"Тридцать пять"
Курсед не пошёл за штанами.
Он смотрел на Акуму, который всё ещё держал в руках мокрую одежду, дрожащий, будто у него лихорадка, и вдруг — повернулся, пошёл к шкафчику у кровати и достал аптечку.
Он открыл её быстро, без колебаний, и вернулся к Акуме.
— Не штаны, — спокойно сказал он. — Аптечка.
— …Зачем? — Акума сжал ткань в руках, будто хотел исчезнуть.
— Потому что я хочу помочь.
Курсед говорил тихо.
Без давления.
Без приказа.
Но — твёрдо.
— Если ты мне доверяешь… покажи. Пожалуйста. Я никому. Никогда.
Он смотрел в эти опущенные глаза, в эту затравленную тишину, и не отводил взгляда.
Акума стоял пару долгих секунд.
Молчал.
Дышал.
Потом — медленно кивнул.
Он отвернулся, натянул худи, а потом — аккуратно снял джинсы, оставаясь в футболке.
Сел на край кровати, не глядя ни на Курседа, ни на свои ноги.
А Курсед смотрел.
Смотрел — и не мог поверить.
Тридцать пять.
Он почти мог сосчитать.
Половина уже в рубцах, другая — едва запеклась.
Но были и те, что… были свежими. Очень.
— Чёрт… — выдохнул он.
Мир пошатнулся.
Но руки не дрогнули.
Он опустился на колени.
Взял бинт.
Открыл антисептик.
А потом — просто положил ладонь на ту часть бедра, где шрамы шли плотнее, где свежие царапины жглись на коже.
Молча. С нежностью. С болью.
— Сколько боли у тебя там, внутри, — пробормотал он, — что ты вот так себя…
Он не закончил.
Акума тихо всхлипнул.
Не громко. Не истерично.
Просто дрогнул всем телом и опустил голову.
— Прости, — прошептал он, будто это было преступлением. — Я пытался не делать… но я не знал, куда с этим.
Курсед не отпускал ладонь.
— Теперь знаешь.
Он посмотрел прямо в эти мокрые глаза.
— Теперь — ко мне.
И только потом, аккуратно, начал обрабатывать раны.
Молча. Спокойно.
Без отвращения. Без страха.
С любовью, которую он ещё боялся назвать этим словом.
В комнате стояла тишина, которую не нарушал даже дождь за окном — как будто весь мир затаил дыхание вместе с ним.
Он осторожно проводил ваткой по шраму на бедре Акумы, сосредоточенно, медленно, стараясь не причинить ни капли лишней боли. Курседу казалось, что каждое прикосновение должно быть настолько бережным, будто он дотрагивается не до кожи, а до сердца.
Акума не отводил взгляда.
Он молчал. Но взгляд был тёплым.
Таким, каким Курсед не видел его никогда.
И вдруг — ощутил прикосновение.
Пальцы.
Лёгкие. Нерешительные.
Они подняли его лицо, взяли за подбородок, очень мягко, как будто сам жест был слишком хрупким для мира, в котором они оба привыкли жить.
Курсед поднял глаза.
И — замер.
Губы Акумы легли на его лоб.
Тихо, с почти детской неуверенностью.
Мягкий, короткий поцелуй, но в нём было всё.
Когда он отстранился, в его голосе дрожало нечто большое.
— Спасибо. Большое...
Это же слово.
Опять.
Опять это «спасибо», как ключ к двери, которую он сам не замечал, как будто каждый раз оно открывало что-то большее между ними.
У Курседа перехватило дыхание.
Он опустил бинт, медленно, почти забыв, как двигаться.
Глаза остались на лице Акумы.
Всё в нём — от глаз до чуть влажных волос, от дрожащих губ до ладоней, что лежали на коленях — было живым. Ранимым. Настоящим.
— Акума… — прошептал он.
Акума лишь опустил глаза и прошептал:
— Ты — первый, кто увидел. Кто не отвернулся. Кто... остался.
Он отвёл взгляд, словно испугался собственных слов.
— Я просто... я не знал, что так можно.
Курсед потянулся ближе.
Его лоб всё ещё горел от поцелуя.
Он хотел сказать многое.
Что это «спасибо» — не просто слово. Что он боится, как никто. Что он всё ещё не разобрался в себе. Что чувствует что-то, чего никогда не чувствовал.
Но вместо слов он просто обнял Акуму.
Молча.
Крепко.
Как будто это объятие — якорь, который может удержать не только его, но и самого Акуму.
И впервые за долгое время в его голове не было шума.
Было тихо.
И — по-настоящему спокойно.