемы одним махом. В голове крутились шестеренки, расписывали новый план поисков. Он не хотел встревать в дешевые придирки и уже планировал покинуть "дружелюбную" компанию, но Роуз перевела взгляд на него, и её улыбка стала острее.

— Молчишь? — сказала она, в голосе сквозило раздражение. — Герой сегодня не в настроении спасать бедных и обездоленных?

Она подошла к нему чуть ближе, изучая его лицо, пытаясь поймать хоть тень реакции. Но он не опустил на нее взгляд. Проигнорировал.

София вдруг рванулась вниз, как будто силы её покинули. Она опустилась на колени и вцепилась в ногу Николаса, прижимаясь щекой к ткани его брюк. Её губы зашептали что-то невнятное — благодарность, мольбу, обещания. Роуз замерла на секунду. В глазах ее мелькнуло раздражение и что-то еще. Ревность? Но тут же она выпрямилась и сложила руки на груди, снова став ледяной.

— Никчемная, — произнесла она тихо, но так, чтобы все услышали. — Если бы мне нужно было внимание, я бы знала, как его получить.

Но Николас всё-таки взглянул на нее. Спокойно, без суеты.

— Знаешь, Роуз, — произнес он тихо, но в его голосе не было ни мягкости, ни злости , — Плохой тон не в том, чтобы молчать. Плохой тон — приходить без приглашения и говорить, не поздоровавшись.

Роуз на мгновение растерялась. Взгляд её дрогнул, потом снова стал жёстким.

— Я не обязана здороваться со всеми, кто... — она бросила короткий взгляд на Софию, — сидит в коленях у мужчин.

Николас усмехнулся едва заметно, уголком губ.

— Забавно, — сказал он,. — Ты говоришь, будто защищаешь честь академии. А выглядишь как человек, который боится, что у него ее могут отнять.

В его тоне не было нападения, только усталость, как будто он разговаривал с ребёнком, который не понимает, что перешёл грань. Он не собирался ее отчитывать или читать лекцию о хорошем поведении. Он просто хотел ее послать куда подальше со своими заумными замечаниями.

Элла и Бритни переглянулись, веселье куда-то испарилось. Роуз выпрямила плечи и поправила перчатку.

— Я просто сказала правду, — ответила она, делая шаг ближе, так что теперь между ними оставалось не больше метра. — Она — позор для всех нас.

— А ты — зеркало, — холодно отозвался Николас. — Не забывай, Роуз: грязь видна только тому, кто сам стоит в ней по колено. В твоем случае все куда запущеннее.

Роуз побледнела.

— Не все быть такими красноречивыми и праведными, как Николас Эванс, — бросила она, натянув улыбку.

Она повернулась, дав знак Элле и Бритни. Те послушно последовали за ней, но уходили не торопясь, оборачиваясь через плечо, с тем особым выражением лиц, когда любопытство сильнее сострадания.

Николас молча посмотрел им вслед. Потом перевёл взгляд на Софию, всё ещё стоявшую на коленях.

— Встань, — сказал он тихо.

Она не сразу послушалась. Пальцы её всё ещё дрожали, а лицо, хоть и пыталось быть спокойным, было бледным и растерянным.

— Они... они всё неправильно поняли, — пробормотала она.

Он смотрел на удаляющуюся Роуз и её свиту, и чувствовал, как раздражение медленно поднимается изнутри, как холодная волна. Провел рукой по недавно идеальной укладке, волосы превратились в спутанные пряди, липнущие к вискам. От сырости волосы превратились в упрямые волокна, будто отражали всё его внутреннее состояние — раздраженное, неукрощенное. Николас провёл ладонью по ним ещё раз, с досадой, и выругался шепотом.

Всё в этом дне было каким-то грязным, неправильным. Роуз, с её вечной надменностью, с этим притворным холодом, под которым едва пряталась ревность. Она всегда появлялась не вовремя, как будто специально выбирала моменты, когда его терпение уже на исходе. Всегда с тем же выражением лица: чуть приподнятый подбородок, взгляд из-под ресниц, словно она милостиво снисходит. И всегда с той же ядовитой фразой наготове.

Он чувствовал, как внутри зашевелилась усталость, но не физическая, а та, что идет глубоко из самого центра раздражения. Роуз, Элла, Бритни — все они одинаковые. Дети фамилий, уверенные, что мир подстроен для них. Каждая их улыбка, как метка на теле академии: бордовая и пустая. А он... он просто не мог больше играть в их маленькие светские войны.

Юноша выдохнул сквозь зубы. Слова сами всплывали в голове, тяжелые, как свинец: всё это фарс. В этом месте всё пропитано притворством: вера, честь, благочестие. Все ходят с прямыми спинами, опускают глаза перед старшими, как им велят правила, но только затем, чтобы удобнее было смотреть вниз на тех, кто слабее.

Николас посмотрел на свои ладони, с чуть побелевшими пальцами.

Я теряю время, — подумал он.

Он посмотрел на Софию. Та всё ещё стояла на коленях, сжимая в руках пенал. Ветер трепал её волосы, щеки побледнели, губы дрожали, но она упрямо не поднимала взгляда.

И правда никчемная, — подумал он. — И всё же... в её страхе есть что-то настоящее. По крайней мере, не игра.

— Встань, — повторил он, уже жёстче.

Она поднялась неловко, пошатываясь, будто тело её плохо слушалось. Николас видел, как дрожит её подбородок, как глаза бегают от земли к его лицу, потом снова вниз.

Он устало выдохнул.

— Они всё неправильно поняли, — пробормотала она снова, и голос слегка охрип от холода.

— Мне всё равно, что они поняли или видели, — сказал он ровно. — Я не об этом.

Он сделал шаг ближе, взгляд его был холоден, тяжёл, без гнева, но без жалости.

— Где ты берешь это? — произнес он. Не повысил голос, не угрожал просто спросил, спокойно, как факт.

Она замерла. Молчание. Только ветер, бьющий по листве.

Эванс смотрел, как её зрачки дрогнули, как на миг напряглись мышцы шеи. Вот оно. Страх. Не перед наказанием перед кем-то. Она не ответила. Даже не попыталась солгать. Просто сжала пенал крепче. И в этом молчании было больше признания, чем в словах.

Николас чувствовал, как внутри него медленно растет злость. Он хотел встряхнуть её, заставить говорить, выбить ответ. Хотел, но не сделал. Не смог. Он знал, что это ничего не изменит. Насилие — лёгкий выход, и потому самый бесполезный. Он слишком часто видел, как здесь крики превращаются в пустоту.

Он чуть наклонился вперёд, глядя прямо в её лицо:

— Ты думаешь, если молчать, то все пройдет мимо? Что твой бог простит, если ты не произнесешь грех вслух? — Его голос стал тише, но от этого только страшнее. — Молчание не спасает, София. Оно просто делает яму глубже.

Она опустила глаза, губы дрожали. Николас отметил, как в уголке её глаза блеснула влага, но слеза так и не скатилась. Всё в ней одна сплошная ложь, выученная, чтобы выжить. Жалкая, и всё же опасная.

Он выпрямился, провёл рукой по воротнику, словно хотел сбросить с себя пыль разговора.

— Ладно, — произнес он. — Молчи. Посмотрим, кто первым не выдержит.

Он уже собирался уйти, но задержался на полшага. Ему вдруг показалось, что кто-то наблюдает. Где-то за деревьями в сгущающемся тумане, будто сам воздух стал плотнее и настороженее. Николас замер и затаил дыхание. Ветер прошёлся по ветвям, и сухие листья зашуршали так, будто кто-то осторожно переступил ногой по гравию.

Он медленно повернул голову, взгляд выхватывал из белесой дымки очертания деревьев, кованые фонари, силуэт старой беседки у воды. Никого. Но это ощущение тяжелое, липкое не исчезало. Оно всегда было точным, как шестое чувство. Не раз спасало ему жизнь.

— Кто-то здесь, — сказал он вполголоса, не столько Софии, сколько самому себе.

София вздрогнула, прижала пенал к груди еще крепче.

— Нет... — её голос был почти не слышен. — Просто ветер.

Но глаза метнулись в сторону, к зарослям у ограды, и этого хватило, чтобы Николас понял, она врёт. Он сделал шаг вперёд. Гравий предательски хрустнул под подошвой. Туман будто зашевелился волной, с лёгким рябым движением, и на секунду ему показалось, что там, за деревьями, мелькнула тень. Высокая, с прямыми плечами.

Не ученик. Взрослый. Слишком уверенная осанка, слишком тихие шаги.

Николас не двинулся дальше. Он просто стоял, чувствуя, как мышцы напряжены до предела. А потом лёгкий звон: будто где-то упала тонкая металлическая деталь, зазвенела, отразилась эхом и затихла.

Он сделал вдох, ровный, контролируемый, и медленно повернулся обратно к Софии.

— Зря ты думаешь, что это пройдёт мимо, — тихо сказал он. — Здесь слушают даже деревья.

Она не ответила. Только кивнула, машинально, пусто, не глядя ему в глаза.

Николас бросил последний взгляд на заросли. Туман сгущался, и силуэт беседки теперь почти исчез.

Преподаватель? Или кто-то из тех, о ком нельзя говорить вслух? Он чувствовал: наблюдали не просто из любопытства. Там, за серой пеленой, кто-то проверял как далеко он готов зайти.

Он натянул перчатку, поднял воротник пальто и шагнул прочь, в сторону академии. Позади осталась София, хрупкая точка в тумане, сжимавшая свой тайный пенал. А где-то позади, в той самой тени у беседки, кто-то задержал дыхание, и легкий запах табака на секунду пронзил влажный воздух. Николас сжал пальцы в кулак. Он чувствовал: они все в одной игре. И кто-то дергает нити. Тонко, незаметно, с библейской точностью.