Пепел и ложь
Динара не сразу поверила своим глазам. Ладони задрожали, дыхание стало тяжёлым, будто в груди встал камень. Она листала фотографии одну за другой — он в обнимку с другой, её семья рядом, все улыбаются.
Слёзы застилали глаза, но она видела главное: он женился.
Она упала на колени, уткнувшись в телефон, и прошептала:
— Ты же говорил... ты же клялся...
Гнев и боль переплелись. Она металась по дому, словно в клетке. Потом вдруг резко остановилась, огляделась — и будто что-то внутри неё сломалось окончательно.
Она вскочила. Руки сами тянулись к полке, где лежали старые газеты, тряпки. Она бросала их в центр комнаты, словно выбрасывала вместе с ними всю свою боль. Зажигалка щёлкнула — маленькое пламя вырвалось наружу.
Огонь жадно ухватился за сухие доски. В считанные минуты комната наполнилась треском и дымом. Жар ударил в лицо, но она не двигалась. Стояла посреди комнаты и смотрела, как горит её жизнь.
— Лучше сгореть... чем жить с этой ложью, — прошептала она, и слёзы текли по щекам, смешиваясь с гарью.
Огонь рос, обнимал стены, потолок, жёг старые занавески. Воздуха становилось всё меньше. Динара прижала ладони к лицу и выскочила наружу.
Но она не убежала. Она стояла во дворе, глядя, как её убежище превращается в угли. На землю она выронила фотографии — их было несколько, с его свадьбы. Ветер подхватил их, разметал по дороге.
Когда охрана подбежала, было уже поздно. Дом полыхал, словно факел. Никто не видел, куда делась девушка.
Когда дом полыхал уже на всю округу, один из охранников всё-таки прорвался внутрь проверить есть ли там девушка — и на обугленном столе увидел небольшой лист бумаги. Края уже начинали темнеть от огня, но буквы были различимы.
Записка.
Почерк спешный, нервный, будто каждая строчка была вырвана из души:
«Ты сказал, что любишь, а сам обручился с другой. Значит, я была игрушкой. Лучше сгореть самой, чем жить с этим»
Охранник прижал бумагу к груди и выскочил из огня, едва успев спасти её от пепла.
Через несколько часов, в кабинете Ильяса, эта записка лежала перед ним на столе. Рядом — фотографии со свадьбы, которые кто-то специально разбросал возле сгоревшего дома.
Он сидел, не отрывая взгляда от строк. Его пальцы дрожали, будто в руках был не листок, а нож, которым только что проткнули сердце.
— Господин... — осторожно сказал один из людей, — дом полностью сгорел. Тела нет. Но всё указывает, что она... внутри.
Ильяс поднял на него глаза. Красные, злые, полные такой боли, что мужчина замолк.
Он взял записку в руки, перечитал снова. Слова плылли перед глазами, но каждое врезалось в память, будто приговор.
Он ударил кулаком по столу так, что дерево треснуло.
— Лгут... она не могла...
Но в груди всё ломалось.
Ильяс остался один в кабинете.
Тишина гудела в ушах, только огонь в камине потрескивал. Записка лежала у него в руках, будто кусок раскалённого железа.
Он перечитывал снова и снова: «Лучше сгореть самой, чем жить с этим. Не ищи меня».
Губы дрогнули. Он резко откинул голову назад, будто хотел сдержать, но не смог — глаза наполнились слезами. Настоящими, жгучими, тяжёлыми.
— Чёрт... — прошептал он.
Пальцы вцепились в листок так сильно, что он чуть не порвал его.
Он ударил кулаком по стене. Потом ещё раз. И ещё.
— Почему?.. Зачем?! — крик вырвался из груди.
Никогда в жизни он не позволял себе сломаться. Не плакал, не жаловался, не просил. Но сейчас его колотила дрожь, плечи содрогались.
Он рухнул в кресло, сжал виски. Перед глазами — её глаза, её голос, её руки, когда она в ту ночь шептала: «Не оставляй меня».
— Я сам её предал... — голос сорвался на шёпот. — Сам загнал в ловушку...
Ильяс впервые за долгие годы почувствовал себя не властным и сильным, а бессильным мальчишкой, который потерял самое дорогое.
Он винил отца за ультиматум. Винил людей, которые донесли. Но больше всего — самого себя.
Потому что именно он сказал ей уехать. Именно он женился. Именно он позволил ей поверить, что она — лишь игра.
И впервые за долгие годы он не стыдился слёз.
Дым щипал глаза, волосы пахли гарью. Динара бежала босиком по влажной земле, не чувствуя боли от камней и веток, будто в забытьи. Сзади трещал и гудел её домик — последний угол, где она думала обрести покой. Теперь и он стал пеплом.
Она не погибла в огне. Она сама бросила в очаг зажжённую ткань, дождалась, пока пламя подхватит балки, и выскочила через заднюю дверь, когда дым уже валил в окна. Сердце рвалось из груди, но в голове была только одна мысль: «Чтобы он поверил. Чтобы никто не искал».
Когда силы почти оставили её, она увидела маленький домик на краю деревни. Крыша перекошена, ставни держатся кое-как, но из трубы шёл дым. Она постучала, уже не надеясь, что ей откроют.
Дверь скрипнула, и на пороге появилась сухонькая старушка в тёплом платке. Морщинистое лицо, усталые, но добрые глаза.
— Ты кто, деточка? — спросила она негромко.
Динара не нашла слов. Только тихо прошептала:
— Мне... больше некуда идти.
Бабушка долго всматривалась в неё, потом открыла дверь шире.
— Заходи. Ночь на улице холодная.
Дом внутри был крошечный, но чистый: печь, лавка, пара старых ковров. Бабушка поставила чайник, протянула Динаре шерстяной платок.
— Отдохни, милая. Утро вечера мудренее.
И впервые за долгое время Динара позволила себе уткнуться в плечо чужого человека и расплакаться.
Теперь у неё был кров и угол, где никто не спрашивал о прошлом. Бабушка не задавала лишних вопросов, только иногда вздыхала и гладила её по голове, словно родную.
Динара помогала ей по хозяйству, носила воду, рубила дрова, старалась хоть чем-то отблагодарить за приют. Но каждую ночь, лёжа на узкой кровати, она думала об одном: он женился. Он предал. Он выбрал другую.
И это жгло сильнее, чем пламя, оставшееся позади.