Глава 17.
Энт Деккер.
— Эм, какого хуя? — вырывается у меня.
Шок от долбанного оргазма, который только что вывернул мой мозг наизнанку, потихоньку отпускает, и я возвращаюсь в реальность. Как всегда, она накрывает меня с такой же резкостью, как оплеуха по лицу.
Я позволил ему первым пойти в ванную, потому что у меня есть чёткие принципы насчёт того, как обращаться с парнем, который только что был снизу. Главный из них — не будь мудаком, а второй — будь джентльменом. Я только что вернулся в комнату после того, как привёл себя в порядок, и вижу как Робби Макгвайер уже устроился в моей кровати. Он лежит на боку, лицом к стене, а одеяло едва прикрывает его поясницу.
— Моя кровать залита спермой, — бросает он безразлично, даже не оборачиваясь. — На простыне два мокрых пятна размером с Делавэр. Я, блять, не буду в этом спать. Можешь взять мою кровать, если тебя не ебёт. Иначе придётся делить эту со мной.
Я тяжело вздыхаю, сдерживая раздражение. Дело не в том, что мне противна сперма. Дело в том, что она уже остыла. Хотя, нет, даже не в этом. Дело в том, что этот уёбок занял мою, блять, кровать. Я уже позволил ему вить из меня верёвки, я не могу позволить ему выгнать меня из моей же кровати. Это уже слишком. Где-то же надо поставить точку.
— Подвинься, — резко бросаю я.
Он с пафосом начинает ёрзать, двигая плечами и бёдрами, но, насколько я могу судить, он не сдвинулся ни на сантиметр. Если и подвинулся, то максимум на дюйм.
Я забираюсь в кровать и вырубаю свет. Сначала лежу на боку, отвернувшись от него. Он оставил мне так мало места, что мне приходится висеть на краю матраса, чтобы не свалиться. На нас обоих нет ни нитки, так что наши голые задницы прижаты друг к другу. Я искал свои пижамные штаны в том бардаке, что мы устроили на его кровати, но, честно говоря, наступает момент, когда одежда между двумя людьми становится условностью. Если спросите меня, этот момент наступает, когда ты лежишь за спиной у парня голый и выносишь его анальную невинность к хуям собачьим.
Я переворачиваюсь на другой бок, повторяя его позу и старательно оставляя пространство между нашими телами. Эта ночь уже была адской, и я точно знаю, что ничего хорошего не выйдет, если его гладкие, как шёлк, ягодицы будут касаться любой части моего тела в этот момент.
Его дыхание выдаёт, что он совершенно не спит. Человек, который не собирается и не намерен засыпать в ближайшие семь-восемь часов. Я закрываю глаза и изо всех сил стараюсь игнорировать это. Но не получается, потому что он не перестаёт моргать, и каждый раз, когда он это делает, его ресницы царапают наволочку. Это мягкий шорох, волосы по льну, который становится всё громче и громче с каждой минутой.
— Закрой глаза, — наконец говорю я. — Поспи.
— Нет.
Нет?
Что, чёрт возьми, с этим парнем? Он что, пропустил целую главу из учебника «Как себя вести»?
— Ты не можешь просто сказать «нет» на такое, — объясняю я, изо всех сил стараясь не показать своё раздражение. — Нужно дать причину, иначе ты выглядишь неадекватным.
— У меня есть причина, — тихо отвечает он.
Когда он не продолжает, я подталкиваю его:
— Ну, может, поделишься с классом?
Он переворачивается, совершая неаккуратный трёхточечный разворот, от которого вся кровать качается. В комнате темно, но он смотрит на меня. Я знаю это по мягкому потоку его дыхания, которое касается моей бороды. Он утыкается лицом в подушку, в мою подушку, приближаясь так близко, что мне приходится отвернуться и смотреть в потолок. Но это его не останавливает. Он наклоняется ещё ближе, прикрывая рукой рот, как будто собирается рассказать секрет.
— Моя дырка чувствует себя по-другому, — шепчет он мне на ухо.
Комок беспокойства застревает у меня в горле, и желание обнять его и притянуть к себе становится почти невыносимым.
— Я тебя поранил?
— Нет, я не травмирован. Просто моя дырка чувствует себя странно. — Простыни шуршат, когда он опускает руку под них. Я понимаю, что он тянется вниз. Назад. К той части тела, которую я только что трахнул. Мой член, который всё ещё гиперчувствительный и покалывает, снова начинает набухать. — Она кажется гладкой там, где обычно морщинистая. Кольцо немного опухшее и открытое, как будто ещё не вернулось в норму.
То, как он говорит, начинает действовать мне на нервы. В этом есть что-то пугающе уязвимое, от чего у меня кружится голова. Я был со многими парнями. С теми, кто уже был с парнями, и с теми, кто не был. Но я никогда не был с кем-то таким. С кем-то настолько открытым, настолько честным. И, блять, таким разговорчивым.
Это сводит меня с ума.
— Всё вернётся в норму, — бормочу я.
— Ты уверен?
— Да, уверен.
— А что насчёт моей груди?
— Что с твоей грудью? — спрашиваю я, хотя тихий голос в голове предупреждает меня не делать этого.
— Такое чувство, будто у меня большая дыра в груди. Как будто раньше там было что-то, что меня держало, а теперь этого нет. Я чувствую себя… разобранным. Как будто моё сердце открыто. — С этими словами он обнимает меня и утыкается лицом в пространство между моей шеей и плечом. — Это тоже вернётся в норму?
— Да, — говорю я, позволяя своей руке обвить его талию и беспомощно вздыхаю, когда моя рука движется сама по себе, следуя вдоль позвоночника мимо копчика и ещё ниже. Я касаюсь его дырки подушечкой среднего пальца. Делаю это так нежно, как только могу.
Он прав. Она действительно кажется немного более гладкой, чем обычно. И немного опухшей.
Он резко вдыхает, когда я касаюсь его, и издаёт долгий, низкий стон, который проникает в мою кровь и разносится по телу, оставляя меня без сомнений в том, что с моим сердцем тоже происходит что-то тревожное.
Он перекидывает ногу через меня, сгибая её в колене, заставляя наши тела слиться воедино.
— Тебе что-нибудь нужно? "Адвил" или что-то в этом роде? — спрашиваю я, пытаясь придумать, как бы получить немного расстояния и воздуха. Он крепко держит меня и качает головой, его нос и губы трутся о чувствительную кожу над моей сонной артерией. — Ты тогда пойдёшь спать?
Он снова качает головой и говорит:
— Нет, пока ты не расскажешь мне историю.
— Я не знаю никаких историй.
— Конечно знаешь.
Усталость после оргазма тяжело наваливается на меня, изо всех сил пытаясь утянуть в сон. Кроме того, я борюсь с полномасштабной паникой из-за того, что оказался под парнем, которого только что трахнул. Я сейчас участвую в деятельности, которую лучше всего описать как обнимашки. И, вдобавок ко всему, мы говорим гораздо больше, чем я считаю идеальным.
Несмотря на всё это, я слышу, как сам говорю:
— Ладно, какую историю ты хочешь, чтобы я рассказал?
— Расскажи мне историю о том, как ты впервые катался на коньках.
Я громко стону, но пытаюсь заглушить звук, прежде чем он вырвется наружу. Он получается странным, превращаясь в беспокойное ворчание, от которого он улыбается. В комнате темно, и я не вижу его улыбку, но я знаю, что он улыбается. Я чувствую это по его краям. По пространству вокруг него, и почему-то это только хуже.
— В первый раз я катался на коньках, когда мне было семь лет. У Джошуа Пулена была вечеринка на катке, и весь класс был приглашён. — Я хочу остановиться на этом, потому что это, в общем-то, и есть вся история, но Макгвайер милосердно молчит и перестал бесконечно моргать, так что я решаю продолжить. — Мне Джош не особо нравился, и я абсолютно уверен, что я ему тоже не нравился. Это была одна из тех ситуаций, когда, я уверен, его мама сказала: «Ну, Джоши, боюсь, мы приглашаем всех и никого не оставляем в стороне. Мы не такие люди, так что Энт приглашён и он придёт». — Макгайвер снова улыбается, на этот раз шире, так что я слегка повышаю тон голоса и добавляю: — «И точка».
— Тебе понравилось? — спрашивает он.
— Не-а. Ненавидел это. Ненавидел коньки. Ненавидел, как они сковывали меня, как будто я не мог их снять или нормально двигать лодыжками. Ненавидел чувство потери контроля и ненавидел быть среди стольких людей. Вокруг были дети. Они были на взводе от сахара, так что орали и носились вокруг, как маленькие демоны. Многие падали и увлекали за собой других. — Глаза Макгвайера всё ещё закрыты, и он больше не улыбается. По крайней мере, я так думаю. Он слушает так внимательно , что это почти ощутимо. Интенсивностью, которая как ключ в замке. Металл о металл. — Я боялся упасть. Я держался за бортик почти всю вечеринку и медленно двигался по катку. В конце концов, один из работников подкатил ко мне и дал мне одного из этих пингвинов-помощников. Я был в восторге. Я катился с пингвином, чувствуя себя довольно уверенно, как вдруг этот мелкий урод, Джош, закричал: «Эй, смотрите, Энт использует пингвина, как малыш!»
— Этот козёл! — восклицает Макгвайер.
— Нет-нет, — мягко поправляю я, — мы не называем детей козлами.
— Ты только что назвал его уродом. Ты буквально назвал его мелким ур—
— Я знаю, но это другое. Урод — нормально, козёл — нет.
— Ну, я не передумаю. Я стою на своём. — Неудержимый смех поднимается у меня в груди и вырывается наружу. Я едва сдерживаю его. — Что было дальше? Погоди, дай угадаю, ты подкатил к нему на пингвине и надрал ему задницу, да?
— Нет. Не угадал. Я отпустил пингвина и поехал, как будто делал это всю жизнь.
— Не может быть.
— Может. Я оттолкнулся и поехал, как профессионал… Проехал метров восемь или десять, прежде чем упал так, что мало не показалось. — Макгвайер хохочет у меня в объятиях, сгибаясь так, что его лицо оказывается ещё ближе ко мне, чем было до этого. — Это было эпично. Это было одно из тех падений, когда твои коньки на долю секунды оказываются на уровне глаз. Ну, знаешь, когда ты успеваешь увидеть их и понять, что ты в воздухе, горизонтально и вот-вот шлёпнешься.
— Ох, — он сочувственно шипит сквозь зубы, — жёстко.
— Ага. Когда мама забрала меня, я рассказал ей, что случилось, и поклялся, что больше никогда даже не надену коньки. То же самое я сказал отцу. — Я криво улыбаюсь и качаю головой, вспоминая. — На следующий день он уже вёл меня обратно на каток и водил туда каждые выходные больше двух месяцев. Он записал меня в детскую хоккейную команду, как только я научился кататься с клюшкой.
— Ты полюбил это? Хоккей? С самого начала?
— Конечно полюбил, Макгвайер. Все любят делать то, что у них хорошо получается.
Он выдыхает тёплый поток воздуха мне на шею, и я почти уверен, что это сопровождается закатыванием глаз. Его тело прижато к моему, грудь к груди, член к члену, и это слишком. Слишком много. Слишком близко.
Я переворачиваюсь на спину, но, кроме того, что он слегка ослабляет хватку и приподнимает ногу, чтобы позволить мне перевернуться, он не двигается. Его рука всё ещё обнимает мою грудь, а нога перекинута через меня, колено согнуто, ступня медленно скользит вверх и вниз по моей икре.
Я слышу, как воздух входит в его лёгкие и выходит из них. Я чувствую его сердцебиение у своих рёбер и его волосы на своей шее. Они мягкие и одновременно жёсткие. Грязно-русые волны, которые весь день норовят упасть ему на лицо.
Желание провести пальцами по его волосам почти невыносимо.
— А ты? — спрашиваю я, чтобы отвлечь себя.
— Моя сестра Бет какое-то время увлекалась фигурным катанием. Обычно её на занятия водил отец, а я оставался дома с мамой, потому что это были вечерние уроки, которые заканчивались поздно. Думаю, мама была на конференции или что-то вроде того, потому что однажды я пошёл с ними. Тренер Бет спросил, не хочу ли я попробовать, и, конечно, я сказал «да». Я был в восторге от детей, которые катались. Я не мог дождаться, чтобы выйти на лёд и…
— И ты взялся за это, и был как утка в воде, да?
Он не отвечает, что даёт мне понять, что именно так и было, и даже больше.
— Я был неплох, — наконец говорит он. — После того первого вечера я планировал поехать на Олимпиаду и стать чемпионом мира. Я хотел кататься с Дебби Уэббер. Она была ровесницей Бет, и она была так хороша. У меня был целый план: мы выиграем золото и…
— …ты женишься на ней, заведёте собаку и будете жить долго и счастливо.
Он смеётся тихим, хрипловатым смешком, и, когда я закрываю глаза, я вижу, как уголки его губ приподнимаются, обнажая клыки. Именно это произошло раньше, когда он увидел меня в аэропорту. Вокруг нас были люди. Очереди были длинными и двигались медленно. Он оглядывался, когда я появился, почти как будто ждал меня. Как только он увидел меня, всё его лицо преобразилось. Не только рот. Его глаза тоже. Появились тонкие морщинки, расходящиеся веером. Его щёки сморщились, и зелёные с золотом искры затанцевали в его глазах.
— Что-то вроде того, — говорит он. Мне требуется чуть больше времени, чем должно, чтобы понять, о чём он говорит. Дебби Уэббер. Фигурное катание. Олимпиада.
— Ты был хорош? — Почему-то мне нужно, чтобы он сказал это. Я хочу, чтобы он сказал это. Я хочу услышать, что это было легко.
Мне это нужно.
Возможно, мне нужно это, чтобы снова попытаться убедить себя, что он этого не заслуживает.
— Я много падал. Очень много. Но я был чертовски быстр — это очевидно. — Он слегка тыкает меня в бок, но я не даю ему реакции, которую он ищет, так что он продолжает: — Мой тренер сказал, что я бесстрашный. Сказал, что никогда не видел ничего подобного. Я думал, это комплимент. Я старался изо всех сил, так что был очень горд, но потом он добавил: «Это не комплимент. Ты как шар-разрушитель, Робби. Ты — ходячая авария». Я был раздавлен. — Дыхание, которое я только сейчас осознаю, что задерживал, становится немного некомфортным. — В общем, короче говоря, мой отец забрал меня с занятий, а через несколько месяцев повёл на матч «Вайперс». Я подсел на это за считанные минуты. Я чувствовал себя как в раю. Как будто вернулся домой. Это было потрясающе. Я встретил Дэнни Лагранжа после игры. Можешь в это поверить? — Дэнни тогда был капитаном «Вайперс», и даже сейчас он тот игрок, о котором люди говорят с благоговением.
— Не может быть! Он был моим кумиром в детстве. Я был одержим им. Я до сих пор обматываю клюшку так же, как он.
— Он был и моим героем. Он был таким добрым. Знаешь, как иногда встречаешь людей, и это разрушает иллюзию? Ну, это было совсем не так. Он подписал мою футболку, и когда я сказал ему, что однажды буду играть за «Вайперс», он дал мне шайбу с игры.
— Боже, правда?
— Правда.
— Ты до сих пор её хранишь?
— Конечно. Это моя самая ценная вещь. — Его голос становится тише, а темп речи замедляется. — Я умолял родителей позволить мне играть в хоккей после встречи с Дэнни. Мой отец немного сомневался из-за того комментария про шар-разрушитель и вообще из-за жёсткости игры, но мама сказала, что всё в порядке, если я буду играть в защитной маске всегда.
— Всегда? — Я смеюсь при этой мысли. — Ты полюбил хоккей с самого начала и засыпал, представляя, как поднимаешь Кубок Стэнли? — тихо спрашиваю я.
Он делает паузу перед тем, как заговорить, и его рука на моей груди кажется тяжелее, чем раньше.
— Да, я полюбил его. Очень сильно. Любил игру, любил быть частью команды. Любил всё. Это было весело. Так весело… — Его голос затихает, и он молчит так долго, что я думаю, он засыпает, но потом добавляет: — Я играл ради удовольствия много лет. Несмотря на то, что я сказал Дэнни, только позже я действительно поверил, что могу стать профессионалом.