Кровь и мёд

❞

Звонок на перемену будит Джисона. Тот ночь не спал: бродил сначала по саду в одной рубашке, в которой вчера выбежал не подумав, а когда окончательно продрог, вернулся в корпус и забился в угол самой дальней душевой. Спать в таком неудобном положении он не мог. Пришлось проторчать там наедине в обнимку со своими кипевшими в голове мыслями до самого утра, так и не сомкнув глаз.

Завтрак Хан проигнорировал намеренно. Лишь когда к раковинам потянулись проснувшиеся подростки, он заглянул в комнату на пару минут, чтобы сменить одежду на более тёплую, взять тетрадь и свалить в учебный корпус самому первому.

На голод было плевать. Видеть никого не хотелось, а с Минхо сталкиваться тем более. Поцелуй до сих пор на губах горел и кровь от гнева бурлила.

Он прятался от чужих взглядов, но от своих мыслей спрятаться никак не мог. Раз за разом в голове прокручивался момент вчерашней неожиданности, и Хан заводился от нового укола гнева ещё больше. С ним так нельзя! Тут уже не только кровь закипала, но и кости натурально ломало от той ситуации, в которой Джисон оказался.

И кого в этом винить?

Колючие чувства несправедливости в грудине надоедали парню все три урока, пока сознание банально не устало и не отключилось. В коротком сне его тоже мучали вчерашние кошмары, но без багряной крови и без чужих слюней на губах. Он просто видел светлый образ ужасного Минхо и больше ничего...

Абсурдно, но было именно так.

Сынмин окликает парня, задевает мирно лежащую на учебнике по географии руку и кивает на дверь, намекая выйти. Не оглядываясь по сторонам, Джисон встаёт и шагает за другом. Тот, спасибо ему, далеко не отходит. Останавливается у подоконника в метрах двух от их кабинета, одёргивает местами мятую белую рубашку и, важно сложив руки на груди, тут же кидает в сторону сонного парня интересующие его вопросы:

— Как себя чувствуешь? Всё с тобой нормально?

Джисон не поднимает головы, чтобы Сынмина своими фиолетовыми фонарями под глазами не напугать и не выдать своего «ненормального» состояния. Но он знает, что Ким всё и так видел. Нужно ли врать?

— Мне уже лучше, — под нос бубнит Джисон, ковыряя мыском кроссовка еле заметную трещинку в сером бетоне. — Спасибо.

— Честно?

Хан кивает. Для надёжности даже пару раз трясёт головой достаточно бодро. Ему и правда лучше, но лишь физически. Пусть от его болезни уже ничего не осталось: ни соплей, ни кашля; зато появилась другая зараза, которая изводила назойливым червём и не давала элементарно улыбаться. Он пробовал. Сейчас тоже пытается выдавить из себя нечто обычное, но губы словно каменные или чужие — они не слушаются его.

— По поводу вчерашнего, — Сынмин неожиданно рубит с плеча, и от «вчерашнего» Джисон покрывается противными мурашками раз в десятый за это утро. Потому что не хочется вспоминать ничего из вчерашнего. Потому что непонятно и в то же время страшно думать о том, что случилось ночью. — Я пришёл, как ты просил, и успокоил Хёнджина.

Джисон по новой качает головой, мол всё понял. Даже тихо поблагодарить смог, но Сынмин никак на его «спасибо огромное» не отреагировал. Да и не должен был, пожалуй.

— Не знаю, что у вас произошло, но... — Ким замолкает, когда Джисон резко поднимает голову. Зрачки за тонкими стёклами видимо расширяются. Джисон поклясться готов, что увидел в чужих глазах-зеркалах свою тотальную растерянность. — Я не буду спрашивать. Если захочешь, расскажешь всё сам, но знаешь... Кхм... Хён сейчас ходит улыбается, но вчера он плакал, много плакал и нёс какую-то ерунду...

— Он перепил, — перебивает Хан, стараясь не отворачиваться от пытливого взгляда друга, где вовсю сверкает волнение. — Мы на крыше были с парнями и там кое-что произошло, поэтому он перенервничал и...

— Джисон, он говорил, что ему жить надоело.

Хан и без этого знал и чувствовал, что Хван страдает, но раз пошли разговоры о нежелании жить, то пора бить тревогу. Пора засунуть поглубже все страхи и собственную неуверенность, и вправить соседу мозги. Хёнджин слишком много отдаёт от себя, не получая при этом взамен ничего.

— Брось, он просто нахлебался пива и всё, — собственные слова горчат от лжи.

— Но, Джисон...

— Я поговорю с ним, ладно? Я уверен, что это просто пьяный бред и нам не о чем переживать.

— Я тоже надеюсь, что это бред.

Ким сникает. До этого, когда между ними заходила речь о Хване, Сынмин заметно светился; сиял слишком ярко, даже когда в речах приходилось ругать непутёвого старшего, а тут он померк на глазах.

— Не переживай. Хённи просто идиот.

— Идиоты ведь тоже умирают, Джисон. А ещё он... — вздёрнув подбородок, отвечает парень и открывает рот, чтобы ещё что-то наверняка умное сказать или важное, но ему помешал гул проходящей толпы парней и громкий первый звонок из трёх.

— Что он?

— Ничего, — поджав губы, Ким слабо улыбается. — Пойдём?

Новый урок литературы заслоняет собой молчаливые проблемы...

❞

Хвана удаётся поймать после обеда в душевой, и то случайно. Джисон во время еды пролил на себя жирный бульон и решил не откладывать стирку на потом, а сразу исправить это липкое недоразумение. С куском лавандового мыла в руках он как раз и заметил голого Хвана в отражении поцарапанного в уголках зеркала. Тот мылся как ни в чём не бывало, а Джисон, оттирая красные капли с края футболки, следил за парнем не моргая, будто боялся, что тот вдруг возьмёт и исчезнет.

Только Хёнджин закончил свои процедуры и выключил воду, как Хан бросил скользкий кусок мыла в сторону и резко, даже слишком, развернулся, чем, естественно, напугал соседа.

Вокруг ни души. Они одни, поэтому в полной тишине и уединении голоса слышатся иначе и взгляды видятся другими.

— Надо поговорить, — Джисон не стал юлить и ходить вокруг да около. Зачем? Он впивается прищуром в фигуру соседа и снова боится, что стоит ему моргнуть и на долю секунды отвлечься, как Хвана не станет. — Перестань жить так.

У Хёнджина на лице вырисовывается вселенское непонимание. Крупные капли, стекающие со лба, дорожками линуют лицо парня, создавая иллюзию, что он плачет и остановиться никак не может; уголки губ ползут вниз, а глаза сами собой захлопываются. Вид этот у Джисона пробуждает новый приступ жалости.

— Чего?

— Хватит цепляться за тех, кому ты не нужен, — «Пожалуйста, прошу тебя, хватит». — Эти Ёнбок и Минхо...

— А, ты об этом, — Хёнджин медленно наматывает на бёдра белое полотенце, и Джисон в этот момент разрешает себе осмотреть его стройное и запредельно рельефное тело.

Хван хорош собой — спорить бессмысленно, и спасибо выдержке, что Джисон не решился проверить пару секунд назад, насколько Хван идеальный «там».

— Я серьёзно, Хённи, перестань. Они ведь пользуются тобой, а ты...

— Ты со мной весь день не разговаривал и слова копил для претензий? — опять отмахивается Хёнджин. — Прекрати.

— Что прекратить? Тебе ведь плохо. Я знаю, не отпирайся, — Хан смотрит, как медленно, но верно капли с длинных прядей теперь ползут по округлым плечам и голому торсу парня, и шумно сглатывает. Красивый. — Ты прячешь свою боль, но так нельзя.

— Сам не верю, что говорю это, но Джисон-и, отвали, а?

Хван подходит к раковине, хватает свою щётку, оставленную рядом с другими принадлежностями, и поливает её белой пастой. На заботливого соседа даже не смотрит. Собой любуется, зализывая влажные смоляные волосы назад.

Джисон бы тоже с радостью любовался видом полуголого и поистине прекрасного Хвана, только ему больно смотреть до противного жжения в уголках глаз.

Плакать он не собирался, поэтому мысленно ругает себя за набежавшие к зрачкам солёные чувства.

«Пошло всё к чёрту!».

— Ты — человек, Хёнджин, а не игрушка. Но рано или поздно ты сломаешься.

Это была правда, и на неё вроде как не принято обижаться. Хван хлопает ладонью по раковине и горбит спину, опуская голову ниже. Обиды нет, зато злость вот явно есть. Щётка комично вываливается изо рта, следом парень сплёвывает густую пену и кончиком языка слизывает с розоватых губ остатки пасты.

— Хватит!

— Не прячься от правды. Не делай себе хуже, придурок. Я хочу помочь тебе.

Новый плевок белой пены точно в слив Хан принимает на свой счёт. Хвану глубоко плевать на помощь. Факт.

— А что, если это я пользуюсь? — глядя через зеркало, Хёнджин холодно обращается к Хану. — Что, если мне так удобно? Меня не парит их похуизм и мне уже давно всё равно.

Была ли это правда?

— Давно, говоришь?

— Давно, — вяло рычит парень и пихает щётку назад в рот.

— Можешь мне пиздеть сколько угодно, но себе не ври.

На этом Джисон оставляет Хёнджина и возвращается в душевую только тогда, когда Хван приходит в комнату с намерением завалиться в кровать. Они толком не поговорили и при этом многого не договорили. Хёнджин, очевидно, пока не готов слушать и прислушиваться к советам, а Джисон просто-напросто не знает правильных слов, чтобы соседу доходчиво объяснить всю ситуацию со стороны на понятном ему языке.

«Он точно рано или поздно сломается».

Несколько душевых оказались заняты. Откуда-то валит пар, а из одной слышны глухие стоны. Джисон проходит мимо как раз этой проклятой кабинки и краем глаза замечает голую спину размером с дверной проём и видит вихрь из светлых прядей, прилипших к стене. Бин и Ёнбок, конечно же.

Под звуки их животного секса Хан выкручивает кран, встаёт на ледяной кафель, поджимая пальцы, и медленно мылит тело и голову. Ему снова хочется тишины вокруг, ведь в голове и так какофония: там вчерашний собственный крик и сегодняшние оправдания Хёнджина; там слова Минхо и вздохи Сынмина; там смех и слёзы путаются воедино...

Промывая волосы от шампуня во второй раз, Джисон искренне желает, чтобы поскорее цирк за невысокой перегородкой закончился и клоуны свалили. Хотя бы так станет чуточку спокойнее и тише. Мечты сегодня сбываются, и спустя пару минут Хан остаётся совершенно один. Он смывает с себя островки пены, кутается в прохладное полотенце и трёт спину нарочно долго, упиваясь долгожданной тишиной. А одеваясь он находит в соседней душевой кровь на полу.

Как она его заебала.

Она везде и повсюду, и, если честно, глубоко плевать, откуда она тут, да и кровь ли это вообще. Красный цвет теперь для Хана как тряпка для быка. Он снова зол на этот чёртов мир со своими неписаными правилами. Он недоволен приютом и его внутренним устройством, напоминающим анархичное и богом посланное на хуй место. Он в гневе от живущих тут и не понимающих элементарные правила и нормы поведения в обществе.

Кусая сразу щёки и губы, он топает в комнату, прокручивая в голове свои претензии, и очень надеется, что вернувшись в свой уголок, Хван к нему не полезет, потому что именно сейчас он на грани не саморазрушения, а уничтожения всего и вся.

Одно неосторожное слово и всё — взрыв всей нервной системы.

Мысли вновь материализуются. В комнате никого. Хан по этому поводу выдыхает, но с каким-то наигранным облегчением. Одному сейчас быть как-то странно и неестественно, ведь Джисон привык не молчать, а говорить о больном.

Так и не рискнув вновь оставаться наедине с хором бешеных тараканов в голове, он усаживается за стол, чтобы попробовать отвлечься и написать все конспекты на неделю, почитать пару параграфов и, может, за раз осилить задачи по геометрии на оставшиеся учебные дни. Он долго вчитывался в текст про социальную географию и старательно не думал ни о Ёнбоке, ни о тех алых пятнах на разъёбанной плитке. Открывая ненавистный учебник с кучей формул и цифр, Джисон даже не думал о ёбанном Минхо, который хуже любой жидкости впитался в сознание, как в рыхлую почву, и тем самым испортил собой всё что можно было и нельзя.

Около часа или даже двух он выводил буквы и цифры на чистом тетрадном листе и отмахивался от любых попыток мыслей-паразитов «укусить» его за слабое место. А слабым, однако, он был сам целиком и полностью...

Думать как прежде уже не выходило. Если раньше Хан смотрел на окружающих его брошенных детей, как на нечто «больное», то теперь каждый виделся ему настоящей «болезнью». Эмпатичная натура парня легко «заболевала», и вот после спонтанного и ни капли не желанного поцелуя Джисон заболел по-настоящему. Страшный гнев — это тоже опасная болячка, от которой не было и нет лекарств. И это пугает. Это заставляет сердиться ещё больше и сильнее. Это самая настоящая безысходность, ведь, как ни странно, целоваться Джисону понравилось. Сам процесс и та теплота, которая окутала всё тело разом, ему безумно понравились. Это отрицать бессмысленно.

«Блять! Да будь ты проклят!».

География и скучная геометрия не стали панацеей. Минхо больше не казался просто странным или надоедливым. Теперь он в голове Джисона угроза остаткам здравого смысла. Главная и единственная опасность. Ему почему-то хочется повторить вчерашнее, но так, чтобы запомнить и понять, действительно ли ему понравился процесс или всё дело именно в том, кто позволил себе коснуться его губ.

Ли-чёртов-Минхо больше не тот, от кого нужно держаться подальше. К нему хочется пристать и накинуться с тонной вопросов и требований. Но это ведь неправильно?

— Заебало.

Парень хлопает учебником, сдвигает к краю стола тетрадь и ручку, а после накидывает на себя свою голубую куртку с запахом прошлого. Джисон не планировал сбегать, но натягивая поверх шортов тёплые штаны, он решительно настроился на то, чтобы провести время на свежем воздухе, но не среди кустов и деревьев, а на крыше. Там ведь звёзды, чистое небо, обязательная Луна и простор для уставшей души.

Наверное, только это и поможет отдалиться от всего балагана в голове.

Улица встречает таким уже знакомым осенним ветерком, который небрежно треплет волосы и лижет щёки. Воздух влажный, но приятный, даже можно сказать расслабляющий. Устроившись на одном из стульев, которые почему-то не забрали, парень откидывает голову, обращая взгляд на розоватое дымчатое небо, и вспоминает через силу своих родителей, бывших одноклассников, друзей и милых девушек из танцевального класса. Грядущий закат навевает подобные мысли о хорошем прошлом, где после школы Джисон бежал на тренировку, а после, с Ёншиком или Уёном, прыгал на велосипеды и мчался куда угодно за приключениями под таким же небом цвета спелого персика или увядающей розы.

Как давно он не танцевал? Через сколько дней и месяцев он окончательно позабудет смех друзей детства? А сколько лет он будет продолжать скучать по маме и папе? Когда он вернётся в родной пустой дом и сможет ли вообще? А сколько недель прошло с того момента, как Хан слушал музыку? Плеер, что ему привезли старики, он выбросил при первой же возможности. Даже выгоды с него не поимел никакой, но он не жалеет. Мама бы им гордилась. Отец бы промолчал, но в глубине души тоже похвалил бы единственного сына. Они воспитали человека, и эту человечность Джисон готов нести в массы, лишь бы получалось. Он хочет этого. Но пока с одним-единственным подопытным не выходит. Ничего у Хана не получается. Это удручает. Но сдаваться подросток не привык. Попробует ещё раз и ещё, если понадобится, пока не достучится до дна, где на себе поставил крест его сосед, вдруг ставший другом.

Дружба... Что это? Хан засматривается на редкие кучерявые облака, ползущие к покрасневшему Солнцу, зарывается подбородком в объёмный воротник любимой голубой куртки и всерьёз задумывается: что для него дружба сейчас, в уже новой кошмарной жизни?

Раньше, когда уместно было натягивать на ножки яркие колготки под тёплые штаны и не париться из-за разных кроссовок на правой и левой, маленький Ханни шмыгнул бы носом, принимая деловой вид, и сказал бы, что дружба — это когда весело вместе бегать по полю с кривыми палками, похожими на самурайские мечи, до самого вечера или есть одно мороженое на двоих. Дружить — это лепить снежных уродцев и потом прыгать на них, чтобы смех разлетался по округе. Потом он бы добавил, что настоящие друзья — это те, кто делят между собой секреты.

Без этого никуда.

Через лет шесть-семь, в свои уже одиннадцать-двенадцать, повзрослевший Джисон ответил бы, что дружба — это схожие интересы в играх, комиксах и мультиках. А ещё это обязательные одинаковые футболки или кофты на замке, как у родных братьев, и параллельные планы на будущее.

Дружба — это родство...

Джисон очень хотел брата и, наверное, он ждал появления на свет нового человечка в их семье даже больше, чем мама и папа. Мальчик верил, что он с братом подружится сразу, пусть малыш ещё даже понятия не имел бы, кто он и что вообще делает в этом мире. Самый младший в семействе Хан ждал и месяцы считал, а по вечерам, перед сном, писал в тетрадь планы, которые он вместе с братом обязан будет однажды осуществить. Так, например, Джисон хотел научить Ыну рыбачить, а ещё он записал в свой длинный список братских дел совместный поход в горы с младшеньким и даже выделил один день в мае, когда они обязаны будут объесться сладкими ттоками или традиционными корейскими палочками из жаренной с мёдом рисовой муки в виде маленьких палочек. Хан мечтал открыть мир своему младшему брату. Он хотел стать целым миром для Ыну, но, увы, обстоятельства изменились.

Ещё нерождённый, но уже мёртвый малыш изменил как самого Джисона, так и его отношение к другим. Их семья, и без того дружная, сплотилась ещё больше, а за друзей Джисон стал цепляться, как за источник жизни, а не обычное дополнение к развлечениям. Честное слово, в свои пятнадцать парень верил, что дружба — это помощь, и не только в вопросах выбора фильма на вечер или вкуса чипсов. Нет. Нет. Вообще нет. Друзья помогают жить, как вода помогает не умирать растению или как воздух способствует существованию всему живому на планете.

Дружба и есть жизнь.

Всё взаимосвязано, поэтому эта «жизнь» всегда была с любовью где-то рядом и никогда не расплетались. Джисон любил Уёна. Бесконечно обожал. Но не за его шутки или огромное количество игр для приставки, а просто так. К Ёншику он тоже испытывал крепкую дружескую любовь за всё.

Буквально за всё.

Бывали времена, когда Хан — привычно улыбчивый и лёгкий — тяжелел от груза собственных размышлений о хорошем и плохом, и Ёншик всегда был рядом. Он помогал жить дальше. Друг «заставлял» двигаться вперёд и бороться с этими раздражающими несправедливостями вопреки желанию смириться и окончательно сдаться.

Дружба — это необходимый толчок или даже пинок вперёд от другого, когда сил нет двигаться самому...

Под эти убаюкивающие мысли Джисон засыпает прямо на улице, спрятав щёки в уголках своего голубого дутого облака, и когда пробуждается от тяжёлой дремоты, решает, что проспал он от силы час, хотя небо стало в разы темнее, полумесяц выше горизонта — ярче, а воздух ощутимо холоднее. Спустившись назад на свой этаж и услышав сонную симфонию, Хан себя по лбу стукает, потому что отбой, очевидно, был уже давно, раз из некоторых дверей тянется довольно мрачный храп.

Сколько же он проспал? А что было на ужин? Искал ли его хоть кто-нибудь?

«В порядке ли там этот глупый хорёк?».

Гадая, который всё-таки сейчас час, Джисон аккуратно открывает дверь и не видит в полутьме Хёнджина на заправленной кровати, однако второй силуэт он признаёт сразу. Хан, к своему сожалению, узнает его уже из тысячи или даже десятка тысяч — это Ли Минхо.

— Какого чёрта? — вошедший шарит наугад рукой в поисках выключателя и громко шипит свой вопрос.

— Мы просто разговариваем, — Хван бодро поднимает руки оправдываясь, а когда в комнате молнией вспыхивает свет, то этими же руками он закрывает покрасневшие от чего-то глаза. — Эй! Выключай!

Кажется, Джисон сейчас сам отключится от злости.

— Вали! — Хан давит взглядом на источник своего раздражения, а тому, как обычно, плевать. Удивительно? Обидно? Как ни странно, но да. Безразличие способно обижать, и не так уж принципиально, от кого оно: от родного или далёкого человека. — Это и моя комната тоже, поэтому проваливай!

— Джисон, мы просто разговариваем... — Хёнджин предпринимает попытку встрять, но сосед его быстро затыкает.

— Я собираюсь спать, — не отводя глаз от Минхо, Хан продолжает требовать. — Хотите поболтать, идите куда угодно, но подальше отсюда.

— Джисон-и, ну не издевайся, — Хван сам приподнимается, чтобы, по всей видимости, собственными руками погасить свет, раз сосед его упрямится, но Минхо не даёт.

До этого он сидел безвольным наблюдателем, а тут схватил Хёнджина за предплечье и буквально уронил обратно на кровать. Он сам решил встать, но явно не с целью послушно выйти за дверь. Джисон непонимающе смотрит на Минхо, когда тот замирает возле него всего-то в одном шаге, и с таким же недоумением следит, как брюнет осматривает его, словно обычную скульптуру, выставленную на всеобщее обозрение. Тёмными зрачками нахал скользит сначала по голым ступням в резиновых тапках, а после надолго зависает, вглядываясь точно на запястья.

Снова странно, но в то же время интригующе и немного пугающе. Джисону крайне интересно, какой «сценарий» сейчас в голове этого хмурого идиота, ведь в его собственной черепной коробке только один вариант развития событий — апофеоз этого «спектакля» без прощаний.

— Уходи... — только Джисон открывает рот, как Минхо сокращает мнимое расстояние между ними до неприличного, почти невозможного, и забирает левую руку в свои приятные и горячие, но такие лишние сейчас ладони. — Да что тебе надо?

Странно? Опять страшно! Джисон терпеть такое обращение с собой не намерен. Он боится, ведь помнит, как вчера этот поехавший почти так же аккуратно коснулся его запястья, вдохнул в него тепло, а после... К чёрту! Хан дёргает рукой, стряхивая «ненужное», и тут же прячет её в карман, а второй настойчиво указывает на дверь.

— Я сказал проваливай!

Свои вчерашние угрозы Хан, к несчастью, не припоминает. У памяти есть такая особенность — сохранять выборочно лишь то, что окрашивалось эмоциями: положительными, либо же отрицательными. Трудно оставить в памяти то, что ничего, абсолютно ничего не вызвало и не оставило за собой следов. Вот мокрый поцелуй ему запомнился, как и резко негативное чувство после, когда рука взмахнула вверх и оставила свой отпечаток на чужом лице... На красивом и таком неповторимом лице, с тенью личного горя, которое похоронили где-то глубоко в душе — глубже самого глубокого дна.

— Больше ничего сказать не хочешь? — сейчас лицо Минхо нейтральное, если его привычную сердитость можно считать чем-то вроде нормы.

«Чего он ждёт?».

Опять становится так тихо, что можно было бы наивно предположить, что всё это не реальность, а обычная театральная сценка. Джисон и воспринимает происходящее обычной шуткой от судьбы-злодейки, и только поэтому резко усмехается. А вот Минхо под стать настоящему актёру-самоучке очень заметно переигрывает, напрягая и до этого слишком напряжённые брови.

Он опять чем-то недовольный. Опять раздражённый. Опять не такой.

— Доброй ночи тебе пожелать? — кривя губы, Джисон нервно дёргает челюстью.

— Можешь пожелать, если хочешь.

— Обойдёшься! — громче, чем прежде, отбивается Джисон. — Иди на хер!

— Эй, вредина, — Хван очень не вовремя решил напомнить о себе.

— Тебя это не касается! — бегло глянув в сторону соседа колким взглядом, предназначенным для одного лишь Минхо, Джисон чуть смягчается. — Тебе никуда идти не надо, а ты — пошёл вон.

— Да что с тобой?

— Это не со мной, Хённи, а с ним... Это он... — Хан наставляет палец на брюнета и вдруг понимает, насколько могут сейчас ранить Хвана застрявшие в горле слова-оправдания. — Он... Он же... Блять, выйди. Ты даже думать мне мешаешь.

— Так, успокойся, — Хёнджин всё же встаёт с кровати и подкрадывается к другу еле слышно. — Чего завёлся?

Джисон бесится. Правда бесится. Он словно в угол зажат, и путь к свободе только один — идти напролом. Но делать больно Хёнджину не хочется, а ему обязательно будет больно, с какой стороны ни посмотри. Если Джисон откроется и скажет о вчерашнем, то внутри друга поползёт очередная трещина. Пусть он с Минхо не пара, но кто знает, что там на самом деле Хван чувствует.

Ситуация сложная.

— Минхо, пожалуйста, выйди из комнаты, — Хан с усердием вздыхает, закрывая глаза, чтобы лица этого грозного больше не видеть, иначе оно ему уже не сниться будет, а кошмарной галлюцинацией станет преследовать. — Я устал и хочу спать, и Хёнджин наверняка тоже...

А ещё не хотелось видеть губ — идеальных, горячих и гладких, — чтобы не думать о том, как они проходились в ночи по его остывшей коже и как после обожгли щёку, поставив сердце на паузу.

Бархатные ощущения от чужих губ в памяти тоже сохранились чем-то необъяснимо приятным и лёгким. Всё же Джисона заинтересовал сам процесс, а не человек, всё ещё стоящий перед ним.

— Да не хочу я спать, — упирается сосед, обнимая себя за плечи.

Он одет всё в ту же растянутую майку, в которой привык спать, и знакомые боксеры, но выглядит каким-то другим — не таким, и всё тут. Может, дело в тухлом взгляде, который омрачают покрасневшие белки глаз? Или новые синяки на коже чуть ниже колен смогли так изменить образ Хёнджина?

«Не хочет он, — приходит в себя Хан и снова громко фыркает. — О чём я вообще думаю?».

— Значит, захочешь! — прикрикивает парень. Он устал до тошноты и слабости. Его всё и все заебали до нервной улыбки на покусанных губах. — Пожалуйста, Минхо, свали наконец, — умоляя самым щенячьим взглядом, Джисон стонет свою просьбу в сторону гостя. — Уйди.

«Как же он, чёрт побери, близко».

— Только после «спокойной ночи».

«Как же он мне надоел!».

— Сладких снов, — с этой фразой явно не от всего сердца, Хан вяло толкает брюнета к приоткрытой двери, и как только обе ноги оказываются за порогом, он с наслаждением хлопает дверью, даже не давая Минхо ни малейшего шанса сказать что-то своё на прощанье, а может, и улыбнуться знакомо тепло. — Надеюсь, у него диабет.

— Какая муха тебя укусила? — упирая кулаки в бока, Хёнджин недовольно сводит брови.

— Мухи не кусаются.

— Тогда откуда у тебя это бешенство? — следуя за соседом, Хван подходит к кровати, с которой Джисон успел скинуть колючее покрывало. — Что ты устроил, ответишь?

— Отстань.

— Нет, объясни, — теперь, опять повторяя за другом, Хёнджин прижимает свой зад к матрасу. — То ты болтаешь о нём каждый час, в столовой следишь... — на предсказуемый закат глаз Хван фыркает. — Да, да, я всё замечаю, поэтому не думай отпираться.

— Лучше бы ты за собой следил, замечательный ты мой.

— Что?

— Что? — тем же тоном передразнивает Джисон.

— Я тебя не узнаю.

И Хан, по правде говоря, себя не узнавал. Он вдруг стал чужим сам для себя. Но когда произошла эта трансформация: после смерти родителей и с определением его нового места жительства или же после вчерашней ночи?

— Прости, — со всей растерянностью и искренним сожалением достаёт из себя парень. — Правда, прости меня.

Вдруг по голове ударило осознание, что Хван ни в чём перед ним не виноват, и в какой-то степени Джисон обращается с ним жестоко. Быть таким же ублюдком, как Ёнбок или Минхо, он хотел бы в самую последнюю очередь.

— Мне не нужны твои извинения, — Хёнджин качает головой, тоже выказывая свою неловкость. — Ты не обидел меня. Просто ты какой-то другой и я переживаю.

Так хотелось ответить, чтобы Хван начал переживать о себе.

Глупо мечталось.

— Со мной всё нормально, — обманывает Джисон. — Я устал, вот и всё.

— Не верю.

— Да и не верь, — в очередной раз подняв глаза к потолку, вздыхает Хан. — Хотя, знаешь, я вот по крайней мере пытался верить твоим словам.

— Чего?

— Ничего. Ты, например, рассказываешь мне о своих проблемах? М? Делишься со мной своими переживаниями? — Джисон ждёт ответ секунду-другую и продолжает. — Ты врёшь мне, когда я спрашиваю «как ты», и сваливаешь в закат, не говоря ни слова, а потом приходишь побитый и делаешь вид, что всё у тебя заебись. Ты всегда меня обманываешь, понимаешь? Всегда. Но так друзья не поступают.

Однажды, назвав Хвана в своей голове другом, Джисон сделал ставку на то, что у них действительно что-то вроде нормальных дружеских отношений. Он ставил на то, исходя из своего опыта, что между ними будет искренность и подлинная взаимность. Проебался? Или дружба бывает не однобокой и лёгкой, а сложной и кривой что ли? Сегодня, если удобно и настроение позволяет, то можно дружить и секретничать, но наступит подлое завтра, и между двумя вырастет вдруг стена.

Сидя на одной кровати в окружении унылых обшарпанных стен, Джисон всем нутром ощущает эту невидимую, но непробиваемую глухую преграду. Всё дело в нём? Или это Хёнджин к нему глух?

— Ты и так знаешь, что у меня в голове, — спустя минуту молчания Хван подаёт признаки жизни.

— Я думал, что знал, поэтому и хотел помочь тебе, но теперь я уже не знаю, что думать... Ничего не знаю.

— Мне не поможешь. Да и с чем помогать? Я в норме.

— Опять ты врёшь, — откинувшись на стену, стонет Хан.

Как же он устал от этой нестабильной стабильности.

Ложь создаёт барьеры не только в коммуникации, но и внутри тех, кто пытается не обращать внимания на эти маленькие обманы и недоговорённости. Ложь ранит, как острый нож, загнанный под рёбра в мягкое сердце, перед этим изрезав на куски доверие. Ложь не позволяет понимать друг друга и затрудняет жизнь, прямо-таки останавливает её. Один обман — одна пауза, которая может затянуться надолго. Очень надолго. И заминка эта непременно плесенью испортит любую связь: будь то дружеская или соседская.

Никакие они не друзья.

Хан глядит на парня, обнявшего свои длинные ноги, и пожалеть его хочет, но желание это не настолько яркое, как прежде. Он обижен. Хван сполна накормил его враньём, поэтому места для чего-то, кроме обычной обиды, у Джисона кажется, не осталось.

Справедливо? Или жестоко?

— Мне страшно, — ещё через какое-то время жуткой тишины сосед решается заговорить. Хан, в свою очередь, молчит, как набравший в рот воду, да и вид у него под стать: щёки раздуты, губы поджаты и вся поза в общем и целом слишком собранная. — Я очень боюсь быть один, знаешь? Но я один. Всегда один, — горько усмехается парень, втыкая лоб в острые колени. — И мне всегда до смерти страшно, Джисон-и.

Жалость вернулась на своё законное место. Только действительно ли ей есть место рядом с дружбой? Да и друзья ли они на самом деле?

— Я с тобой, — почти на автомате шепчет Хан.

— Я... Я...

— Я рядом с тобой, Хённи, — осторожно улыбнувшись, Джисон протягивает соседу руку. Тот не видит, как ладонь приглашающе открыта, и как пальцы соседа дрожат не замечает. Хёнджин снова на самом дне, где темно, хоть глаз выколи. — Ты не один, слышишь?

Кажется, во вновь повисшей тишине звучат резкие всхлипы.

— Я всегда был один, — Хван и правда поддался слезам. — Отец работал, мать собой занималась, а друзья... У меня не было друзей. Никого и никогда у меня не было. Я всегда был одиночкой. Даже сейчас с Ёнбоком рядом я чувствую себя, словно я никто и ничто. Словно я пустое место.

«Наверное, с Минхо он как раз и ощущал себя человеком, важным человеком, потому что рядом с ним по-другому не получается, — думает Джисон, осматривая дрожащие плечи Хёнджина и его сгорбленную спину. — Мне с Минхо тоже спокойно... Было спокойно... Зря я выгнал его».

— А с тобой мне хорошо, — вдруг врезается в сознание резкое признание и крушит всё выдуманное про испорченную дружбу. — Я ценю, что ты не пытаешься сделать меня удобным и что ты правда рядом, — продолжает Хван, а ладонь Джисона, до этого спокойно ожидающая второй руки, тяжелеет и застывает в сжатом кулаке. — И ты почему-то не бросаешь меня, такого дурака, не отворачиваешься от меня. Я, может, не привык к такому, но...

— Хённи, — уловив запредельную грусть, Хан двигается ближе к другу и наваливается на него, оплетая руками трясущееся тело.

Чужая боль передаётся парню в виде острых мурашек и холодка в области шеи.

— Я же... Я просто не знал, что со мной можно по-другому, но я хотел... — Хёнджин в ответ обнимает своего друга, рыдая теперь в его плечо. — Я так хотел найти кого-то такого же, как ты, и...

— И ты нашёл, слышишь? Я же с тобой.

«Я твой, — крутится на языке. — Я весь твой, Хённи».

Они остаются в объятиях надолго. Хван продолжает ронять слёзы на надёжное плечо и изредка улыбаться, когда Джисон предпринимает попытки разбавить ночную драму тупой комедией. Шутки отвлекают и помогают. Их дружба оказалась «таблеткой».

Слушая и прислушиваясь к стенаниям Хёнджина, Джисон мимолётно размышлял: а одинок ли он? Может ли он называть это гадкое чувство своим спутником?

Когда были живы родители, Хан не знал, что такое одиночество в родном доме, ведь там всегда кто-то был: папа в кабинете или перед телевизором, а мама на кухне или у подоконников с горшечными цветами. В школе тоже одному быть не приходилось, как и в свободное от уроков время.

Джисон не понимал до конца, как это — когда ты среди людей, но один, однако он пытался понять. Правда пытался вникнуть в суть того, о чём плакал Хёнджин. Понял он до конца или нет, не так уж и важно. Ему в любом случае казалось, что подобное ощущение беспросветной темноты — ужасно. Скверно. И наверняка на деле Хван так себя и ощущал: ужасно пустым, жутко лишним и до ужаса ненужным.

Одному против целого мира тяжело, если не губительно.

— Хочешь спать? — свернувшись калачиком на кровати Джисона, Хёнджин зевает тихо и носом тянет теплоту, что образовалась в ночи после их диалога, чтобы согреть себя изнутри.

Хан накрыл его своей воздушной курткой, а сам остался в одной безрукавке. Ему не холодно. Его согревает любовь к другу.

— Хочу.

— А можно я посплю с тобой?

Вопрос явно не был риторическим. Хан смотрит сверху на вялого от недосыпа и нервного срыва друга и просто кивает. Осторожно кивает, чтобы накатывающий сон вдруг не отпугнуть.

— А обнять тебя можно? — уже забравшись под расправленное одеяло, интересуется Хван с той же тенью улыбки. Хан и на этот вопрос-просьбу молча кивает. — Спасибо.

— Разве за такое благодарят?

Очередной поворот в сторону нелепой шутки Хёнджин встречает собранными в кучу бровями:

— В моём мире да, благодарят, — прижав щёку к дохлой подушке, парень закидывает левую руку на талию Хана и выпрямляет ноги, чтобы вдруг больными коленями с ним не стукнуться, а после, едва ли не прямо в губы, шепчет ещё кое-что, что добивает Джисона окончательно. — Рядом с тобой я забываю про одиночество, представляешь? Мне кажется, что я живой и я существую. Не бросай меня пожалуйста. Никогда не бросай, Джисон-и.

❞

— Что со мной не так?

Вокруг летает неуловимым серпантином сигаретный дым, заполняющий собой не только пустую душевую, но и лёгкие, в которых и без никотина горько.

— А что с тобой не так? — собеседник хрустит шеей перед тем, как затянуться в последний раз и потушить догорающую сигарету.

— Вот и я хочу знать, что со мной не так.

— Не понимаю.

— Я тоже не понимаю, — громко и с напряжением выдыхает подросток, закрывая глаза и ударяясь затылком о хрупкое стекло. — Я плохой человек?

— Что за вопросы, Хо?

— Прямые, — ровно отвечает Ли. — Так я плохой или ещё хуже, чем думаю?

— Для меня ты лучший, — повторно щёлкая зажигалкой, Чан суёт в рот вторую сигарету и тут же подкуривает. — Но есть у меня ощущение, что лучшим ты хочешь быть для другого, — блондин щурится от облака дыма, коснувшегося зрачков, и сверкает намокшими глазами. Он видит своего друга, видит Минхо, но не признаёт его. Парень, сидящий рядом во всём неизменно траурном — кто-то другой. — Я прав?

Смысла отрицать или пытаться спорить нет. Минхо остаётся только кивнуть, потому что Чан прав всегда.

— Новенький? — выдувая струю в сторону, старший не отводя взгляда следит, как на лице друга быстро меняются эмоции: то он хмурый, то непонятно весёлый, то вновь задумчивый и пасмурный.

Минхо меняется, и Чан этого боится.

— Новенький, — вздыхает парень. — И ведь я не сделал ему ничего плохого, но он боится меня, — голова опускается, словно игрушечная. — Чувствую, что боится, и не понимаю, почему.

— Может, ты всё не так понимаешь?

— Да нет, — подросток снова улыбается, но вымученно. — Я помогал ему с уроками, отпиздил Донсика за сломанный нос, подарок ему на День рождения подарил, но он всё равно избегает меня или смотрит, как на врага.

За закрытыми веками парень прокручивает момент, как впервые увидел кого-то щекастого и любопытного, а после перематывает кадры, как трясущимися руками протягивал в сторону этого новенького то, что никому и ни за что бы не отдал просто так.

Минхо боится тех трансформаций, что с ним случились за неприлично короткое время.

— Опять копался в чужих личных делах?

— Ага, — Минхо отгоняет в сторону завесу из едкого дыма и продолжает. — Это тоже плохо, да?

— Ты осторожный. Вот и всё, — Чан жмёт плечами, и чтобы больше не травить друга, тушит сигарету. — Это не делает тебя плохим.

«Я просто идиот».

— Тогда почему?..

— Я говорил, что ты особенный. Я верю, что ты хорошо заботился о нём, но... Твоя забота другая. Она всегда особенная, — блондин делает короткую паузу, чтобы устроиться поудобнее на совсем не удобном колючем подоконнике. — Помнишь, как я отравился, а ты вместо горьких лекарств достал мне мою любимую газировку? — Минхо вспомнил и скромно улыбнулся, спрятав поднятые вверх уголки губ в тени. — А ещё ты сидел у двери в комнату, когда меня забрали в изолятор, и охранял мелкого, — это воспоминание Минхо встречает уже не с намёком на улыбку, а с печальной ухмылкой. В том бессмысленном наказании были виновны кто угодно, но не сам Чан...— Ты хороший, Минхо, не парься. Просто попробуй с ним поговорить.

В образовавшейся тишине после этого громкого предложения слышится, как капли с ржавого крана монотонно разбиваются о плитку. Минхо и стук сердца своего слышит, но биение такое беспорядочное и странное, что он невольно хватается за грудь. Ему не больно, не страшно, а просто-напросто непонятно.

С ним такое правда впервые.

— Ты ведь знаешь, как это трудно, да?

— Наверное знаю, — в очередной раз старший дёргает плечами. — У меня всё по-другому.

«У всех всё по-другому», — усмехается Минхо.

— Я его поцеловал.

Капли продолжают раздражать, а темнота вокруг успокаивать.

— А он?

Минхо мнётся секунду-другую. Выбирает ответ. Только с Чаном наедине он может быть таким: ранимым, неуверенным и обычным подростком с кучей проблем и сомнений.

— А он вмазал мне и сбежал.

Старший по-доброму ухмыляется и наклоняется вперёд, чтобы утешить своего непутёвого друга. Тёплая ладонь касается твёрдого плеча, и чужое тепло тут же стремительно разливается по телу. Оно несётся ощутимыми потоками прямо к сердцу, чтобы утешить и его.

Бан Чан всё понимает. Всегда всё понимал.

— В следующий раз сначала попробуй поговорить о своих чувствах, а уже потом действовать, — дождавшись кивка и тихого мычания, Чан ещё крепче сжимает дружеское плечо. — Я не знаю, чем тебя зацепил этот пацан, но раз ты такое вытворяешь и вообще что-то чувствуешь, то это хорошо. Это доказывает, что ты никакой не монстр, Хо. Ты живой, настоящий и хороший.

— Хёнджин говорит, что я для него никто, — уловив момент, встревает Ли.

Упрямый. Трусливый. Мнительный.

— Слушать Хёнзалеса — это последнее, что тебе нужно, — старший обвивает шею друга и тянет к себе поближе, чтобы не просто приобнять, но и волосы младшему потрепать. Он видит, что друга нужно отвлечь и вытянуть из дебрей гнусных мыслей. — Я с тобой, и на меня ты всегда можешь расчитывать.

Брюнет как мог отбивался и пытался выпутаться из захвата, но в конце концов размяк и сдался. Он и слабым мог быть только рядом с таким сильным старшим.

Слабак. Неудачник. Ублюдок. Убийца...

— Спасибо, — звучит тихо и прозрачно, как витающие где-то под потолком остатки никотинового дыма.

— Не за что, мой маленький монстр, — быстро чмокнув друга в макушку и зная, что за этим последует, Чан прикрывает живот. Но Минхо оказывается быстрее и отвечает на этот ничего не значащий поцелуй слабым ударом под рёбра. — Ты всё равно хороший, — посмеивается блондин, и Минхо разрешает себе посмеяться вместе с ним. — Лучший мой друг.

Сам брюнет себя хорошим назвать не может, потому что и правда монстр.

Чудовище.

«Убийца».

— Ладно, хватит этих нежностей, — обвив плечи Чана, Минхо расслабляется. Отвлекается. — Что там у тебя случилось?

— Не у меня, — тут же выпаливает блондин, словно ему важно оправдаться. Словно с ним всегда всё хорошо. — К Чонину опять какие-то уроды пристали.

— С класса?

— Наверное, — Чан, не отпуская шею друга, тянется к полупустой пачке любимого Парламента и через секунду щёлкает зажигалкой. — Видимо, в прошлый раз я был слишком мягок.

— Ты сломал одному ногу, а второму выбил передние зубы, — невзначай напоминает Минхо.

— И что? Ты считаешь, я поступил справедливо? Или перегнул?

— Не мне судить, — вспоминает Минхо и своим же воспоминаниям дико хмурится. — Но ты избил тринадцатилеток.

— На этот раз они избили его и пытались поставить на колени, — рычит старший, но не со зла на упрямство друга, а скорее на сам факт, что его родное посмели унизить.

Опять.

— Кто именно?

— Он не говорит, но я думаю, что это всё те же: Джунги и Бэм.

— Думаешь или уверен?

— Бин видел их после уроков на стадионе. Всех троих, — старший выдувает вместе с дымом факты. — Он сказал мне, но было поздно. Я прибежал сразу, но Чонин уже лежал на траве один.

Опять они.

— Пойдём их наказывать? — Минхо возвращает улыбку на лицо, но она искусственная, как и его вроде как приподнятое настроение.

Если бы Бан Чан в эту минуту не был занят планами мести за своего близкого, он бы наверняка заметил подавленность второго близкого человека. Минхо тоже по-своему родной и необходимый, но ещё он довольно взрослый и самостоятельный, чтобы самому разгребать то дерьмо, что раз за разом подкидывает ему жизнь.

Эту слепую и безответную влюблённость можно полноправно считать отборным дерьмом.

А вот Ян Чонин другой.

Если бы...

Если бы Ли Минхо не загружал себя сомнениями насчёт всего, абсолютно всего происходящего, он бы тоже двинулся навстречу другу и сорвался бы тут же вершить самосуд на пару с ним. Но, увы, ему сейчас безразличны чужие травмы и разборки. Ему бы с самим собой разобраться.

Ему бы понять, почему так интересен этот новенький. Что в нём особенного? И этот жар в груди от дурацкой влюблённости или несварения желудка?

«Что со мной не так?».

Этой ночью не только Чан, Минхо, Джисон и Хёнджин утопали в бурных волнах бесконтрольного непонимания, творящегося внутри и вокруг пиздеца, но и Ким Сынмин.

Бессонница не была его подругой. Они никогда не ладили, но почему-то именно сегодня сон буквально ускользал от него. Кто-то нарочно отгонял от него такой необходимый покой. Парень лежал неподвижно, закатывал глаза, расслаблялся и дышал размеренно, как писали в одной из книг о медитации и духовных практиках, но сновидения так и не хотели завладевать сознанием.

Обидно.

Он мучился. Или это его мучили и изводили мысли о вчерашней ночи, когда он тоже намеренно отказался от сладкого сна в угоду другому — Хёнджину.

Старший вчера ляпнул о смерти, а Сынмин наступил в эту грязь, и не просто сам испачкался, а буквально погряз в чужом нежелании жить дальше.

Справедливо?

Он помнит свою жизнь достаточно хорошо — память у него отменная. По сей день он держит в голове всех, кто когда-либо мелькал в его прошлом. Ким никогда не забудет несправедливое «самоубийство» одного из живущих здесь и смерть другого ребёнка, который болел всем, чем только можно. Он хотел жить. Он плакал, скрючившись на соседней больничной койке, и просил о жизни, а Хван Хёнджин живёт вот и мечтает умереть.

Разве это правильно?

Конечно же нет.

Сынмин не только особой памятью отличался, но и острым умом и сообразительностью превосходил многих ровесников. Он как никто другой осознавал, что жизнь отнюдь не сказка: поводов и причин попрощаться с реальностью у всех много, но от Хёнджина этим желанием прямо-таки несёт, как приторной гнилью от трупа.

Вчера в ночи, под «мелодию» чужих проблем, Сынмин реально ощутил себя брошенным на пустынном кладбище и окружённым протухшими травмами. Ему пришлось слушать, как человек, ставший ему вдруг своим, добровольно хочет прыгнуть в Ад.

До скрежета на зубах обидно.

Слова Хвана действительно испачкали бедную неспокойную душу Сынмина. Ему трудно. Ему тяжело. Ему уже невыносимо.

Почему он терпит эту жизнь, а другие не могут?

Промучившись ещё какое-то время, Сынмин вскакивает с постели и на цыпочках шагает к своему шкафу. Сосед его так и не вернулся, но привычка быть тихой мышкой никуда не делась.

В пустой тёмной комнате парень скрипит дверцей шкафа и достаёт то, что всегда помогало. Лезвие. Он устраивается прямо на полу, отвернувшись от окна с его тусклым свечением, хватает одной рукой стопу, а второй быстро ведёт от пальцев прямо к пятке. Боль уже не так резко ощущается, но её всё равно достаточно, чтобы «вырезать» навязчивые мысли о ком-то другом и пожалеть наконец себя.

Сынмин редко прибегает к таким кардинальным методам, но метко. Выступившая сукровица теперь занимает всё пространство в голове. Он вспоминает сейчас, сгорбившись над порезанной стопой, когда впервые решил сделать себе больно. Вроде это был февраль и вечер после очередного скандала во второй приёмной семье. Названный по документам отец в очередной раз напомнил Сынмину, что он никто — мусор в ячейке общества, и если этот мусор решили подобрать и отмыть, то это «никому ненужное» должно сиять от благодарности...

Но Сынмин тлел от обиды. Это ведь не его вина, что он стал неожиданно лишним. Он не виноват, что родная мать посчитала его помехой, лишь единожды увидев его. Он знал, что ни в чём не провинился, но всё равно верил паршивым оскорблениям, и от этого «болел».

Мусор невозможно испортить — он уже ничего ценного из себя не представляет, раз оказался выброшенным, так? Вот Ким и травмировал себя, следуя странной логике, которая шла вразрез с его настоящими мыслями.

Он не думал убивать себя.

Никогда.

Ни за что.

Но после второй царапины он задумался о третьей, а потом его стопа приняла на себя семнадцатый порез. Сначала он ковырял кожу иглой, а потом взялся за нож для фруктов. Вернувшись в приют, он кое-как раздобыл кусочек лезвия и не расставался с ним уже несколько лет подряд.

Сегодня он изуродовал себя в тридцать первый раз.

Инструмент, причиняющий ему облегчение с эффектом боли — вот его настоящий верный друг, который помогал всегда. Все чёртовы тридцать раз «до». Но теперь ещё есть и милый Джисон... И такой родной и смешной временами Хёнджин...

Второй внезапный друг как раз и взбудоражил то, от чего Сынмин долгое время прятался. Прежде никому ненужный подросток наивно поверил, что важен кому-то, а потом этот кто-то эгоистично выплюнул в лицо откровение, что никто ему не нужен и жизнь ему тоже не нужна.

Нельзя обвинять тех, кто запутался и потерялся в их глупости. Они ведь думали, что идут верной дорогой. Они верили себе и своей интуиции. Вот и Ким Сынмин поверил, что Хёнджин свой. Оба ведь болели одиночеством, оба страдали от искусства, пусть и в разной степени, оба любили собак, умели вязать, оба обожали яблоки и прочие хрустящие фрукты и оба не умели дружить, но о дружбе, как бы жалко это ни звучало, мечтали... Сынмину просто стало страшно в самом банальном смысле этого определения. Страшно, но уже не за себя и свою никчёмность, а за другого.

За друга? За нечто своё? За родное? За больное и знакомое? За возможное будущее? Или же за мучительное прошлое?

— Тридцать два, — прошелестело по пустой комнате следом за еле слышным стоном в складки пижамы.

Это ведь что-то значит?