10. Флешбэк
Фермин узнал об её отъезде случайно. Никаких прощаний. Никаких сообщений. Просто бросили мимоходом, между шуток в раздевалке:
— А, сестра Гави?
— Уехала, вроде, в Лондон. Учиться.
Фермин застыл.
— Что? — спросил, хотя уже знал, что услышал правильно.
— Ну да. Кто-то из родственников Пабло сказал. Она уже там, кажется.
В груди раздался глухой удар, будто что-то тяжёлое упало на дно. Он не сразу понял, что чувствует — растерянность, злость, страх или боль. Скорее всё вместе, смешанное в какую-то едкую тишину, которая тут же осела в теле.
«Она уехала.
Не сказав мне ни слова.»
Он встал и ушёл с базы, не объясняясь. Шёл долго. Бессмысленно. Только не останавливаться — потому что тогда всё накроет.
Он знал, что был неправ. Знал — сам отстранился. Перестал приходить. Не писал. Отвечал коротко, сухо. Делал вид, что занят. Делал вид, что ей лучше будет без него.
Но разве она не должна была понять?
Он же просто пытался сосредоточиться. Ему вбили это в голову: никаких отвлечений.
— Хочешь выбиться в основу? Отбрось всё ненужное.
— Девочки? Потом. Сначала — футбол.
— Хочешь быть великим? Будь один. Величие приходит в одиночку.
Он поверил. Он хотел быть сильным, целеустремлённым. Не мальчиком, а мужчиной. Он отодвинул её от себя — не потому, что не чувствовал, а наоборот. Потому что чувствовал слишком сильно.
И испугался.
Но он не объяснил. Не поговорил. Просто исчез из её жизни, медленно, по кусочкам. А потом — она исчезла из его.
И теперь всё, что у него было — это злость. На неё. На себя. На Гави.
«Почему он не сказал? Он же знал. Он должен был сказать мне, что она уезжает.»
Но потом, когда он остался один, в пустой квартире, с тусклым светом лампы и гудением в ушах, пришла не злость. Пришла пустота.
Он положил телефон на стол. Сел. Закрыл лицо руками.
«Ты уехала. А я даже не попрощался. И ты — тоже.»
Он винил её. Но и себя тоже. Потому что понимал: всё, что произошло — он и разрушил.
Только Фермин хотел, чтобы она поняла. Чтобы догадалась. Чтобы дождалась. Чтобы простила.
А она — выбрала уйти. И, наверное, была права.
Он откинулся на спинку стула, уставившись в потолок.
Каждый думает, что прав. Каждый чувствует, что был ранен. И никто не сказал ничего.
Прошло пару недель после того, как он узнал об отъезде Амары.
Сначала он злился. Потом — делал вид, что всё равно. Потом — пытался не думать. Но она всё время всплывала где-то между мыслями. Её голос. Её смех. Как она закатывала глаза, когда он говорил какие-то глупости. Как смотрела на него, будто видела больше, чем он сам хотел показать.
Фермин уходил в тренировки с головой. Заставлял себя до изнеможения выкладываться на поле. Но чем сильнее он пытался заглушить мысли, тем больше они вырывались ночью, в паузах между матчами, в тишине, когда он оставался один.
Гави тем временем шагал вверх — основа, внимание прессы, первые крупные игры. Он был в центре всего. А Фермин... сидел на скамейке.
Ожидания давили. Все говорили: «У тебя такой потенциал, Фермин», «Ты следующий», «Твоя очередь придёт».
Но она не приходила.
И каждый раз, когда он выходил и делал малейшую ошибку, он казнил себя.
«Ты недостаточно хорош. Ты не достоин. Тебе никогда не будет места среди них.»
А потом начались проблемы со сном. Бессонные ночи, навязчивые мысли. Паника перед матчами. Тяжесть в груди, будто воздух становится гуще. Никто не знал. Он прятал это за привычной улыбкой. Саркастичными шутками. Но внутри всё гнило.
Он начал замыкаться.
С Гави общение становилось натянутым. Тот замечал перемены — и пытался говорить, спрашивать.
— Ты странно себя ведёшь, бро. Всё нормально?
— Нормально, — отрезал Фермин, избегая взгляда.
— Ты будто злишься.
— На что мне злиться?
Он сам не понимал — злился ли он или просто не мог больше быть рядом. Гави — напоминание о ней. О прошлом. О том, что он потерял. Он ведь даже не знал, сколько Пабло знал на самом деле. И злился, что он промолчал. Что позволил ей уйти, как будто это было ничего незначащее.
А потом всё взорвалось.
Как-то после матча, когда он снова остался в запасе, он вышел в раздевалке из себя. Кинул форму, разбил бутылку о шкафчик. Гави подошёл — молча, спокойно, как всегда.
— Эй. Что с тобой происходит? — спросил он тихо.
— Не начинай, Пабло.
— Фермин... Ты стал другим.
— А ты всегда такой? Всё идеально у тебя, да? У тебя сестра — в Лондоне, карьера — на взлёте, всё под контролем!
Пабло молчал, а Фермин продолжал:
— А я? Я стою здесь, мне нет места. Ни в основе. Ни в карьере. Даже в твоей жизни.
— Моей жизни? — Гави вскинул брови. — Ты серьёзно?
— Ты даже не сказал, что она уезжает. Ты знал, и промолчал.
Молчание.
— Если бы я сказал — ты бы что? Она бы уехала все равно.
— Мне было тяжело.
— Всем было тяжело.
После этого разговора они почти не говорили. Холодная, вежливая дистанция. Гави всё больше времени проводил с Педри — как-то само получилось, что они стали ближе. А Фермин всё больше замыкался.
Ближе к следующему сезону его состояние начало стремительно ухудшаться. Сначала это были просто бессонные ночи. Он ворочался, уставившись в потолок, не в силах заглушить мысли, которые проносились в голове с пугающей скоростью. Всё, что он мог вспомнить — всплывало. Ошибки на поле. Взгляд тренера. Статистика. Вздохи родителей. Гави и его новая жизнь. Амара и её отсутствие.
Потом начали приходить кошмары. Он просыпался посреди ночи в холодном поту, с дрожащими руками, с ощущением, что не может вдохнуть. Сердце билось в горле, грудная клетка будто сжималась. Иногда он не сразу понимал, где находится — знакомая комната казалась чужой, стены давили, воздух был слишком густым.
Он пытался скрывать это. Притворялся бодрым на тренировках, отшучивался, когда кто-то замечал синяки под глазами. Но он всё чаще уставал после разминки. Всё чаще делал шаг назад, когда надо было идти вперёд. Иногда он не выходил из квартиры по два дня — просто лежал, глядя в потолок, с телефоном в руке, не в силах открыть ни одно сообщение.
Один раз паническая атака накрыла его прямо на скамейке во время игры. Он сидел, вроде бы спокойно, но потом что-то щёлкнуло — дыхание сбилось, ладони вспотели, зрение будто затуманилось. Он не слышал, что говорили товарищи, не различал шум стадиона. Всё вокруг стало гулким и далёким.
Он не мог встать. Не мог пошевелиться. Только сжал кулаки и смотрел в землю, пока всё внутри не затихло.
С того дня он понял — так больше нельзя.
Он начал искать помощь. Тайно, без уведомлений клуба, без обсуждений с кем-то из близких. Нашёл специалиста, с которым можно было просто говорить. Он боялся показаться слабым, жалким, не таким, каким его должны были видеть — уверенным, готовым к давлению, к успеху, к футболу.
Но правда была в другом: он трещал по швам.
И каждый раз, когда казалось, что он медленно выбирается, что становится немного легче — он возвращался к ней.
К её взгляду.
К последнему сообщению, которое он не отправил.
К пустоте, которая осталась после неё.
Он винил её. Винил Гави. А больше всего — себя. За слабость. За молчание. За то, что позволил потерять её без боя.
И всё же, где-то глубоко, он надеялся, что, может быть, когда-нибудь он снова сможет дышать. Снова выйти на поле — и не чувствовать, что каждый взгляд — приговор. Что каждый шаг — как по льду.
Он надеялся, что сможет оставить это позади.
Фермин начал курс с терапевтом. Не хотел, чтобы кто-то знал. Ни друзья, ни родители, ни тренер. Никто.
Там, в этом маленьком кабинете с мягкими креслами, приглушённым светом и запахом кофе, впервые за долгое время ему не нужно было играть роль. Не нужно было притворяться. Он просто сел. Молча.
И только на третьем сеансе, когда терапевт спросила тихо, почти невесомо:
— Есть ли человек, с которым вы когда-то чувствовали себя по-настоящему собой?
Он замер. Сделал вдох. Опустил взгляд в пол.
— Амара.
Лопес сам удивился, как легко это имя слетело с губ. Как будто всё это время оно жило в нём. Там, под кожей. Глубоко. Как заноза, которую не достать.
Он замолчал, и внутри защемило. Не от стыда — от боли. От осознания, что он всё ещё чувствует.
Что это имя — как удар в грудь.
Как будто снова шестнадцать.
Снова те дни, когда она сидела рядом, смеялась, держала его за рукав, когда он пытался казаться важным, рассказывая про тренировки.
— Что вы чувствуете, когда думаете о ней? — спросила терапевт.
Он хотел ответить «ничего». Хотел отмахнуться, перевести тему, как обычно делал со всеми. Но вместо этого произнёс:
— Боль. Стыд. Одиночество.
Он замолчал, а потом добавил:
— И вину.
Тогда Фермин ещё не знал, что чувство вины — самый ядовитый спутник времени. Что оно не проходит. Оно просто учится прятаться.
В тот же вечер он вернулся на базу. Они с командой смотрели разбор прошлого матча. И снова — та же картина: он в углу. На периферии.
А Гави — в центре. Всегда. Всю жизнь.
Он наблюдал, как Пабло и Педри шутили, обменивались взглядами, вели свои шутки, которые никто, кроме них, не понимал.
Они были почти неразлучны.
Те самые «лучшие друзья».
Он вспомнил, как раньше они с Пабло сидели так же. Спорили о PlayStation, обменивались бутсами, обсуждали девчонок, тренировочные нагрузки, жизнь. Как он первым узнал о том, что Пабло попадёт в основу. Как он тогда обнял его крепко, по-настоящему радуясь, хоть и немного... теряя.
А теперь между ними была стена.
Фермин всё чаще чувствовал, что становится лишним. Как будто вычеркнут. Он знал: это не вина Педри. И не Гави. Это жизнь. В которой он, почему-то, оказался на шаг позади.
Словно кто-то нажал «паузу» только для него.
А потом он вспомнил, как в раздевалке однажды Пабло не заметил его. Просто прошёл мимо. Улыбнулся кому-то другому.
Фермин тогда засмеялся в ответ, как обычно. А потом, в одиночестве, сжал руки в кулаки сильнее.
И понял: он не просто завидует.
Он боится.
Боится, что всё, что у него осталось — это боль.
Боится, что теряет себя.
Боится, что, когда все уходят, никто не возвращается.
Прошёл почти год с тех пор, как он впервые сел в кресло напротив своего терапевта. Он тогда почти ничего не сказал. Только молчал и крутил в руках эластичную ленту от разминки, пока доктор что-то тихо записывала в блокнот.
Но теперь всё было по-другому.
Он стал спокойнее. Увереннее. Научился отслеживать приступы, вдыхать медленно, как учили. Говорить о страхах — хотя бы в кабинете, где никто не перебьёт, не осудит. Он начал снова верить в себя.
И это дало плоды.
В матчах — стабильность. Больше игрового времени. Он выходил на поле и не слышал в голове рёв хаоса. Только мяч, дыхание, поле. Он стал собой. Наконец-то.
Тренера хвалили. Пресса стала замечать. Он чувствовал — он растёт. Он справляется.
Отношения с Пабло тоже потихоньку возвращались. Не так, как раньше — без этих братских смс в два ночи или бессмысленных прогулок по району. Но честнее. Чище. Без обид. Они могли снова говорить. Могли смеяться.
Фермин даже начал забывать, за что злился.
И главное — он спал.
Без кошмаров. Без скачков пульса. Без этого липкого ужаса в груди.
Имя «Амара» он больше не произносил. Даже в мыслях называл её иначе — сестра Гави. Она исчезла. Как будто никогда и не было. Осталась где-то в прошлой жизни, за закрытой дверью.
Он не следил за её соцсетями. Не спрашивал о ней. Когда Пабло однажды что-то упомянул — он лишь кивнул и переключил тему.
Терапевт сказала: «Ты контролируешь себя».
И он гордился этим.
Всё было наконец-то... ровно.
И в один день, в самый обыкновенный, когда он зашёл в дом Пабло — как раньше, после тренировки. Запах еды, смех из кухни. Он услышал знакомый голос Аниты и шаги. Всё как всегда.
Повернул за угол — и увидел её.
Она стояла спиной, разговаривала с Анитой, в руках — чашка, волосы собраны в небрежный пучок.
Он узнал её сразу.
По изгибу плеч, по лёгкому движению головы, по тому, как она откидывала локон за ухо.
И в ту же секунду — всё, чему он учился, всё, что строил, разрушилось внутри.
Словно в нём кто-то включил звук на максимум: сердцебиение, шум в ушах, дыхание, память.
Она обернулась.
Их взгляды встретились.
— Привет, — сказала она тихо, будто не прошло и дня.
А он стоял.
Слов не было. Только этот ком внутри.
Словно вся терапия, каждый шаг, каждая победа — это был хрупкий карточный дом.
И теперь он рухнул от одного её взгляда.
Сестра Гави вернулась.
А он — всё ещё был Фермином, который ждал её под окнами.