1. Луг невечерний
Бескрайний луг уходил так далеко, что казалось — горизонта больше нет. Даль заволокло синеватой закатной дымкой. Но небо в голубом и золотистом казалось утренним. Это потому, что ночь здесь не наступает. Больше ничего не было, да и не нужно было. Только шелестящие, слегка пряно пахнущие травы и мягкий свет неба над ними.
Матвей, босой и в белой рубахе, стоял на этом лугу, а напротив была его мать, Инна Лукична. Хотя выглядела она лет на 30 с немногим, но ругала его точно такими же словами, как в старости, как в тот день, когда её разбил последний инсульт. "Матвей, — вскрикивала она, — ты посмотри на себя, как ты выглядишь! Ты меня позоришь!". "И перед кем же?" — хотел было спросить он, но тут прикосновение ладони дало ему понять, что они и вправду не одни. Таким лёгким и тёплым оно было, что Матвей понял: нельзя оборачиваться. Он не сможет вынести, не готов к тому глубокому чувству, след которого оставили невесомые пальцы.
— Что скажешь? — прошептал тот, за спиной.
— Наверное, она на самом деле заботится обо мне, когда говорит так — неуверенно ответил Матвей. — О себе, конечно, тоже, но...
— Значит, в ней есть любовь?
— Мы опоздаем на поезд! — взвизгнула Инна Лукична. У неё затряслись руки, и она попыталась скрыть это, одёргивая широкое белое платье. — Нас не возьмут! Это всё ты виноват!
— Мам, тут невозможно опоздать. Тут можно простоять хоть тысячу лет, и всё равно никуда не опоздаешь, — попытался успокоить её Матвей и с удивлением отметил, что раздражение, которое он так привык подавлять или отбрасывать в спорах с ней, больше не душит его. Он вдохнул полной грудью и присел на траву. Найдя рукой податливые молодые колоски, стал их перебирать. Наконец-то больше никакой спешки.
Есть ли в ней любовь? А как узнать-то? Матвей стал вспоминать свою жизнь с матерью. В старости она донимала его жену и подсмеивалась над дочерью. В его одинокие годы... ну, она кормила его ужином. Впрочем, кормят и сторожевую собаку. Детство...
И тут перед глазами Матвея развернулась лента образов. Жизнь его матери прокручивалась с конца к началу, видимая как будто изнутри её души. Сухие и блёклые кадры сменяли друг друга. Их едва расцвечивали страх, злость, зависть и мелкие удовольствия. Но вот пролетели её зрелые годы, студенчество Матвея, его школа — и образы будто пригрелись на раннем весеннем солнце, став живее и сочнее.
"Фу, выбрось эту гадость," — кричит она Матвею, выхватившему из лужи грязный лист. Ей двадцать пять, её мальчику три. Не наелся ли он какой-нибудь заразы, пока она отвернулась? Бедовый ребёнок, что, если он заболеет? "Придурок!" — и в это слово пытается вместить всю свою тревогу за него. Но слово убогое и куцее, совсем неподходящее, и вот малыш уже ревёт. Кажется, она отвратительная мать. Это давит и пугает её ещё сильнее. "Хватит реветь!" — вырывается у неё, потому что она не хочет, чтоб он плакал.
Любовь?
"Почему ты никак не уснёшь, что с тобой такое, почему ты так орёшь?". Ей двадцать три, она таскает на руках младенца, а тот вопит во всю глотку. Мучительно хочется спать. И пить. Но она не положит его, пока он не уснёт. Инна трясёт ребёнка, может быть слишком сильно, и крик захлёбывается.
Любовь?
Молодая женщина с трудом открывает глаза. Всё тело болит, а там, где наложили швы, режет и жжёт. Размытая фигура нянечки держит свёрток. Из него видна розовая пуговка носика. Женщина прижимает к себе это крошечное существо, и горячим розовым расцветают в её глазах и палата, и пижама, и даже нянечка становится прекрасной, как розовый куст.
— Стоп, — сказал Матвей. — Да, она меня любила. Мой ответ — да.
Он поднялся с земли, ступил к матери и обнял её.
— Я тебя прощаю. И ты меня прости, что приносил столько хлопот. И что так и не смог успокоить.
— Оправдана, — прошелестело за его спиной.
Фигура рассыпалась золотистыми и розовыми искрами. Они взмыли ввысь, подхваченные как бы ветром и лёгким гулом, похожим на бег далёкого поезда.
А Матвей пошёл дальше. Вдали он увидел ещё одного человека.
Витёк был его одноклассником, терроризировавшим всю школу. Однажды он выбрал мишенью Матвея, и не щадил, пока наконец не переключился на кого-то другого. Витёк был не столько сильным, сколько хитрым, что лишь помогало ему разрушать. Он ставил подножки, подкидывал краденые фломастеры, толкал в спину — ну-ка, кто тебя ударил? Ходили слухи, что его отец был местным авторитетом. Сейчас Витёк, заматеревший к тридцати, пинал траву ногой, недоумевающе и злобно оглядываясь по сторонам. Но выместить чувства было не на чем, кроме самого луга. А тот отвечал ему лишь нежной шелестящей тишиной, мягко поглаживая босые ступни.
Да, это будет подольше и потруднее. Но Матвею некуда спешить. Потому что теперь день никогда, никогда не закончится.