Связаны

С тех пор многое изменилось. Порой, просыпаясь утром, я по привычке ищу внутри себя пульсацию магии – ту самую, что была со мной все эти долгие годы. Но нащупываю лишь тишину. Глухую и бездонную.

И теперь с уверенностью могу сказать: моя жизнь, как и я сам, больше никогда не станем прежними. Озеро забрало не только силу. Оно выжгло часть меня, забрало самые яркие, дорогие воспоминания об Анике. Я помню сухие факты: дату встречи, имя... и то, что любил её.

Но больше не слышу точного звука смеха Аники в памяти. Не помню, о чём мы говорили с ней в ту ночь перед битвой. Я отдал Озеру нашу общую память, и теперь ношу в груди не рану, а пустоту, которую ничем не заполнить.

Ворота Дворца Смотрителей, веками бывшие запечатанными, наконец распахнулись. Теперь здесь, в этих мраморных залах, где когда-то решались судьбы целых народов, заседал новый Совет. Мы создали его из бывших повстанцев и рафеллов. Впервые за историю Рафоры здесь сидели представители каждой стихии. Воздух в тронном зале гудел от десятков голосов, споров, предложений. От жизни.

Никерия стала одной из ключевых фигур в Совете. Её водная стихия теперь помогала орошать высохшие земли и налаживать пути между городами. Никерия с головой ушла в работу – единственное, что хоть немного заглушало её боль от потери Финна.

Мы редко говорили о нём вслух. Слишком свежа была рана. Но иногда наши взгляды встречались, и в глазах Никерии я читал ту же пустоту, что и в себе.

Аника... Моя Аника. Она расцвела, как цветок после долгой зимы. Озеро вернуло жизнь, но навсегда изменило и пламя. Из разрушительной силы оно превратилось в созидающую.

Аника стала Хранительницей Равновесия и основала Орден Исцеляющего Пламени. Она дни напролёт проводила в пути, помогая восстанавливать земли Рафоры. И возвращалась уставшая, сонная, но с таким светом в глазах, какого не было даже в самые беззаботные дни. Иногда, глядя на Анику, я ловил себя на мысли, что почти не ревную к её новому призванию. Почти.

А я временно занял трон... Решение было принято единогласно. «Рафорой должен править последний выживший Смотритель, как и завещано», – говорили они. И по иронии судьбы: я, лишившийся самой сути своего права – магии, стал королём-регентом. Пока наш с Аникой ребёнок не подрастёт и не взойдёт на трон.

Целительница-эмерка сообщила нам эту новость позавчера. Слово «беременность» повисло в воздухе, и время замерло. Я не почувствовал тогда радости. Лишь ледяную тяжесть ответственности.

С того дня я стал тенью Аники. Опекал её так, что это граничило с тиранией. Поправлял подушки, отбирал тяжёлые свитки из архива, дегустировал еду Аники – к её огромному раздражению. Но я не мог иначе. Особенно когда Аника вновь случайно воспламеняла ткань, просто прикоснувшись к ней.

Мы ждали ребёнка, а я... боялся. Не за него, а за себя. Знал, каким был мой отец – холодным, расчётливым тираном, видевшим в сыне лишь инструмент. Я давал себе клятву стать другим. Но теперь, глядя на Анику, чувствуя её абсолютное доверие, всё чаще ловил себя на вопросе: а что, если тот, кем я боялся стать, всё ещё жив во мне? Смогу ли я быть достойным отцом? Не повторю ли путь Эдгара, даже лишённый сил?

В такие моменты мне до физической боли не хватало Финна. Моего лучшего друга. Самого разумного и спокойного голоса в моей жизни. Он бы усмехнулся, увидев, как я неуклюже пытаюсь надеть на себя роль короля-регента. Финн бы тихо, по-дружески, дал мне пинка под рёбра и сказал что-нибудь ёмкое и точное, что развеяло бы все мои страхи. И я не знаю, кто из нас больше скучает по нему – Никерия или я.

Меня терзали неприятные мысли. Всю свою жизнь, я чётко знал, кем должен быть. А теперь? Сейчас между мной и теми, кого раньше считал ниже себя, почти нет различий.

Я взглянул на улыбающуюся Анику, живо обсуждавшую что-то с Никерией. И в глубине души, под всеми страхами и сомнениями, уже созрел ответ. Да. Оно того стоило. Ради этого света в её глазах я отдал бы всё снова.

Но порой, в самые тихие ночи, я скучал. И самое ужасное было в том, что скучал по самому себе. По тому, кем я был. По уверенности, что давала мне сила. По ощущению контроля.

Это был сложный выбор, и его последствия до сих пор живут во мне ноющей болью. Любовь... Я прожил четыре века и лишь теперь начал по-настоящему понимать, что это значит. Это не страсть и не одержимость. Это тихая жертва. Добровольная готовность поставить чьё-то счастье, чьи-то интересы выше своих. Знаю, что именно это и чувствую к Анике.

Я вступил в эту войну ради будущего для своего народа. Ради моих родных и друзей. Я защищал свой единственный дом – Рафору. И мы... победили.

***

Покои были погружены в мягкий полусвет. Пламя единственной свечи отражалось в большом зеркале, у которого сидела Аника, медленно расчесывая длинные волосы. Светлые пряди мерцали золотом, словно живое пламя в темноте.

Дверь со скрипом отворилась. Я остался стоять на пороге, с усталостью наблюдая за её неспешными движениями.

– Так быстро осваиваешься, – тихо произнёс, делая шаг внутрь. – Королевские покои, слуги, этот дворец... Кажется, будто ты родилась для этого.

Аника встретила мой взгляд в зеркале, и её краешки губ расползлись в довольной улыбке.

– Мне просто... хорошо здесь. С тобой.

Аника опустила расческу и обернулась ко мне, усаживаясь на спинку табурета.

– Помнишь, как всё начиналось? Домик у Илиры, как я ненавидела этот мир... Каждый день молилась, чтобы найти способ вернуться домой. Так хотела сбежать отсюда тогда...

Я подошел ближе, вглядываясь в своё отражение в зеркале. Внешне остался таким же, но глаза... теперь в них всё чаще мелькала привычная пустота.

– Помню, что это было, – с трудом признался я. – Знаю, что ты была там. Но... не могу вспомнить твоего лица тогда, о чем мы говорили. Это как... читать рукопись о собственной жизни.

Аника кивнула, нервно заправив волосы за уши. Она знала. Но всё равно пыталась.

– А потом... перед самой войной... я вдруг осознала. Поняла, что не могу уйти. Что не могу сбежать и оставить тебя здесь одного. Не зная, выживешь ты или... – голос дрогнул. Аника отвела взгляд на пламя свечи и тихо продолжила: – Я поняла, что люблю тебя тогда.

Всё внутри замерло. В груди разрасталась пустота. Я внимательно посмотрел на девушку, стараясь поймать хоть обрывок, тень того чувства, о котором она говорила. Но в сердце была лишь тишина.

– Я должна была сказать тебе это той ночью, перед войной, – прошептала Аника, и в глазах блеснули подступившие слёзы. – Но я испугалась. Решила, что скажу это после войны. Если... если мы выживем.

Она обернулась ко мне, ища в лице хоть какие-то отголоски прошлого. Узнавание. Боль. Что угодно...

Я понимал, что Анике тяжело, но ничего не мог сделать. Не мог заставить себя вспомнить.

– Мне жаль... – выдохнул наконец я, разрывая тишину между нами. – Я не помню этого, но верю тебе. Знаю, что это должно быть правдой. Но... я не помню той ночи... Не помню твоего страха, чувств, наших разговоров...

Моя рука непроизвольно потянулась к виску, как будто я мог физически выцарапать воспоминания оттуда.

Аника резко поднялась и подошла ко мне. Она осторожно взяла моё лицо в ладони и дрожащим голосом тихо прошептала:

– Это не твоя вина. Ты лишь хотел спасти меня... – Аника замкнулась на полуслове и поборов слёзы продолжила, – Я... просто хотела, чтобы ты знал, чтобы помнил нашу историю целиком.

Она порывисто прижалась к моей груди. Я обнял Анику слишком поздно, почувствовав, как мелкая дрожь пробежала вдоль её спины.

– Я люблю тебя. Это единственное, что у меня осталось. Что я всё ещё помню...

Мы долго стояли так в тишине, среди теней, отбрасываемых дрожащим пламенем, – две души, связанных любовью, которую помнила только одна из них. И в этом молчании было слышно, как тикают часы, отмеряя время, украденное у нас Озером.

***

Солнце клонилось к закату, окрашивая мраморные галереи дворца в золото. Я стоял у высокого окна, наблюдая как сын во дворе, отрабатывает упражнения с молодыми учениками Ордена.

Дарриан заметил мой взгляд, что-то сказал ребятам и направился ко мне. Я обратил внимание на его походку. Она была уверенной – походкой будущего правителя, знающего себе цену и не нуждающегося в доказательствах.

– Отец, – кивнул сын, подходя ко мне. – Долго ты наблюдал?

– Достаточно, – я отворил створку двери и вышел на улицу, вглядываясь в его голубые глаза. – Ты хороший учитель. Терпеливый.

Дарриан усмехнулся, смахнув со лба прядь каштановых волос, так похожих на мои когда-то.

– Стараюсь. Знаешь, иногда ловлю себя на том, что повторяю твои фразы на тренировках. «Спину прямее», «Дыши глубже». И сегодня, когда сказал одному из учеников «Соберись, боль – это не оправдание», я... услышал тебя.

Знакомая горечь резанула по рёбрам. Я резко обернулся, и он замолчал, увидев мое лицо.

– Дарриан... Я не должен был так говорить. Уроки, которые давал тебе... и те, что в детстве давали мне... это не одно и то же. Я никогда... – сглотнул ком в горле, глядя на спокойное лицо сына.

И как я мог даже на секунду допустить, что Дарриан мог провести между нами эту чудовищную параллель? Я никогда не был похож на Эдгара. Не мог им стать.

Дарриан понял. Его взгляд, обычно такой ясный и прямой, вдруг смягчился.

– Я знаю, отец. И всегда догадывался... Я видел шрамы на твоей спине. Слышал, как ты кричишь во сне. – сын с теплотой положил руку мне на плечо. – Ты научил меня главному: что сила нужна для защиты. А не для того, чтобы ломать тех, кто слабее. Ты не продолжил его путь.

Я не нашёл слов, просто стоял. Дарриан тут же обнял меня. Непродолжительно, по-мужски, похлопав по спине. Но в этом жесте было всё, что мне нужно было знать о прощении.

– Иди к матери, – сказал я, слегка отстраняясь. – Она ждёт к ужину.

Сын кивнул и ушёл, его шаги разносились громким эхом вдоль коридоров.

А я просто остался стоять, вглядываясь в удаляющуюся фигуру Дарриана. Впервые за столько лет память об отце не принесла с собой леденящий ужас. Она принесла тихую, горькую печаль... и странное чувство освобождения.

Эдгар проиграл. А я – нет. Его наследие было похоронено под обломками старого дворца, а моё – жило, дышало и правило, глядя на мир не со страхом, а с надеждой.

***

И спустя годы, в семитысячном четыреста двадцать восьмом году, на трон взошёл мой сын – Дарриан Рэйвунд. Хотя в глазах уже горела мудрость, унаследованная от матери, и непоколебимая воля, доставшаяся от меня. Его намерения были доблестными, а правление – спокойным и справедливым. Новая Империя, которую Дарриан построил, окончательно стёрла следы бедности и открыла новый период изобилия и процветания.

Так началась новая эра. Эра пламени, жертвы и памяти.