Биология раны

После двух дней больничных процедур и бесконечных вопросов, врачи, под чутким наблюдением Арсения, наконец, отпустили Антона лечиться к нему домой. Аргумент был железный — дома у подростка никто бы толком не лечил, а у "дяди" есть возможность обеспечить нормальный уход. Документы были оформлены, справки подписаны, и вот Антон оказался в учительской квартире.

Подросток лежал на мягком диване, завернувшись в плед из натуральной шерсти — такой тёплый и пушистый, что первые несколько часов он не мог перестать трогать его пальцами, удивляясь тому, что в мире существуют настолько приятные на ощупь вещи. Смотрел в окно через прозрачные, вымытые стёкла — даже это было необычно. Дома окна всегда были грязными, замызганными, словно мир за ними был нарочно размыт и искажён.

За стеклом всё было привычно и одновременно совершенно иначе. Дождь капал с той же ленивой настойчивостью, ветер бил по стеклу теми же порывами, серый город не торопился просыпаться — но всё это казалось каким-то более мягким, менее агрессивным. Словно даже природа здесь вела себя деликатнее.

Но главное различие было внутри. В этой квартире царила тишина — не мертвящая, давящая тишина его дома, полная скрытой угрозы и ожидания взрыва, а живая, дышащая тишина. Тишина, в которой можно было расслабиться, не прислушиваясь к каждому скрипу половиц, к каждому звуку за дверью.

Антон медленно, осторожно учился существовать в этой новой реальности. Здесь никто не орал на него за недоеденный суп, не швырял тарелки в стену, если он жевал слишком громко или слишком медленно. Никто не смотрел на него тяжёлым, пьяным взглядом, когда он возвращался поздно вечером, просчитывая, сколько ударов получит за каждую лишнюю минуту опоздания. Никто с презрением не рассматривал его руки с порезами, не задавал вопросов, от которых хотелось снова начать резаться.

Арсений просто был рядом. Не трогал без спроса, не давил расспросами, не лез в душу с плохими намерениями. Он двигался по квартире тихо, словно понимал, что резкие звуки могут испугать. Иногда садился рядом с дымящейся кружкой чая — настоящего, с травами, пахнущего летом и спокойствием. Ставил перед Антоном тарелку с едой и говорил самым обыденным тоном, словно это было естественно как дыхание:

— Попробуй хотя бы пару ложек. Не торопись.

И Антон пробовал. Первые дни через силу, заставляя себя глотать каждый кусок — желудок, отвыкший от регулярной пищи, болезненно сжимался. Но постепенно процесс еды перестал быть мукой и превратился в что-то почти приятное. Арсений готовил простые блюда — супы, каши, омлеты — но всё было тёплым, свежим, приготовленным с заботой.

Иногда Арсений включал музыку. Старые записи на виниловых пластинках, которые крутились на проигрывателе с лёгким шорохом. Звуки были странные для Антона — тёплые, мягкие, обволакивающие. Джаз, блюз, что-то классическое. Мелодии кружились по комнате, словно покрывали все острые углы этой новой жизни невидимым слоем безопасности и уюта.

Антон не сразу осознал, когда начал ловить себя на том, что наблюдает за Арсением дольше, чем требует простая вежливость. Сначала это были мимолётные взгляды — на руки с длинными пальцами, на которых не было ни шрамов, ни мозолей от драк. На усталые, но добрые глаза, в которых не читалось ни раздражения, ни презрения. На то, как он заправляет непослушную прядь за ухо, когда читает, слегка прищуриваясь от концентрации.

Потом взгляды стали дольше, внимательнее. Антон начал замечать мельчайшие детали — как Арсений ставит чашку на стол, бережно, без лишнего стука. Как говорит, негромко и спокойно, будто каждое слово он взвешивает перед тем, как произнести. Как двигается по квартире — неторопливо, плавно, словно не хочет потревожить пылинки вокруг себя.

Все эти мелочи стали теплее всего, что Антон помнил за последние годы своей жизни. Они складывались в картину безопасности, которую он никогда не думал, что сможет испытать.

И вместе с этим новым ощущением пришёл страх. Липкий, знакомый страх — что всё это временно. Что рано или поздно Арсений устанет от чужих проблем, от необходимости заботиться о сломанном подростке, и скажет: "Ну всё, ты уже поправился, пора возвращаться домой".

А домой Антон не хотел. Даже мысль об этом вызывала панику, от которой начинали дрожать руки и сжиматься горло.

---

— Слушай, Антон, я понимаю, что врачей ты на дух не переносишь… — Арсений вошёл в комнату мягкими шагами, присел на самый краешек дивана, оставляя между ними безопасное расстояние. — Но тебя нужно будет ещё раз показать специалисту. Просто чтобы убедиться, что всё заживает как положено, что нет осложнений.

Антон почувствовал, как в груди всё сжалось от знакомого ужаса. Больница означала чужие руки, яркий свет, вопросы, на которые не хотелось отвечать. Означала возможность того, что кто-то скажет: "С мальчиком всё в порядке, можете отвозить его домой".

— Мне плевать, как оно там заживает, — пробурчал он, стараясь, чтобы голос звучал равнодушно, но предательская дрожь всё равно проскользнула в интонацию. — Я не хочу, чтобы меня трогали. Никто и никогда.

— Тогда я поеду с тобой, — Арсений говорил так просто и естественно, словно это было само собой разумеющимся. — Буду рядом всё время. И если тебе станет плохо, если что-то пойдёт не так — ты просто скажешь мне, и мы сразу же уедем. Договорились?

Антон кивнул, чувствуя, как что-то тёплое разливается в груди от понимания, что его не оставят одного. Его взгляд невольно скользнул по руке Арсения, лежащей на краю дивана. По длинным пальцам, по тыльной стороне ладони. Почему-то вдруг захотелось протянуть руку, просто взять эту ладонь в свою, почувствовать её тепло. Чтобы убедиться, что всё это реально, что его действительно не оставят.

Мысль была настолько неожиданной и пугающей, что Антон резко отвернулся к окну, чувствуя, как лицо горит от смущения.

"Ты совсем ёбнулся", — устало и злобно подумал он, но от этого мысль не исчезала, а наоборот, становилась ярче и навязчивее.

---

Вечером Арсений куда-то вышел. Сказал просто и буднично: "Схожу за продуктами, быстро вернусь. Если что — звони".

Антон остался в квартире один, и это было странно. Дома одиночество всегда означало передышку, возможность расслабиться и не ждать подвоха. Здесь же одиночество ощущалось как-то пусто, некомфортно. Он ходил по комнатам, трогал незнакомые вещи, вслушивался в непривычную тишину. Тишина здесь была другая — не напряжённая, не полная скрытых угроз, но всё равно какая-то неполная без присутствия Арсения.

За окном тянулся всё тот же ветер, всё тот же монотонный дождь. Антон лежал на диване, закутанный в плед, и думал о том, как странно устроена жизнь — ещё неделю назад он не представлял, что можно так просто лежать и не бояться.

Телефон завибрировал на столе резко и неожиданно. Звук показался оглушительным в тишине квартиры.

Номер был незнакомый. Сначала Антон хотел сбросить вызов — кто может звонить ему? Но что-то заставило пальцы скользнуть по экрану и принять звонок.

— Шастун Антон Викторович?

— Да… — голос прозвучал хрипло, неуверенно.

— Это дежурная часть отдела полиции. Нам необходимо, чтобы кто-то из близких родственников был проинформирован о происшествии. Сегодня ночью ваш отец, находившийся в состоянии сильного алкогольного опьянения, нанёс множественные травмы вашей матери, которые оказались несовместимыми с жизнью.

Слова постепенно оглушили Антона, мозг отказывался обрабатывать информацию.

— Мы приедем к вам для дачи показаний и уточнения обстоятельств. По какому адресу вас можно найти?

Антон не ответил. Рука, державшая телефон, начала дрожать. Сначала едва заметно, потом сильнее. Телефон выскользнул из пальцев и упал на пол с глухим стуком.

Плечи задрожали. Сперва мелкой дрожью, которую можно было принять за озноб. Потом всё сильнее, всё заметнее. В горле застрял ком размером с кулак, грудь сдавило изнутри железным обручем, воздух перестал доходить до лёгких. Каждый вдох стал усилием.

— Блядь… — выдохнул он хрипло и сжался в клубок на диване. — Блядь… блядь…

Он сам не понял, когда начал плакать. Сначала тихо, почти беззвучно — слёзы просто текли по щекам. Потом громче, судорожно, истерично. Всё тело трясло от рыданий, от горя, от злости — эмоции смешались в один болезненный клубок, который невозможно было распутать.

Его мать. Мать, которая стояла утром на кухне, курила в окно и не знала, как защитить себя. Которая говорила усталым голосом: "Скоро отец придёт, он опять пьяный". Которая знала, что будет плохо, но не знала, как это остановить.

— Ненавижу… — всхлипнул он сквозь слёзы. — Ненавижу этого ублюдка… ненавижу…

В дверь позвонили.

Антон вздрогнул, словно от выстрела, вскинул голову. Лицо было мокрым от слёз, глаза распухшие, дыхание сбивчивое. Он попытался встать, но ноги подгибались. Дошёл до двери, опираясь на стену, открыл дрожащими руками.

На пороге стоял Арсений. Мокрый от дождя, с полиэтиленовым пакетом продуктов в руках. На лице читалась тревога.

— Что случилось… — он не успел договорить.

Антон уже вцепился в него, в мокрую куртку, в плечи, не разбирая где что, просто хватаясь за единственную опору в рушащемся мире. Пакет с продуктами упал на пол с глухим стуком.

— Он убил её… — Антон захлёбывался собственными рыданиями, слова выходили обрывками, между всхлипами. — Понимаешь?.. Мама… он её… он её убил…

Арсений замер на секунду, словно не веря услышанному. Потом медленно, осторожно положил руку на затылок Антона, прижал его голову к своему плечу.

— Всё… тише… я понял… всё понял…

Антон дрожал всем телом, как подстреленное животное. Слёзы капали на чужую одежду, оставляя мокрые пятна. Воздуха катастрофически не хватало, в груди всё горело и сжималось.

— Я не вернусь туда… — выговорил он сквозь рыдания. — Никогда… не вернусь в тот дом…

— И не придётся, — голос Арсения был тихим, но твёрдым. — Ты останешься здесь. Со мной. Никто тебя больше не тронет. Обещаю.


Антон вцепился в него ещё крепче, чувствуя, как в первый раз в жизни чьи-то прикосновения не пугают, а наоборот — успокаивают, дают ощущение защищённости. Сердце билось о рёбра не от страха, а от чего-то совершенно другого — тёплого, пугающего и прекрасного одновременно.

И в этот момент, сквозь горе и боль, он понял две вещи. Первое — он больше не один. А второе, от чего перехватило дыхание и стало страшно от собственной смелости даже подумать об этом — он влюбился. Влюбился в этого человека, который держит его, как самое дорогое на свете.