𝐻𝑒𝓇 𝒮𝒽𝒶𝒹𝑜𝓌 𝒪𝓌𝓃𝓈 𝓉𝒽𝑒 𝑅𝑜𝑜𝓂
✨
Things get tense.
A casting turns into a silent war.
She's not here to smile —
and he's not ready to lose control.
Let's just say... not every girl gets to walk out smiling
✦༺𖤐༻⋆༻♱༺✧༺♱༻⋆༻𖤐༻ ✦༺𖤐༻
Сегодня в клубе что-то было не так.
Воздух — густой, вязкий, будто облитый тяжёлым сиропом чьих-то снов и похоти. Он не двигался, не дышал — просто висел, затягивал лёгкие, как сладкий яд. Пространство будто затаилось — на пороге чего-то, что не должно было случиться днём. Потолочные лампы мигали, но не по глупости электрика — а будто в такт беззвучному биению напряжения, дрожащему под кожей. Всё вокруг было будто наэлектризовано. Как перед бурей. Не грозой — нет. А той, что случается внутри человека, когда не остаётся выхода, кроме как разорваться.
Запахи тоже были не своими. Вместо обычного перегара и дешёвого парфюма — что-то глухое, сладкое, немного мёртвое. Словно кто-то всю ночь исповедовался в воздух, но не открыл ни одного окна. В этом запахе — усталость, телесность, предвкушение. Приторная смесь из затхлого дыма и пережаренного желания.
Днём клуб выглядел так, будто кто-то вытащил из него душу. Мрак в углах зала не был тенями — он был напоминанием. Напоминанием о криках, которые ещё вибрировали в стенах. Голограммы на стенах потускнели, как воспоминания после тяжёлой ночи. Стулья были расставлены, но в них не было смысла. Даже бармены казались тенями, выцветшими эхо после шторма. Клуб не спал. Он дышал тишиной, похожей на похмелье.
И тогда двери открылись.
Не с грохотом. Не с хлопком. Просто — открылись. Но всё внутри будто вздрогнуло. Как при выстреле.
Потолочный неон дрогнул. Пол поддался, как будто стал тверже. Воздух пошёл рябью. Вибрация её присутствия была настолько осязаемой, что даже звук шагов казался излишним.
Ариэла вошла.
Не как женщина. Не как танцовщица. А как последняя глава, ту самую, которую боишься читать, но знаешь: ты уже не остановишься. Ни один человек в этом городе не мог бы не обернуться. Даже стены, казалось, повернулись к ней.
Она шла, не касаясь земли — скольжение, не походка. Её осанка — идеальная, будто выточенная из холода. Подбородок — приподнят с вызывающим спокойствием. В каждом её движении было то самое изящество, что даётся только тем, кто давно разучился быть нежным. Кто слишком много хоронил — в себе, в других, во снах.
Волосы — убраны вверх, но несколько прядей, как нарочно, выбились и обрамляли лицо. Жестокие скулы, тень под глазами, холодная линия губ. На ней было пальто цвета чёрного шёлка — ткань, плотная, как ночь без луны. Оно спадало с плеч небрежно, словно это — просто оболочка, которую легко сбросить. Под ним — платье: обтягивающее, чёрное, будто сама тьма прильнула к телу. Оно обнимало её, как грех. Скользило по линиям тела, подчеркивая каждый изгиб, каждую угрозу, каждую мысль, которую мужчины не осмеливались произносить вслух.
Плечи — открыты. Ключицы — блестят, как острые осколки льда. По одной лопатке скользит лямка — чуть сползшая, будто случайно. Конечно, не случайно. Платье словно говорило: смотри, но не трогай. Или тронь — и умри.
Разрез открывал внутреннюю сторону бедра, и там, среди бледной кожи, — татуировка. Нечёткая издали, но с мрачной энергетикой, будто предупреждение. Или проклятие.
Каждый её шаг был, как точка в чужом предложении. Как финал. Как удар. Клуб встал под неё — не физически, нет. Но атмосфера изменилась. Стало тесно. Стало громко — хотя было тихо. Потому что она вошла, и каждый, кто был в зале, понял: здесь теперь её территория.
Он сидел у барной стойки.
Намгю.
Он был слишком спокоен. Слишком красив. Как пламя свечи в брошенном храме.
Рубашка чёрная, с расстёгнутыми верхними пуговицами — открытые ключицы, вены на предплечьях. Рукава закатаны, будто в любую секунду он готов был встать, подойти, сделать что-то резкое. Или просто остаться сидеть — потому что он может. Волосы чуть растрёпаны, будто не ночевал, а сгорел здесь вместе с музыкой. Взгляд — ленивый, томный, словно всё происходящее — не более чем сон. Сигарета — в пальцах. Дым клубился над ним, словно нимб у дьявола.
Он не смотрел на неё. Но она знала: чувствует. Всей кожей, всеми костями. Он знал, что она вошла. И она знала, что он знал.
Она подошла медленно — с вызовом, как прилив в полнолуние: неотвратимо, с внутренним знанием, что он ждёт. Ждёт её, как огонь ждёт масло. Всегда ждал, даже если притворялся равнодушным. Даже если делал вид, что ему плевать.
— Ты серьёзно? — её голос разрезал вязкую тишину, будто тонкое лезвие вошло в мрамор. Холодный, чеканный, обнажённый до кости. Она встала рядом — настолько близко, что её дыхание коснулось его шеи, как будто по коже прошёлся поцелуй ножа. — Кастинг?
Он не обернулся. Только затянулся глубоко. Дым вырвался медленно, лениво, как выдох уставшего зверя. Сквозь ноздри — густой, тягучий, пахнущий никотином, усталостью и привычным пороком.
— А что? — голос у него был хрипловатый, со стёртым краем, как старая виниловая пластинка. — Надо же как-то развлекаться.
Ариэла сбросила пальто, словно стряхнула с себя шелуху. Оно соскользнуло с её плеч легко, будто сама ткань поняла, что больше не нужна. Под ним — платье, как вторая кожа: чёрное, струящееся, плотное, до неприличия обтягивающее изгибы тела. Лямка сползла с плеча медленно, с преднамеренной грацией. Её ключицы поймали свет, будто это были лезвия из слоновой кости. А в её взгляде — сплошная угроза, красота, доведённая до предела, до той самой тонкой грани, где начинается опасность.
— Развлекаться? — она сузила глаза, и голос стал ниже, как если бы ядом закапали вино. — Или собрать себе новую коллекцию дешёвых игрушек для ночных развлечений?
Он не стал защищаться. Не стал отпираться. Только усмехнулся — уголком губ, чуть, почти лениво. В глазах — бесстыдство. Голод. Безмолвное «да».
— А если и так?
Она не ответила сразу. Медленно наклонилась ближе, в её движении не было спешки — только сдерживаемое хищничество. Она не смотрела ему в глаза — ей не нужно было. Она видела его губы, сигарету в пальцах, чувствовала жар между ними, невидимый, но разгорающийся. Взяла сигарету из его руки — медленно, как будто касалась оружия. Поднесла к губам. Глубокая затяжка. Дым прошёл сквозь неё — как признание, как яд. Она выдохнула — прямо ему в лицо. Густо. Нарочито медленно.
— Тогда я сижу с тобой, — произнесла тихо, почти ласково, но с такой сталью в голосе, от которой могли трескаться зеркала. — Иначе я выцарапаю тебе глаза прямо здесь, у бара.
Он чуть откинулся, не отступая, не поддаваясь. На губах — хищная полуулыбка. В глазах — ни грамма лёгкости. Только натянутая тишина, как перед выстрелом.
— Ты всегда такая милая по утрам?
— Только когда вижу, как ты пялишься на дешёвое мясо, — прошептала она почти ласково, как будто это было признание в любви. Но в этой тишине уже плескалась ревность, обёрнутая в колючую иронию. — От этого у меня просыпается желание кого-нибудь прикончить.
Он не ответил сразу. Только смотрел. Долго. Внимательно. Как будто искал что-то под поверхностью. Потом слегка наклонил голову и усмехнулся, с той ленью, что приходит только к тем, кто умеет видеть сквозь броню.
— Ты ревнуешь?
Она резко повернулась к нему. В её глазах — вспышка, как удар по нервной системе. Не испуг. Не слабость. Только огонь, натянутый в дугу.
— Я? — она усмехнулась, уголком губ, презрительно. — Не льсти себе, Намгю. Я просто не хочу делить твою вечную скуку с кем-то, у кого в голове меньше мыслей, чем у мёртвой лампочки.
Он коротко, тихо засмеялся. Беззвучно. Почти безрадостно. Но всё равно — с интересом.
— Приятно знать, что ты следишь за мной.
— Я не слежу, — отрезала она и плавно опустилась на соседний высокий стул. — Я наблюдаю. Это не одно и то же.
Нога закинута на ногу, медленно, будто она ставила акценты в предложении. Платье при этом скользнуло вверх, обнажив бедро, словно мимоходом. Татуировка — как предупреждение. Или метка. Или клеймо, которому поклоняются.
— Если уж ты решил устраивать шоу, я тоже в деле. Я буду выбирать. Кто подойдёт. А кто — провалится сразу.
Он убрал стакан, пальцы провели по его краю. Медленно. Почти нежно. Но тишина между ними уже натянулась, как струна. В ней было что-то хищное. Сексуальное. Тёмное. Напряжение, густое, как кровь.
— Ты и правда собираешься сидеть со мной весь кастинг?
— Пока ты не начнёшь набирать себе новую коллекцию на ночь — да, — её голос был обволакивающим, но колючим. — Чтобы потом не пришлось тебя собирать по кускам.
Он медленно наклонился. Его губы — почти рядом с её. Тень от его лица легла на её шею, как прикосновение.
— А если я выберу? — спросил тихо. Глубоко. Голосом, который срывает пломбы с запретных мыслей.
Она посмотрела ему в глаза. Долго. Без страха. С холодом, в котором был лёд всей женской ярости на этой планете. Её голос вышел ровным. Без повышений. Без истерики. Только голая угроза, завёрнутая в бархат:
— Выбери. Я разорву ей лицо прямо в гримёрке. Медленно. С наслаждением.
И на секунду, может, даже меньше — он будто перестал дышать.
______
Зал был почти безжизненным. Только неон под полом дышал ровно и глухо, как сердце под морфием. В этом мягком, затаённом мерцании всё выглядело иначе: зеркала теряли свою глубину, стены сжимались, а воздух — как будто загустел, наполненный влажным эхом слишком долгой ночи. Клуб напоминал аквариум после шторма — мутный, холодный, с тихим гулом электричества в стенах.
Сцена — погружённая в сумерки. Никакого прожектора, никакой иллюзии славы. Только контуры — и страх. Он был в каждой тени, в каждом шаге, в каждом взгляде.
В кресле у сцены — Ариэла. Она сидела, как будто здесь всё принадлежало ей: воздух, тишина, даже сигаретный запах, впитавшийся в стены. Поза — идеально собранная, будто поза статуи: нога закинута на ногу, спина прямая, пальцы медленно перекатывают сигарету, но не подносят её к губам. Платье — чёрное, гладкое, спадающее по телу, как вторая кожа. Всё — подчёркнуто, выверено, непроницаемо. На шее — тату, как острое предупреждение: сюда не прикасайся. На лице — ледяное молчание, хищная пустота.
Её боялись.
Девушки, собравшиеся на кастинг, бросали взгляды не на Намгю — нет, его опасались, как мужчину с властью, с длинными пальцами и безжалостными глазами. Но Ариэлу — боялись. Как будто она была чем-то большим. Тем, кто может уничтожить взглядом. Тем, кто заметит всё, включая то, что ты сам в себе прячешь.
Она не пряталась. Она смотрела.
Намгю сидел рядом. Чёрная рубашка расстёгнута, с глубоким, почти вызывающим вырезом, из которого выглядывала кожа, пахнущая табаком и алкоголем. Он был красив. Но не нарочито. Его красота была в лени, в поддёрнутых губах, в том, как он держал бокал, будто всё вокруг — неважно. Его тату, виднеющаяся на внутренней стороне руки, выглядела интимно в этом полумраке — как нечто, чего ты не должен был видеть. Но видел.
Он пил. И смотрел. Спокойно. Почти лениво. До тех пор, пока её голос не прорезал тишину.
— Сколько их ещё будет? — голос Ариэлы был без интонации, но в нём звенела сталь. Холодная, режущая. — Или ты решил меня мучить специально?
Он не повернулся. Только на мгновение оторвал взгляд от сцены, чуть усмехнувшись краем губ.
— Ты же сама настояла сидеть рядом, — его голос был как бархат, но пропитанный ядом. — Хочешь — уходи. Никто не держит.
— Не смеши, — она медленно повернулась, едва склонив голову, как змея, разглядывающая добычу. — Без меня ты бы взял первых двух и закрыл глаза. Это — не отбор. Это — позор.
Намгю усмехнулся. Выдохнул носом.
— У тебя мания контроля.
— А у тебя — мания посредственности.
Он чуть подался вперёд, поставив бокал. Между ними повисло напряжение — медленное, густое, как дым после выстрела. Он знал, что она сейчас сделает — она будет резать. Прямо. Без подготовки. Именно за это он её и ненавидел. Именно за это — не мог отвести глаз.
Первая вошла.
В обтягивающем комбинезоне, слишком вылизанная, с хищной, но пустой улыбкой. Она начала танец. Каждый жест — механичен. Сексуально, но без души. Как будто она заучила всё перед зеркалом, повторяя шаги перед тем, как понравиться кому-то, кто заплатит.
— Нет, — сказала Ариэла ещё до того, как та согнулась в первый раз. Голос был мёртвым. Абсолютным. — Это — мёртвая рыба в сетке. Бесполезно.
Девушка застыла. Оглянулась. Медленно ушла. Словно тень.
Намгю молча посмотрел на Ариэлу. Потом — на вход.
Вторая — молчаливая, аккуратная, нервная. Танец — без ошибок. Идеально отрепетированный. Но в глазах — пусто.
— Нет, — выдох Ари был ленивым, почти жалостливым. — Без личности. Кукла без глаз.
Третья — огненные волосы, агрессия в движении, сексуальность, почти напоказ. Она двигалась грубо, вызывающе, но слабо, как будто уверенность была на прокат.
Ариэла щёлкнула зажигалкой. Медленно, лениво, будто это был не жест — а вызов. Огонь вспыхнул, коснулся кончика сигареты, она вдохнула, не отрывая взгляда от сцены. Звук щелчка отдался в зале, как выстрел в пустоте.
— Уходи, — сказала она. Спокойно. С дымом в голосе. С тенью ледяного приказа, от которого внутри что-то стискивало.
Девушка на сцене замерла. Проглотила ком. Даже не спросила "почему". Развернулась и вышла — быстро, почти побежала, будто убегала не только от сцены, а от чьего-то безжалостного взгляда, прожигающего кожу.
Намгю дернул уголком губ. Сухо.
— Забыла сказать «пожалуйста».
Ариэла не посмотрела на него.
— А ты забыл, что это уже не только твой клуб, — выдохнула с дымом. — Или тебе напомнить, кто последние месяцы держит это место на плаву?
Он повернул к ней голову. Не сразу. Движение — как будто сквозь густую воду. Взгляд — долгий, обволакивающий, тяжёлый. В этом взгляде было что-то опасное. Как перед бурей. Он не просто смотрел — он изучал, считывал каждую её деталь, словно хотел разрушить, и одновременно — понять. Как будто сам не знал, что бесит больше: её холодная дерзость или то, что не может оторваться.
Вошла четвёртая. Плечи сведены. Глаза в пол. Руки дрожат так, что даже микродвижения на сцене казались судорогами. Она шагнула — как будто на лезвие ножа. Скрип каблука по полу был громче её дыхания.
— Нет, — отозвалась Ариэла. Без паузы. Без колебаний.
Намгю даже не успел повернуться.
— Ты не смотрела, — процедил он. Раздражение скользнуло в голосе, будто он слышал этот отказ не первый раз, но сейчас — особенно злился.
— Я посмотрела, — сказала она, поднимая сигарету. — На её колени. Они дрожат громче, чем басы.
Он хотел что-то ответить — но промолчал. Вошла пятая.
Уверенная. Лицо — ухоженное, почти эффектное. Движения — точные, будто выверенные. Она танцевала, как будто знала, как надо, как учили. Почти механично — но технично. Почти убедительно.
Ариэла не обернулась. Просто медленно выдохнула. Белое облако лёгкого дыма потянулось вверх, растворяясь в освещённом полумраке.
— Глаза просят пощады. Не годится, — сказала она, как приговор. Спокойно. Холодно. Будто речь шла не о человеке, а о механизме, который не выдержал проверку.
Повисла пауза. Намгю перевёл на неё взгляд. Его пальцы медленно сжались на подлокотнике кресла.
— Ты бы себя тоже выкинула, если бы пришла сюда, — тихо бросил он, почти сквозь зубы. — Тогда, в ту первую ночь.
Она обернулась. Очень медленно. Лёд в её взгляде треснул — не от боли, а от намерения. Уголки губ приподнялись, но это не была улыбка. Это было предупреждение.
— Я бы не вышла на сцену, — произнесла она шёпотом. — Я бы её сожгла. И ты бы взял меня. Без слов. Без кастинга.
Полы вновь заскрипели.
Шестая вошла почти не замеченной. И комната замолчала.
Она была... никакая. Потёртые джинсы, вытянутая майка, волосы — как будто проспала на полу. Без макияжа. Без попытки казаться лучше, чем есть. В ней не было позы. Ни одного бросающегося в глаза жеста. Только усталость — настоящая, плотная. Как после слишком долгого пути.
Она вышла на сцену — и просто начала двигаться.
Без вступления, без взгляда в их сторону. Как будто сцена — не сцена, а продолжение её комнаты. Как будто музыка — не музыка, а её собственное дыхание.
Она не танцевала для них. Она танцевала, потому что не могла иначе.
Намгю уже вдохнул, чтобы отказать. Губы приоткрылись, дыхание — прерванное.
— Да, — сказала Ариэла.
Резко. Отчётливо. Словно кинула это «да» в тишину, как камень в зеркало. Громко, почти вызывающе.
Он повернулся. Его лицо замкнулось. Прищурился, как хищник перед прыжком.
— Ты вообще—
— Мы берём её, — перебила она. Смотрела прямо в него. Ни тени сомнения. Ни капли страха.
Тишина между ними будто задребезжала. Не от слов — от несказанного. Между взглядами проскочило напряжение, как электрический импульс. И всё застыло.
— Ты слишком много решаешь, — сказал он тихо. Плечи его были напряжены. Вены на руке — натянутые. Он будто держал себя, как хищник, не позволивший инстинктам прорваться наружу.
— А ты слишком долго терпишь, — ответила она. Её голос стал мягче, ниже, но в нём остался тот же металл.
— Хочешь, чтобы я тебя заткнул?
— Нет. Хочу, чтобы ты попытался.
Он ничего не сказал. Только опустил глаза на её пальцы. Те двигались чуть нервно — крутили кольца, одно за другим. Слишком медленно, чтобы не быть жестом. Тонкие, с маникюром. Дрожащие — едва. Но не от страха.
— Эта остаётся, — бросил он. Уже не для неё. Для остальных. Голос был груб, как рваный шаг по бетону.
Ариэла ухмыльнулась, встала и пошла от туда, словно она только что спасла кому то жизнь. Движения — плавные, тягучие. Как будто танец закончился не у девушки на сцене — а у неё. Платье соскользнуло с её силуэта, как тень, струясь по телу. Ни одного взгляда назад.
Она ушла. Но не исчезла. Она просто вышла за кадр.
Намгю смотрел ей вслед. Долго. Слишком долго. Глаза его не моргали.
______
Клуб опустел. Подписанные бумаги остались лежать на краю сцены, рядом с забытой заколкой новенькой, которая, всё ещё не веря, вывела своё имя на документе дрожащими пальцами, будто боялась: её сейчас окликнут, скажут, что всё это ошибка, и реальность снова смоет её, как волна — след на песке. Музыка стихла не резко, а будто растворилась, ушла, забрав с собой последние капли напряжения, как будто бы и она устала. Свет в зале гас по одному, не сразу — как будто кто-то щёлкал выключателями на небесах, медленно гасил звёзды, осторожно, будто боялся разбудить ночь. И когда всё стихло, остался он. Один. Намгю сидел на прежнем месте, откинувшись на спинку кресла, с тем уставшим безразличием, в котором нет ни покоя, ни желания — только тишина. Сигарета дымила между пальцами, почти догорев, тонкий пепел тянулся вниз и никак не осыпался, будто даже он боялся нарушить хрупкую, звенящую пустоту.
И тогда она вернулась. Без звука, без слов, без колебаний — как будто вовсе не уходила. Просто появилась в проёме, словно вытекла из тени, медленно подошла к бару, не бросив на него ни взгляда. Села, как сядет та, кто не ждет приглашения. Локти аккуратно опустила на столешницу, спина оставалась прямой, подбородок — чуть выше, чем нужно. В этом была сила. Без агрессии, без позы — просто та самая невидимая стена, которую несут в себе женщины, пережившие слишком многое, чтобы продолжать извиняться за своё присутствие. По одному сняла кольца — жесткими, глухими щелчками выкладывая их на дерево, будто разряжала оружие. Затем откинула волосы с шеи, будто открывала неуязвимость — и тишина, повисшая между ними, не была пустой: напротив, она гудела насыщением, как будто всё, что раньше рвалось наружу в криках, теперь было плотно вшито в молчание.
Он вышел из тени медленно, без суеты, как человек, который знает: слова здесь ничего не решают. Подошёл к барной стойке с другой стороны, потянулся к бутылке, открыл её с лёгким щелчком — без вопроса, без взгляда. Он не спрашивал, что она хочет. Он знал. Разлил в два бокала — его движения были усталыми, но точными. Их разделяла только барная поверхность — старая, с прожжёнными пятнами, следами чужих разговоров и незаметных трагедий. Дерево пахло виски, временем и сгоревшими ночами. Всё, что было сказано за этим баром до них, уже выветрилось, но теперь атмосфера снова напиталась чем-то живым. Плотным. Слишком личным.
— Ты ревновала, — произнёс он, не поднимая глаз. Говорил в бокал, как будто в исповедь, глухо, хрипло. Точно не ожидал ответа — скорее, просто отпустил это из себя.
Она посмотрела на него не сразу. Медленно провела взглядом вдоль его руки, по краю бокала, по стеклу, потом — по его лицу. И ответила тихо, спокойно, без тени упрёка:
— Я всегда ревную к тому, что можешь тронуть.
Это не было упрёком. Не было истерикой. Это звучало как что-то давнее, не раз пережитое внутри неё. Как привычный шрам, о существовании которого ты не забываешь — просто не каждый день дотрагиваешься до него пальцами.
Он откинул голову, выдохнул через нос. Молча. Только ресницы чуть дрогнули.
— Даже если это ничего не значит? — спросил он, всё же подняв на неё глаза. Тяжёлые. Потускневшие. В них не было ни вызова, ни попытки оправдаться — просто вопрос, в котором сидела чёрная усталость.
— Особенно если ничего не значит, — выдохнула она. — Потому что ты раскидываешь прикосновения, как мелочь в нищенский стакан.
Он усмехнулся. Не радостно. И даже не язвительно. Это была усмешка из тех, которые ближе к боли, чем к смеху. Кривая, как излом. Он не стал спорить. Потому что не мог. И не хотел.
— А ты, — сказал он после паузы, — как яд. Тебя достаточно на каплю, и уже крышу сносит.
Она подняла бокал, не отводя взгляда. Медленно поднесла к губам. Отпила. Не поморщилась. Даже не дёрнулась. Пила как воду. И смотрела — прямо, ровно, без намёков, без кокетства. Так, как смотрят те, кто уже не верит в игры.
— Вот поэтому ты всё ещё жив, — прошептала она, будто между прочим.
Тишина после этих слов не наступила — она просто осталась. Не сменилась. Она уже была здесь. Укладывалась поверх них, поверх барной стойки, на потолок, в трещины между плиткой и проводами. За пределами клуба, где-то там, в глубине ночного Сеула, продолжался город — с машинами, фонарями, уставшими телами. Но здесь, в этой точке, мир замкнулся. Остались только двое. Он — по одну сторону стойки. Она — по другую. Не ближе и не дальше, чем это дерево, пахнущее временем и чужими прикосновениями. Они не прикасались. Не дышали громко. Не искали слов. И в этой неподвижности, в этом безмолвии, облитом алкоголем, сигаретным дымом и чем-то, для чего не существует названия, было больше близости, чем в любом поцелуе, в любой постели. Это было не про секс. Не про притяжение. Даже не про чувства. Это было то, что остаётся, когда сгорает всё остальное. Когда нет больше ничего. Только она. Только он. И эта ночь, в которой ни один из них не знал, как уйти — и зачем.
༺♱༻༺♱༻༺♱༻
скучноватая глава, но да ладно😇