7 часть
проснулась я неожиданно — без звонка, без криков из коридора, без гудков и хлопков дверей. просто — проснулась.
солнце било сквозь занавеску лениво и неохотно, оставляя на полу тусклые прямоугольники, будто кто-то забыл выключить лампу в другом мире.
я моргнула, зарылась лицом в подушку, помолчала с минуту, прислушиваясь к звукам квартиры — всё было тихо. подозрительно тихо.
где руслан с его звонками? где голос льва в трубке, с вечной шуткой наперевес?
я протянула руку к прикроватному столику, схватила часы — почти полдень.
приподнялась на локтях, почувствовала, как спутанные волосы щекочут плечи.
ладно. это даже приятно. иногда тишина — как подарок.
поднялась с постели медленно, по-утреннему рассеянно.
пошла в душ — вода была горячей, как надо, и обволакивала кожу будто мягкой вуалью.
стояла под струями долго, с закрытыми глазами, будто смывала не только сон, но и всё, что накопилось.
выйдя, закуталась в полотенце, подошла к окну, приоткрыла.
ветер был тёплым, уличным, пах чем-то живым — пылью, цветами, весной.
я достала из коробки свою сигарету — ту самую, утреннюю.
затянулась.
дышать стало легче.
как будто в этот момент мир на секунду подстроился под меня.
потом — зеркало.
немного туши.
чуть подправить брови.
волосы — расчёска, пальцы, щепотка лака. волны легли мягко.
я прищурилась — вроде, ничего.
та, что мне нужна сегодня.
открыла шкаф, бросила на кровать несколько маек — нет.
нет.
нет.
потом нашла тот самый топ — белый, на тонких лямках.
обтягивал аккуратно, но не вызывающе.
под него — синие джинсы, чуть потертые на коленях.
сидели плотно, будто шили по мне.
и сверху — кожаная куртка.
чёрная.
та, в которой я чувствовала себя неуязвимой.
уже в прихожей, застёгивая куртку, я услышала шаги витиного рода.
он появился, как обычно, резко и без предупреждений.
глаза — сосредоточенные, губы плотно сжаты.
чуть нахмурен.
вид у него был… напряжённый.
— витя, — кивнула я ему,
— ты где был?
он бросил на меня взгляд, короткий, но цепкий, как щелчок пальцами:
— на работе. дела были.
— какие? и чего ты... такой?
он явно не хотел разговаривать.
как будто боялся, что если скажет слишком много — я пойму что-то, чего он скрывать не умеет.
он махнул рукой, будто отгонял комара:
— не важно. слушай… у подъезда тебя ждут.
я прищурилась, чуть наклонив голову:
— кто?
витя пожал плечами, будто это не имело значения, и, проходя мимо, бросил:
— руслан и какой-то парень.
я сдвинула брови:
— какой парень?
— не знаю. по виду не дебил.
разберёшься.
он уже собирался уходить, но я остановила его у двери:
— вить… ты точно в порядке?
он впервые за всё утро посмотрел мне прямо в глаза.
внутри — тревога.
но не та, что паника, а та, что глубокая, сдержанная, как у человека, у которого за спиной что-то важное.
— нормально всё, — выдохнул он.
и ушёл.
быстро.
словно боялся, что если останется ещё хоть на секунду, я спрошу что-то по-настоящему опасное.
я осталась в прихожей одна.
на мгновение — никуда не спеша.
сделала вдох.
потом — быстро кинула в карман телефон, ключи.
привычно щёлкнула замок.
и вышла из квартиры.
оказавшись на улице, я сразу заметила знакомые силуэты — лев стоял, чуть ссутулившись, с руками в карманах куртки, а рядом — руслан, вечно что-то жующий или перекладывающий в ладонях. они оба переглянулись, когда я подошла, и я сразу почувствовала, как в воздухе висит что-то невысказанное.
— ну, привет, — кивнула я.
— ну ты даёшь, — усмехнулся лев, — думал, опять будешь краситься до вечера.
— я вообще-то вовремя, — фыркнула я, приподняв бровь.
— ну да, как всегда, на грани, — вставил руслан, скользнув по мне взглядом. — но сегодня красивая.
его голос прозвучал немного тише, почти тепло, и я уловила ту интонацию, которая всегда заставляла губы дрогнуть в полуулыбке.
но не сегодня.
мы тронулись по направлению к центру — всё так же, как всегда.
шаг в шаг.
я между ними.
лев шёл чуть впереди, иногда оборачивался. руслан — сбоку, чуть позади, как будто по привычке прикрывал.
улицы были залиты солнцем, асфальт тёплый, припухший от пыли и чьих-то шагов.
дети где-то вдали играли в мяч, по дворам перекликались бабки, сверху с балкона кто-то курил, и пепел падал медленно, как снег.
— слушайте, — неожиданно сказал лев, поправляя ворот, — мне тут слух прошёл…
цыгане на нас зуб точат.
я перевела взгляд на него:
— серьёзно?
— ну да. мол, мы торгуем рядом, а делиться не хотим.
им, видите ли, не нравится.
вчера кто-то из них на базаре прям в спину плюнул, прикинь.
а один вообще подошёл — "слышь, парень, время щёлкать клювом закончилось".
руслан нахмурился, по голосу сразу стало ясно, что его это не просто задело — внутри будто что-то сжалось.
— а если они не просто словами?
а если в дело пойдут?
нас же трое.
я молчала.
мне не нравилось, как это звучит.
всё это — не первый раз.
но всегда тревожно.
в такие моменты ты чувствуешь себя будто на льду — он вроде крепкий, а вроде трещит под ногами.
лев фыркнул, засунул руки глубже в карманы и ухмыльнулся, не поворачивая головы:
— да цыгане — это понты голимые.
они будут до последнего языком чесать, а как запахнет жареным — сразу в кусты.
проверено.
пугать они мастера, а действовать — кишка тонка.
руслан ничего не ответил, просто посмотрел на меня.
и я тоже ничего не сказала — только пожала плечами.
будет видно.
мы дошли до точки, разошлись по своим местам.
работа шла как всегда — лениво, вяло, но уверенно.
люди проходили, торговля капала, иногда звучали обрывки разговоров, редкие перешёптывания, чьи-то голоса на рынке.
но всё это было как сквозь стекло — отдалённо.
я всё думала о том, что сказал лев.
и о том, как это может аукнуться.
а потом всё закончилось, как и должно было.
мы свернули, сложили, подсчитали.
попрощались со львом — он сказал, что заскочит к вечеру к кому-то, не уточняя к кому.
я кивнула.
и мы с русланом снова пошли по знакомому маршруту, вдоль заборов, мимо старых подъездов и машин с пыльными окнами.
руслан молчал какое-то время, потом неожиданно вспомнил:
— ты не забыла, что у моей матери сегодня день рождения?
— нет, конечно, — кивнула я. — я помню.
во сколько мне прийти?
он чуть улыбнулся, посмотрел на меня, задержав взгляд.
глаза у него были спокойные, но в глубине теплилось волнение — как у того, кто ждёт, что всё пройдёт хорошо, но боится сглазить.
— мама просила, чтобы ты пришла пораньше.
на кухне помочь, всё такое.
ну, часов к пяти.
— хорошо, — кивнула я. — я буду.
мы дошли до моего дома, и он, как всегда, остановился на пару шагов от крыльца.
не любил прощаний с пафосом.
я тоже.
мы просто переглянулись.
— увидимся вечером, — бросил он.
— да.
увидимся.
и я забежала домой.
уже дома я поняла, что вити и след простыл.
пусто.
тишина в квартире была какой-то особенно чужой — не уютной, не домашней, а резкой, как будто в лицо хлопнули чем-то ледяным.
ни ботинок у двери, ни его деловых рубашек, развешанных на вешалке.
как сквозь землю провалился.
я медленно прошла по коридору, на секунду заглянула в его комнату. постель аккуратно застелена, окно приоткрыто, на столе пустая чашка.
значит, был.
но, как всегда, исчез без предупреждения.
— на работе бедный, как всегда, — пробормотала я себе под нос, скривив губы.
иногда мне казалось, что он так специально — чтобы не слышать ни вопросов, ни моих уколов, ни просто человеческого: "где ты был?"
а может, ему и правда было легче вот так — мимолётом, по касательной, без обязательств.
чёрт его разберёт.
я резко выдохнула, оттолкнула мысли. времени было мало.
прошлась в душ — быстро, почти по-мужски. тёплая вода стекала по телу, смывая дневную усталость.
перед зеркалом чуть подкрасила губы, чёрной тушью провела по ресницам, повела плечами, разминаясь, как перед выходом на сцену.
надев белую кофточку, немного сползающую с плеч, я поверх натянула чёрное платье — короткое, на узких лямках.
оно село на мне, как влитое, обрисовывая фигуру — строго, но не вызывающе.
волосы собрала в небрежный пучок, оставив несколько прядей у лица.
взгляд скользнул по отражению.
нормально.
даже хорошо.
в чёрную сумку — привычно и быстро: сигареты, коробок спичек, телефон и ключи.
на автомате.
всё на автомате.
перед тем как выйти, я ещё раз оглядела квартиру — ни одного звука.
вити нет.
ну и ладно.
дверь захлопнулась за спиной.
двор уже тонул в вечернем свете — в окнах загорались лампы, дети скакали через скакалки, где-то щёлкала музыка, и пахло жареной картошкой из соседней квартиры.
я шагала быстро, каблуки чётко стучали по плитке.
по дороге заскочила в ларёк, купила коробку дорогих, обёрнутых в золотистую бумагу конфет.
маленький жест.
но важный.
всё же день рождения у тёти флоры.
дверь открылась почти сразу после стука — будто она уже стояла на пороге и ждала меня.
тётя флора, как всегда, крепкая, прямая, но с теплотой в глазах.
— ой, лика, — выдохнула она и сразу обняла меня так, как будто мы не виделись месяцами, — ну проходи, проходи, моя красавица.
я сдержанно улыбнулась, сунула ей в руки коробку:
— вот, тебе.
по дороге взяла. вкусные, я проверяла.
она прыснула, поцеловала меня в щёку:
— ну кто ж так воспитан? с пустыми руками к нам не ходят, да ещё и с подарками. ай, лика, ты мне как дочка, честное слово.
я молча кивнула.
от этих слов внутри что-то дрогнуло — что-то светлое, грустное.
словно кто-то чужой давно хотел это услышать.
но не слышал.
на кухне всё уже кипело.
пахло укропом, жареными грибами, чем-то кислым, сладким, домашним.
большая кастрюля булькала на плите, на столе стояли миски с салатами, нарезка, лимонад, бокалы.
— на, — тётя флора сунула мне полотенце, — помоги мне с мясом. его надо нарезать, а потом на сковороду. ты ж умеешь?
— умею, — фыркнула я, уже доставая нож. — не такая уж я бесполезная.
— вот и славно, — улыбнулась она, — а то с моими-то — один только руслан в кухне помогает, а эти два…
руки бы им поотрывать.
я хмыкнула:
— петя всё такой же вредный?
— вредный — это мягко сказано.
ворчит, бурчит, вечно чем-то недоволен.
я ему говорю: "петя, ты бы хоть женился уже, раз такой нервный".
а он мне: "мне и так хреново, зачем мне ещё и это?"
мы рассмеялись, почти одновременно.
и в этот момент всё стало легко.
будто я не в гостях, а у себя дома.
разговоры лились свободно — о ерунде, о погоде, о соседях.
мы обсуждали какую-то женщину из второго подъезда, смеялись над тем, как руслан однажды перепутал сахар с солью и испортил целую кастрюлю каши.
время шло быстро, а кухня всё больше наполнялась голосами.
в какой-то момент зазвонил дверной.
тётя флора вытерла руки, пошла встречать гостей.
а я осталась — переворачивать мясо на сковороде.
в груди было ощущение тепла.
спокойствия.
принадлежности.
словно я здесь — не чужая.
словно я — часть этой семьи.
и пусть это ощущение временное, я его запомню.
потому что оно настоящее.
спустя какое-то время мы всё приготовили.
в кухне больше не пахло суетой, только пряным мясом, запечёнными овощами, уксусом и чем-то сладким, вроде ванили или корицы — что-то там флора борисовна добавляла в свой торт.
всё вокруг гудело, как улей.
гости приходили по одному, парами, с коробками, пакетами, с заливистыми поздравлениями.
в прихожей — груда обуви, шарфы, пальто.
в кухне и в комнате — смех, стук посуды, быстрые шаги.
руслан и юра метались между кухней и залом, подхватывали всё на лету:
— лика, это куда?
— мам, эти вилки в ящик или сразу на стол?
— подержи, я сейчас сбегаю за хлебом.
я смотрела на них и едва сдерживала улыбку.
оба будто соревновались, кто быстрее угодит матери.
и, что смешно, оба делали это с искренним азартом.
лаша, отец руслана, высокий и крепкий, с массивными руками и тяжёлым взглядом, всё время крутился вокруг флоры борисовны — будто унюхал, что у неё праздник.
он молчал, но его взгляд был цепкий.
временами он что-то ей шептал на ухо, от чего флора морщилась, махала рукой или фыркала сдержанно.
а иногда — и это удивляло — смеялась.
настоящим, живым смехом.
генрих павлович оказался настоящей находкой — внимательный, вежливый, аккуратный.
он молча следил за моими движениями, и стоило мне взять блюдо в руки — тут же подходил, мягко говорил:
— позвольте, лика, я отнесу.
— осторожно, там горячее.
— давайте, я за салатом схожу, а вы пока передохните.
впервые за долгое время я чувствовала себя не той, что всегда держит контроль, а просто... обычной.
рядом с ним было легко.
никаких лишних слов, никакой навязчивости.
просто помощь.
и тишина, в которой можно дышать.
в углу комнаты уже сидели несколько соседок — пожилые женщины, весёлые, ярко накрашенные, с пронзительными голосами.
одна из них рассказывала, как выгоняла голубей с балкона, другая смеялась, показывая, как подскользнулась на лестнице.
они пили чай с тортом и хихикали, как школьницы.
и всё это было настолько по-домашнему, что у меня сжалось что-то внутри.
где-то глубоко.
вот оно — настоящее, живое.
семья, как она есть.
дверь открылась резко.
в квартиру шагнули петя и его отец.
я почувствовала, как напряглись плечи.
всё же — это петя.
первым шёл отец — крупный, с тяжёлым подбородком, строгими глазами.
я не помнила его имени.
может, и не знала никогда.
но лицо — запомнилось.
уголовник, так говорили.
суровый, мрачный.
но почему-то — к нескольким людям он был другой.
мягкий.
почти добрый.
и среди этих "немногих" почему-то оказалась и я.
мы встречались взглядами — коротко, почти неуловимо.
он кивнул.
я тоже.
слов не нужно было.
а вот петя...
всё так же.
та же сдержанность, те же колкие глаза.
он подошёл к матери, обнял её крепко, почти торопливо.
что-то сказал ей на ухо — я не услышала.
потом повернулся, мельком окинул меня взглядом.
чужой.
отстранённый.
просто посмотрел — без слов, без тени на лице.
и прошёл мимо.
я пожала плечами.
ни холодно, ни тепло.
просто...
петя.
такой, как он есть.
я вернулась к кухонному столу, на котором стояло ещё три блюда, не вынесенных в комнату.
взяла одно, обернулась к флоре борисовне:
— куда эти баклажаны?
— на середину, рядом с мясом, — сказала она, не оборачиваясь, продолжая резать зелень, — и, лика, я тебе скажу… хорошо, что ты сегодня пришла.
я кивнула.
не глядя.
потому что вдруг — слишком тепло стало внутри.
и не хотелось, чтобы кто-то это увидел.
спустя ещё какое-то время мы включили музыку, начали танцевать.
всё вокруг ожило — будто кто-то одним движением сорвал с вечера усталость.
взрослые, молодые, шумные, уставшие — все вдруг смеялись, двигались, хлопали в ладоши.
стол скрипел под тяжестью еды, бокалы цокались, на полу скапливались фантики от конфет, а где-то на заднем фоне трещал радиоприёмник, ловя то музыку, то чьи-то речи, но никто не обращал внимания.
меня тянуло в гущу этого сумасшествия — в круг, где крутились люди, где смеялись соседи, где флора борисовна что-то напевала, подняв руки, будто в театре.
я то и дело кружилась рядом с русланом — он шутил, поднимал меня за руки, вертел в такт, при этом успевая кричать кому-то за спиной:
— юра! ну-ка, иди сюда, покажи, как ты вальс танцуешь!
и тут же, ко мне:
— лика, ты так улыбаешься, будто влюбилась.
я только смеялась в ответ и крутилась дальше.
вечер был как вспышка — быстрый, тёплый, яркий.
потом отец пети тихо подошёл к флоре, обнял её, что-то негромко сказал — по губам можно было прочитать "спасибо" — и ушёл.
я только мельком глянула ему вслед.
и вдруг…
почувствовала.
что-то изменилось.
в ритме, в воздухе, в ощущении рядом.
я резко остановилась.
музыка всё так же играла, кто-то засмеялся, кто-то хлопнул дверцей шкафа.
но у меня внутри — щёлк.
как тень, проскользнуло.
я окинула комнату взглядом.
руслан — вот он, болтает с юрой.
лаша, флора, соседки, генрих павлович… все были.
петя.
его не было.
мгновенно — словно под кожей что-то затрепетало.
я вышла из зала.
сердце колотилось странно — не из-за тревоги, а из-за той пустоты, что вдруг образовалась, как будто человек, которого не замечаешь — вдруг исчез, и ты это остро почувствовала.
в коридоре было тише.
полумрак.
лампочка над дверью тускло мигала.
и прямо у входа в зал…
он сидел.
на полу.
согнутый, будто схлопнувшийся внутрь.
петя.
в руке — телефон.
голова опущена.
плечи вздрагивали.
он плакал.
настоящими, глубокими слезами — беззвучно, но так, что всё в нём будто стонало.
я застыла.
он не видел меня.
не замечал.
он что-то бормотал себе под нос — тихо, несвязно.
почти как ребёнок, который сам себя укачивает, чтобы не сорваться.
сердце в груди забилось громко.
такое я не видела никогда.
никогда.
даже представить не могла, что этот чёртов петя… такой.
я тихо подошла, присела рядом.
— петя, — позвала.
он не ответил.
не шевельнулся.
глаза — в экран.
пальцы судорожно сжимают корпус телефона.
— петя… ты слышишь?
ничего.
только губы продолжают что-то повторять.
слов я не понимала.
бормотание.
какая-то несвязная мантра.
я смотрела на него — и вдруг чётко поняла.
ему больно.
не просто грустно.
не плохо.
ему больно.
так, что, кажется, он уже не различает, где он, с кем он, кто рядом.
я колебалась секунду.
а потом просто — потянула его за одежду.
не нежно.
резко.
в какой-то панике, будто если я не вытащу его сейчас, он провалится куда-то.
он дёрнулся.
резко.
почти с яростью.
рука — наотмашь, почти толчок.
но в следующую секунду он поднял глаза.
увидел меня.
замер.
грудь его ходила взад-вперёд.
взгляд — испуганный, растерянный.
на лице — слёзы, злость, растерянность.
всё сразу.
и вдруг он не стал сопротивляться.
не произнося ни слова, он поднялся.
я поддерживала его под локоть — не зная зачем, просто… чтобы быть рядом.
мы медленно пошли в его комнату.
я чувствовала, как он дрожит.
или мне казалось.
или я сама дрожала.
в комнате было темно.
я хотела включить свет — он отрицательно качнул головой.
он сел на кровать.
положил телефон рядом.
обхватил голову руками.
— петя… что случилось?
он что-то говорил.
я пыталась слушать.
но не понимала.
голос — сбивчивый, невнятный, с хрипами.
слова — как будто чужие, чужие и ему самому.
и я просто стояла.
рядом.
не уходила.
не трогала.
не говорила.
только была.
здесь.
с ним.
— отца… убили… — выдавил из себя петя.
словно воздух в комнате вдруг сгустился, стал вязким, будто я погрузилась в болото.
меня ударило током — резким, болезненным, настоящим.
я даже не сразу поняла, что он сказал.
а когда поняла — не поверила.
убили?.. кого?.. его отца?..
я смотрела на петю, будто он был совсем другим человеком.
не тем грубым, вспыльчивым, сжатым в кулак парнем, что проходил мимо меня в коридоре с холодным взглядом.
а каким-то… чужим.
осиротевшим.
сломанным.
но… он же был тут.
буквально только что.
улыбался флоре борисовне.
стоял с прямой спиной, как будто пытался держаться, не показать никому лишнего.
и вот — его нет.
всё.
я вдруг поняла, что у пети был шок.
он не плакал сейчас.
он просто был… пустой.
словно всё, что внутри, выгорело до тла.
как у раненого, который ещё не осознал, что его пронзили пулей.
я не знала, что сказать.
и знала, что никакие слова не помогут.
ничего не вернёт.
ничего не смягчит.
но я знала одно — есть способ…
способ хоть немного успокоиться.
хоть что-то дать телу, рукам, разуму.
я сунула руку в сумку.
пальцы нащупали пачку сигарет.
я достала её молча, без слов.
вытащила одну — протянула пете.
он посмотрел на меня так, будто впервые увидел.
взял.
вторую я взяла себе.
щёлкнула спичкой.
медленно.
просто чтобы что-то делать.
и мы закурили.
тихо.
не глядя друг на друга.
дышали этим горьким дымом, будто в нём было спасение.
будто это давало нам какую-то фиксацию на реальности.
комната была полутёмной.
дым плыл к потолку, цеплялся за шторы.
дым от сигарет резал глаза, но мы не моргали.
мы просто сидели.
рядом.
в этой тишине было что-то интимное.
что-то человеческое.
очень настоящее.
я слышала, как он дышит.
слышу, как глухо потрескивает бумага.
где-то на кухне, далеко, всё ещё играла музыка.
неуместно весёлая.
но здесь, в этой комнате…
всё было по-другому.
здесь было горе.
тяжёлое, мокрое, настоящее.
мы сидели молча.
и выдыхали.
напряжение из тела медленно выходило вместе с дымом.
это помогло?
я не знаю.
может — немного.
вроде.
надеюсь.
и вот мы — два человека, каждый со своей тенью — просто сидим рядом, в темноте, молча делим одну правду на двоих.
а внутри меня пульсирует только один вопрос:
что теперь будет с ним? что будет со мной? что будет с нами?