ᴋɪʟʟᴇʀ'ꜱ ɢᴀᴍᴇ | ꜱꜱᴇᴄᴏᴜꜱꜱᴇ

Пару месяцев спустя

Зима.
Серое, вязкое утро, когда небо кажется потолком из бетона. Воздух в доме холоден и недвижим. Айк шаркает по полу босыми ногами, на плечах — тонкий, не застёгнутый халат. Из окна кухни тянет бледным светом.

Он толкает дверь — и видит Скотта.
Тот сидит за столом, сгорбившись, будто просто заснул над чашкой кофе. Пар давно рассеялся, а на поверхности напитка застыла тонкая серая плёнка.

Айк зевает, привычно усмехается.
— Скотт? Эй, вставай, я обгоню тебя сегодня на пробежке.

Тишина.
Только тиканье часов и слабое шипение отопления.

Он подходит ближе, кладёт руку на плечо — кожа холодная, неестественно твёрдая. На мгновение ему кажется, что сердце просто замерло от страха. Но потом он понимает: другое сердце — уже не бьётся.

Сначала ничего не происходит. Ни крика, ни рывка. Просто — пустота.
Мир рушится тихо, без звука, будто кто-то выключил звук в фильме.

Айк медленно опускается на пол рядом, спиной к шкафу. Смотрит на остывшую чашку — и видит в ней отражение утреннего неба, того же серого, как и всё теперь.

С тех пор в доме больше не зажигался свет.

⸻

Весна.

Вызов поступил в три утра.
Айк уже был на дежурстве — сонный, с кружкой остывшего кофе в руке. За окном моросил дождь, улицы блестели от влаги, и казалось, будто мир только начал дышать после зимы.

— Старый дом, частный сектор. Возгорание. Внутри, возможно, ребёнок, — прозвучал в рации голос диспетчера.

Через десять минут они уже мчались по пустым улицам. Сирена выла, разрезая ночь. На горизонте росло тусклое, тревожное зарево.

Когда подъехали, крыша действительно пылала — языки пламени вырывались наружу, словно дом сам кричал от боли.
Дым стелился по земле, и всё вокруг было окутано красно-чёрным мерцанием.

У забора стоял мужчина, коленями в грязи. Лицо — в копоти, руки дрожат.
— Там девочка! Моя Софи! — выкрикнул он, захлёбываясь воздухом. — Софи!

Айк не раздумывал. Подхватил кислородную маску, рванул к двери.
Внутри пахло гарью, раскалённым деревом и чем-то сладковатым — запахом, который потом будет преследовать его всю жизнь.

Пламя ревело. Гул стоял такой, будто горел сам воздух. Айк пригнулся, пробиваясь сквозь дым. Каждый вдох жёг лёгкие, глаза слезились.
Он нащупал лестницу, но ступени уже тлели.

И вдруг — крик:
— Помогите! Пожалуйста!

Девчачий, отчаянный, где-то наверху.
Он сделал шаг — и в тот момент под ногами хрустнуло. Пол треснул, словно под ним открылась пасть.

Крыша обрушилась. Пламя рвануло вниз.
Айк успел только закрыть лицо руками, когда жар ударил, как волна, — и мир ослеп на мгновение.

⸻

Потом — больница.
Белые стены, запах антисептика, звон капельницы.
Айк очнулся с перебинтованной щекой и першением в горле.
Спросил только одно:
— Ребёнок?..

Ответ был коротким.
Девочку не спасли.
Софи Миллер. Десять лет.

⸻

С тех пор на его щеке остался шрам — тонкая, светлая линия, будто напоминание, выжженное судьбой.
Айк не спал ночами. В кошмарах дым снова душил его, огонь лизал стены, и где-то за гулом пламени звучал крик:
«Помогите...»

Он просыпался в холодном поту, хватая воздух ртом, как утопающий. Иногда ему казалось, что запах дыма всё ещё стоит в комнате — и он снова в том доме, где горело не только дерево, но и часть его самого.

⸻

Айк стоит перед зеркалом в раздевалке.
Холодный свет лампы режет глаза. В отражении — усталый человек с потухшим взглядом и шрамом, который будто прорезал не кожу, а душу. Вода капает из крана, отзываясь в тишине мерным звуком, похожим на тиканье часов.

На столе лежит форма. Сложенная аккуратно — синяя ткань, чуть выцветшая от времени и дыма. Рядом — металлический жетон, поцарапанный, с едва заметными следами копоти. Каска, вмятина на боку — память о том пожаре, который всё изменил.

Айк касается формы пальцами. Ткань шероховатая, пахнет гарью, потом, ночными тревогами.
Он кладёт её обратно, ровно, почти церемониально — как будто прощается не с вещами, а с целыми частями себя: тем, кто спасал, кто верил, что ещё можно спасти.

Затем берет жетон. Сжимает в ладони — металл холоден, и это холодное ощущение будто даёт возможность удержать последние остатки воли. Он кладёт его поверх формы.
Стоит секунду — и уходит, не оборачиваясь.

⸻

На следующий день он покидает Бларио.
Поезд уходит ранним утром, когда город ещё спит. За окном мелькают улицы, где всё кажется слишком знакомым — каждый дом, каждый поворот.
Он не прощается ни с кем. Просто смотрит, как туман затягивает станцию, и чувствует, будто растворяется вместе с ним.
Оставляет позади дом, работу... и того, кем был.

В соседнем городе он оформляет новые документы.
Теперь он — Нэйтан Карвер.
Фамилия — в честь Скотта, чтобы хоть так сохранить отца рядом.
Имя — от писателя, которого они читали по вечерам, когда ещё верили, что слова могут исцелять.

Подписывает бумаги, и в этот момент ему кажется, что с каждым росчерком пером он всё дальше отдаляется от Айка — как будто стирает собственное имя из памяти.

⸻

Он поступает на курсы детективов.
Учится говорить спокойно с преступниками, когда внутри всё кипит. Учится смотреть на кровь и молчать. Учится видеть то, что другие не замечают, и прятать то, что видит сам.
Каждый день похож на предыдущий — допросы, отчёты, протоколы. Бумаги, запах кофе, лампы под потолком.
Механическая жизнь, где боль превращается в навык.

Только по ночам, когда город спит и шум стихает, Нэйтан достаёт из внутреннего кармана пиджака старый кулон.
Металл стёрся, цепочка потемнела. Он проводит пальцем по гравировке — «Тогда. Сейчас. Всегда.»

Он улыбается — устало, почти нежно.
Улыбка тает, как отражение в мутном стекле.
И в ту короткую секунду кажется, будто она всё ещё где-то рядом — в отблеске кулона, в дыхании ночи.

⸻

Возвращение в настоящее

Гул в ушах исчез. Мир снова обрел очертания — разбитые стены, задымление, фигура за стеклом. Маньяк смотрел на него пристально, изучающе.
— Ты ведь помнишь её крики, да? — прошипел он, склонив голову набок. — Помнишь, как ничего не сделал? Как позволил ей сгореть?

Карвер сжал кулаки до боли.
— Заткнись, — выдохнул он. — Ты ничего не знаешь.
— Напротив, знаю, — улыбка маньяка стала шире, безумнее. — И именно поэтому я здесь. Потому что кто-то должен заплатить.

Дым становился гуще, воздух — тяжелее, но Карвер не замечал этого. Всё его внимание было приковано к лицу за стеклом.

Стальные глаза, полные ненависти.
Холодные, бесчеловечные.