Наследие Теней.

Сицилия пахла апельсинами. Или это я просто скучала по нему так сильно, что даже воздух казался слаще.

— В Италии даже выхлопные газы ароматнее, чем кофе в Америке, — пробормотала я, поставив чемодан и стянув с плеча тонкую кофту.

Я нервно огляделась по сторонам. Наверное, выглядела как человек, который готов одновременно и засмеяться, и убежать.

Я не боялась вернуться. Я просто... не знала, кто меня здесь ждёт.

И вдруг я его увидела.

— Серве!

Он стоял у знакомого чёрного авто, всё такой же собранный, в своей безупречной чёрной рубашке и с тем лицом, которое у меня навсегда ассоциировалось с утренним какао и потерянными бантиками.

— Ты даже не постарел, — сказала я, он выглядел так словно, он только что почистил яблоко и ждал, когда я вернусь из школы.

— А вы повзрослели, — мягко ответил он, улыбаясь одними глазами.

Я подбежала к нему и обняла.
Как будто мне снова пять.

— Сеньорина... — начал он официальным тоном.

— Даже не думай, — перебила я и со всей силы обняла его. — Ну же, ты скучал? Признайся!
— Вы раздавите мне позвоночник, — тихо, но с улыбкой выдохнул он.

— Значит, точно скучал, — хмыкнула я и отпустила. — Ты стал меньше.
— А вы — громче, — покосился он на мой чемодан с брелком в виде розового мозга.

— Это подарок. Я почти хирург, если ты вдруг забыл.

Дорога к вилле казалась короче, чем раньше. Может, я выросла. А может, просто не хотела приезжать.

Я смотрела в окно — на виноградники, на выгоревшие пейзажи, на красные крыши итальянских домов.
То смотрела в окно, болтала ногой под сиденьем, то напевала, то стирала невидимые крошки с джинсов.

Машина ехала плавно, чуть покачиваясь на поворотах, а я ловила себя на том, что вот уже пятую минуту рассматриваю свои ногти.
Волнуешься, Альба?
Ага.

Взгляд Серве скользнул по зеркалу заднего вида. Он, конечно, всё видел. Он всегда всё видел. Даже когда мне казалось, что я гениально прячу слёзы под подушкой.

— Они... очень злились, что я не приехала в апреле? — спросила я небрежно, будто между прочим, будто это ничего не значит. Хотя знала — значит.

Он не ответил сразу. Это его фирменное. Он всегда выдерживал паузу — и только потом говорил.

— Скорее... беспокоились.

Я прикусила губу.
Беспокоились.
Мои родители. Вивиана и Лео Ди Лоренцо.
Власть, холод, контроль — да.
Тревога? Сомнение? Боль?
Нет. Это о них никто не говорил. Никогда.

— Мама беспокоилась? — переспросила я с иронией. — Ну, наверное, так, между выстрелами и деловыми звонками.

Серве даже не улыбнулся. Он, как всегда, оставался на стороне нейтралитета.
Но в голосе что-то дрогнуло:

— Ваш отец вёл себя как всегда.

— То есть мрачно и молча, — буркнула я.
— Сдержанно, — поправил он спокойно.

Я усмехнулась. Сдержанно — любимое слово всех, кто когда-либо видел папу в гневе.
Молча — да. Но в его тишине всегда звучало больше, чем в крике. Я знала это с детства.

— А мама? — выдохнула я, и голос почему-то стал тише.
— Смотрела в окно. Часа два.

Мне показалось, что воздух в машине стал плотнее.

Она смотрела в окно.
Мама, которая всегда всё держала под контролем.
Которая знала, где каждый находится, что думает и когда в последний раз дышал.
Та самая мама, которую, казалось, ничто не могло сломать.

И вдруг — сидит. Молча. И смотрит в окно.

— Почему? — спросила я еле слышно.

Серве слегка покачал головой.
— Думаю, она ждала, что вы передумаете. Или позвоните. Или приедете.

А я не позвонила.
Я боялась услышать в голосе мамы разочарование.
Я боялась увидеть в глазах отца, что я — не та, кем они хотят меня видеть.

— Ты ведь знал, что я не поеду тогда, — сказала я чуть раздражённо, но скорее к себе.
— Я знал, что вы приедете тогда, когда будете готовы.

Я посмотрела на него.
Старый, верный Серве.
Он всегда понимал меня лучше, чем я сама.
Иногда я думала, что он знал меня ещё до того, как я родилась.

— Ну вот, — усмехнулась я. — Сюрприз. Я всё-таки приехала.
— И они всё равно вас любят. Просто по-своему.

По-своему.
Так всегда.
Сдержанно, строго, иногда жестоко — но я знала: они любят.
Папа — точно.
Мама — по-своему.

Впереди уже показались пальмы и знакомые стены поместья.
И вдруг я поймала себя на мысли:

А что, если они действительно злятся?
Что, если я перестала быть той самой Альбой, которую папа брал на руки, а мама учила держать вилку правильно?

Но назад дороги не было.
Я вернулась.
Теперь — как получится.

Когда машина остановилась у кованых ворот поместья, мне стало зябко. И не от погоды — в Сицилии, как всегда, было жарко даже к вечеру. Просто сердце застучало в горле. Так бывает, когда вот-вот что-то изменится. Или когда возвращаешься туда, где когда-то всё началось.

Серве открыл дверь машины, и я, задержав дыхание, ступила на камень дорожки. Мои кроссовки — новые, американские, белоснежные — выглядели смешно на фоне старинной плитки, выцветшей от солнца и времени.

Ворота открылись, и моё сердце — как назло — стукнуло где-то в районе глотки.
Ну давай, Альба. Тебе двадцать три. Ты справишься.

— Здесь ничего не изменилось, — пробормотала я.
— Всё немного тише, — ответил Серве. — И взрослее.

Я посмотрела на сад. Он будто распахнулся мне навстречу. Вечером он пах ещё сильнее — жасмин, мята, скошенная трава и море где-то вдалеке.

И... она.
Я сразу её увидела.

Мама.

Она сидела у стола, спиной ко мне. Белая рубашка, собранные волосы, бокал вина — ни капли вины. Ни намёка на эмоции.

Я не знала, как подойти.
Ноги двигались сами. Но сердце...
Оно уже жгло.

— Ты приехала, — сказала она, не оборачиваясь.

Не вопрос. Не удивление.
Факт. Констатация. Как будто задержалась я всего на полчаса. А не на четыре года.

— Представляешь, да, — ответила я, как могла легко.
— И без предупреждения. Как всегда.

Я молча подошла ближе. Смотрела на спину, на изгиб её шеи, на кольцо на пальце — то самое, которое отец подарил ей после моего рождения.

Она обернулась.

Глаза в глаза.
— Ты похудела.
— Ты всё такая же красивая, мама.
— Не начинай, Альба.

Я усмехнулась. Ровно настолько, чтобы не заплакать.

— Хорошо. Не буду.
— Ты опоздала на пять месяцев.
— Я заканчивала практику. У меня... операции, пациенты, дежурства.
— У тебя всегда что-то. Университет. Америка. Привычка не слушать.

Я молчала. Но внутри зажглось. Медленно, будто кто-то чиркнул спичкой по сердцу.

— У меня мечта.
— А у меня была дочь.
— У тебя всё ещё есть дочь, мама. Просто она не пошла по сценарию.

Вивиана встала. Медленно.
Она была высокой. Грациозной. Статной.
И такой далёкой, что я чувствовала расстояние даже в полуметре.

— Астрид осталась. Астрид рядом. Она не сбегала.
— Астрид выбрала путь, который ты ей выстелила. А я — нет.
— Ты думаешь, ты лучше?
— Нет. Я просто — не ты.

Пауза. Долгая.
Только ветер тронул жасмин.

— Ты не обязана была уезжать, — сказала она тише.
— Я обязана была быть собой.
— Здесь ты могла быть кем угодно.
— Кроме себя.

Она отвернулась. Сделала пару шагов. И снова остановилась.

— Мы растили тебя как часть фамилии. Как часть будущего. А ты выбрала исчезнуть.
— Я выбрала жить.
— Это одно и то же.

Я вздохнула. Глубоко.
В груди пульсировало разочарование. Не злость. Нет.
Грусть. Потому что... всё равно любила.

— А ты хоть раз, хоть раз... гордилась мной? — спросила я.

Она не ответила.
И в этом молчании — было громче всего.

Я кивнула.
— Поняла. Спасибо.

Развернулась и пошла к дому.

Я хотела пойти к нему.

К отцу.

Я уже знала, где он — в своём кабинете, с книжным запахом, с часами, что всегда тикают слишком громко, с тем взглядом, который слышит больше, чем любой вопрос.

Я сделала шаг к дому. Потом второй.
И уже почти дошла до двери.
Но — не смогла.

Эти слова... это лицо... её холод...

Они обрушились, как вода из душа: обида, боль, сдержанные слёзы.

И предательский рез — в глазах.
Как будто жасминовая пыль вдруг стала ядовитой.

Я резко свернула вправо, мимо коридора, поднялась на ступень и... почти бегом юркнула в туалет на первом этаже.
Закрыла дверь. Заперла.

И села прямо на край ванны.

Руки дрожали.
Плечи — тоже.
Но я старалась молчать. Тихо. Чтобы никто не услышал.

А потом — просто потекло.
По щекам. По шее. Капля за каплей. Тепло. Словно выгоревшее солнце текло наружу.

— Чёрт, Альба... — прошептала я себе в ладони. — Зачем ты вообще ждала?..

Я знала, какая она.
Я знала, что для неё любовь — это контроль. А близость — это слабость.
Но всё равно ждала. Как дура. Как девочка. Как дочь.

"Ты не обязана была уезжать."
"Мы растили тебя как часть фамилии."
"Астрид осталась."

Я ведь не сравнение. Я ведь не "хуже" или "лучше".
Я — просто Альба. Просто я.

Я всхлипнула.
Не от злости. От... отчаянной попытки остаться собой.

Прошло, может, пять минут. Может, больше.
Я умылась.
Посмотрела на себя в зеркало. Глаза покрасневшие, но улыбка — почти живая.

— Так, девочка. Соберись. Он тебя ждёт. Он другой. Он папа.
— Только не плачь у него. Не надо. Он и так поймёт.

Я вытерла лицо, вдохнула глубоко и открыла дверь.

В саду всё ещё пахло жасмином.
Но внутри меня уже пахло решимостью.

Я вышла из ванной, вытерла глаза, как могла, и уже почти собралась идти в кабинет к папе — туда, где пахнет старой кожей, книгами и сигарами. Где всегда было чуть теплее.
Но только я сделала пару шагов по коридору, как услышала быстрые, деловые каблуки.

— Надо же, — сказала знакомый голос. — Живое миражное существо. Носит фамилию Ди Лоренцо, но, по слухам, живёт в Америке и питается исключительно кофе.

Я закатила глаза — и уже по этой интонации поняла: Астрид.

Она стояла посреди коридора, как будто собиралась выйти из совета директоров, а не из детской Роксаны.
Вся такая строгая, собранная, волосок к волоску. Даже серьги не качались — так стояла прямо.

— Ты прилетела, — просто сказала она, не как приветствие. Как факт.

— Привет, — тихо ответила я.

Она приблизилась. Остановилась в метре от меня. Взгляд оценивающий, чуть снисходительный — как всегда.

— Мама тебя уже видела?
— Угу.
— Как прошло?
— По-вивиански.
— Понятно.

Пауза. Неуютная, как воздух перед грозой.
Я видела, как её губы чуть дрогнули — как будто она хотела что-то сказать. Тёплое? Резкое? Сама, наверное, не знала.

— Ты могла хотя бы предупредить, — сказала она наконец. — Мы гадали, на какой ты части света.

— Я не специально. Просто... всё как-то закрутилось.
— Всё всегда у тебя закручено. С детства.
— Прости.

Она кивнула. Но не так, чтобы простила. А так, будто услышала.

— Ты хорошо выглядишь, — сказала она, всё ещё не улыбаясь.
— Устала. Но... да. Америка идёт мне, как думаешь?
— Меньше идеализма — и будет идти лучше.
— Спасибо, приятно.

Я посмотрела на неё внимательнее. Уставшие глаза. Под глазами — легкие тени. Руки, сжимающие планшет чуть крепче, чем нужно.

— Как Роксана?-Астрид живёт в Генуе.
Отдельно. Далеко.
Красивый дом, высокие потолки, море под боком — всё, как она любит: порядок, тишина и никакого спонтанного хаоса.
Она уехала туда почти сразу после свадьбы и возвращается домой только по необходимости — или когда мама вызывает «на семейный совет». У неё всё по часам.
Даже дочь у неё — по плану, с няней, режимом и идеальными платьями.

С ней мы... странные.
Мы сёстры, да. Но никогда не были "лучшими подружками", как это бывает в фильмах.
Она слишком серьёзная, я — слишком неуправляемая.
Она смотрит на мир как стратег, я — как будто впервые его вижу.

Иногда мне кажется, она меня не понимает.
Иногда — я её тоже.
Но всё равно, когда мы встречаемся, во взгляде Астрид появляется что-то...
Что-то, что она старается скрыть.
Заботу. Тревогу. Может, даже любовь — только сказанную другим языком.

В детстве она часто злилась на меня:
— "Ты не можешь быть всё время такой мягкой, Альба. Это слабость."
— А я отвечала: "Может, это просто другой вид силы?"

Она никогда не спорила с этим. Но и не соглашалась.
А теперь...
Теперь она просто возвращается в Геную — в свой идеальный, отгороженный мир.
И всё равно звонит, когда я заболеваю.
Присылает книги, которые "могут пригодиться".
И появляется в нужный момент. Всегда.
— Растёт. Спорит. Становится похожей на меня, к несчастью всех.
— Значит, у неё есть шанс вырасти сильной.
— Или одинокой.

Молчание. Мы обе поняли, что разговор снова скользит к чему-то острому.

Я чуть улыбнулась.
— Я рада тебя видеть. Правда.
— Я тоже. Просто... я не умею это говорить как ты.

Я кивнула.
Это и было признание. В её стиле.

— Папа в кабинете, — сказала она. — Сказал, что занят. Но он ждал тебя.
— Он злится?
— Нет. Он  скучал.
— А ты?
— Я... старалась не злиться.

Пауза.
Она повернулась было уходить, но вдруг обернулась:

— Альба...
— М?
— Не теряй себя здесь. Даже ради них.
— Я и не собираюсь.

Она кивнула — будто не просто услышала, а зафиксировала. И ушла, растворяясь в полумраке дома.

Коридор тянулся бесконечно.
Мраморный, прохладный, с той самой тяжёлой тишиной, которая преследует меня с момента, как я сошла с трапа самолёта.
Каждый шаг — будто удар по сердцу: гулкий, отчётливый.

Я стояла у двери его кабинета. Та самая, тёмная, лакированная, с золотой ручкой. Я знала её с детства.
Когда-то — пряталась за ней от мамы.
Потом — приносила рисунки, чтобы папа повесил на стену.
Потом — просто не заходила.

Я подняла руку. Постучала.

— Входи.

Голос был ровный. Спокойный.
Как будто он не ждал.
Как будто ему было всё равно.
Но я знала: папа всегда всё чувствует, но не показывает. Это стиль Лео Ди Лоренцо.

Я открыла дверь.

Он сидел за столом — в костюме, с часами на запястье и сигарой, которую не курил.
Просто держал.

Глаза поднялись на меня.

— Привет, папа, — тихо сказала я, чувствуя, как внутри всё съёживается.
Он не встал. Просто смотрел.

И вот тогда я заметила — на столе лежала папка. Пустая. Рядом чашка кофе. Полная, остывшая. Он меня ждал.

Он кивнул.

— Ты похудела.
— Нью-Йорк. Много лестниц.
— И мало нормальной еды.

Молчание.
Я подошла ближе. Он не протянул рук. Не улыбнулся.
Но в его лице было что-то, что я читала с детства.
Как будто под всей строгостью, за ледяной маской, пряталась одна простая эмоция.

Скучал.

— Ты не сердишься? — спросила я.
— А должен?
— Я уехала. Почти не звонила.
— Альба. Ты не ребёнок. Ты имеешь право на свою дорогу.
— Но...
— Но я всё равно отец. И буду беспокоиться. Хоть ты в Риме, хоть в аду.

Я опустила глаза.
Он продолжал говорить ровно, как будто обсуждал дела, а не мою жизнь.

— Ты многому научилась. Это видно.
— Спасибо.
— Но ты всё ещё не умеешь беречь себя. Это тоже видно.

Я села в кресло напротив.
Он смотрел на меня внимательно.
— Тебе здесь не будет просто, Альба.
— Я не рассчитывала на простое.
— Хорошо. Потому что это — Сицилия. Это — семья. Здесь никто не даёт тебе дышать просто так.

Я кивнула.
Он взял чашку, наконец сделал глоток.

— После ужина нужно поговорить, — произнёс он спокойно.
— О чём?
— О тебе. О будущем. О том, почему ты снова дома.
— Я скучала, папа.
Он не ответил. Но в голосе, когда он сказал «Закрой за собой», было...
что-то чуть теплее, чем раньше.

***

Я сидела на полу своей старой комнаты и медленно раскладывала вещи.

Кофты, которые уже не такие модные, но до сих пор пахнут Нью-Йорком. Книги, что пролетели со мной через океан. Несколько маленьких баночек — чай, аромамасла, треснутая расческа.

Как будто я снова подросток, и мама только что бросила через плечо:

— Ты здесь надолго.

Надолго.
Эти два слова, произнесённые почти мимоходом, застряли в голове, как заевшая мелодия.
Не просто «в отпуск». Не просто «навещаешь семью».
А надолго.
Альба Ди Лоренцо — не гость, а снова часть дома.

Я аккуратно развесила пару платьев в шкаф. Осторожно поставила свои крема и витамины на полку в ванной.
Но вещи были просто вещами.
А внутри — всё сжималось.

Что папа хочет обсудить после ужина?
Он никогда не говорит лишнего. Никогда не назначает разговоров просто так.
Он чувствует, он решает, он двигает фигуры на доске.

А я — одна из них?

Узел тревоги в животе тянул туже.
Мысли сменяли друг друга:
— Это что-то серьёзное.
— Или глупое.
— Или ужасное.
— А может, просто... разговор?
Нет. Не бывает у него "просто разговоров".

Я встала, прошлась по комнате. Всё осталось почти так же, как я помнила.
Окна с выбеленной рамой. Тот самый старый плед на кресле.
Даже шкатулка с украшениями — как будто времени не прошло.
Как будто я выехала всего на выходные.

Я подошла к балкону.

Маленький, аккуратный, с коваными перилами.
Нигде в Америке — даже в самых тёплых районах — не было такого балкона.

Растения — те самые, что мы с папой сажали весной.
Вьюнки, лаванда, пара домашних роз, которые, клянусь, всё ещё упрямо растут вопреки погоде.
Мой маленький деревянный столик, перекошенный от времени.
Два стула: один — с подушкой, второй — с потёртыми ножками.
И — фонарики. Те самые, с крошечными лампочками и... фотографиями.

Я обвела взглядом каждую.
Мои друзья из Нью-Йорка.
Улыбки. Смеющиеся лица. Кофе на фоне Манхэттена. Селфи в библиотеке. Кто-то в халате после ночной смены.
Мой мир. Моя жизнь.

И вот я здесь.
В комнате, которая пахнет детством и настоем жасмина.

Я села на балкон, поджав ноги. Лицо — в ладони.

— Что он хочет сказать?
— Почему сейчас?
— И почему я всё ещё чувствую себя девочкой, которой страшно?

Ветер тронул фотографии. Лёгкие тени друзей качнулись в свете фонариков.
Я скучала по этому балкону.
По этим моментам, когда весь мир кажется чуть тише.

До ужина оставалось время. Мама сказала быть на веранде ровно в восемь, и я решила немного пройтись — просто посмотреть, что изменилось. Или не изменилось.

Сад пах жасмином. Те же дорожки, те же старые терракотовые плиты, по которым я бегала в детстве, только теперь я шла медленно, вглядываясь в кусты, лианы, в знакомые изгибы деревьев. Дом стоял неподвижно, будто ждал.

За поворотом я резко остановилась.

— Альп?

Он сидел на каменной ограде у фонтана. Рюкзак на одном плече, одна шнуровка развязана. Волосы чуть длиннее, чем разрешают в лицее. В руке — палка, которой он машинально чертил по пыли.

— Привет, — сказал он, не поднимаясь.

— Ты что здесь делаешь? Ты должен быть на учёбе.

Он пожал плечами:

— Я сбежал.

Я подошла ближе.

— Альп.

— Всё в порядке. Не впервой. В этот раз никто даже не заметил. Думаю, у них там сейчас тревога. Или охота. Или родительское собрание с криками.

— Тебя же за это...

— Прикончат? — Он усмехнулся. — Ну и пусть. Ты приехала. А значит — было за что.

Я не знала, то ли обнять его, то ли отругать. Сдержалась.

— Я привезла, что ты просил, — сказала тихо и достала из сумки свёрток.

Он тут же выхватил его, развязал и пересчитал.

— Четырнадцать. И один японский. Я тебя люблю.

— Это ты говори, когда будешь объясняться перед отцом.

— Перед отцом легче, чем перед преподавателем по праву, — пробормотал он. — Ты же не понимаешь, как там. Всё по расписанию, всё сжато. А мне нужно пространство. Я фехтую. Я хочу соревноваться, тренироваться. А они заставляют зубрить историю старой Европы.

— Ты выиграл турнир в марте, — напомнила я. — Отец писал мне. Гордился.

— Он сказал: «Молодец» и вышел из комнаты. Это гордость по-де-лоренцовски, да?

Я молчала.

Он бросил рюкзак рядом, сел на каменную кромку фонтана и посмотрел в воду.

— Когда мне плохо, я вспоминаю, как ты жила в Нью-Йорке. Сама. Без расписания, без навязанных решений. Просто потому что хотела. И мне легче. Потому что ты смогла.

Я села рядом.

— Ты тоже сможешь.

Он покачал головой.

— Сначала ты вылезешь из этого дома, — сказал он, глядя на меня, — а потом и я.

Я ничего не ответила. Просто положила руку ему на плечо. Он молча подвинулся ближе.

Несколько минут мы сидели в тишине. Было спокойно. Почти.

Он вдруг повернулся:

— Пообещай, что не позволишь им решать за тебя.

Я посмотрела ему в глаза. Он был младше, но сейчас казался взрослым. Слишком взрослым.

— Обещаю, — сказала я. И сжала его плечо чуть сильнее.

***

Анна приносила последние блюда, и стол уже не просто благоухал — он жил своей жизнью: жареные артишоки в хрустящей панировке, зелёная паста с базиликом, меланзане алла пармиджана, устрицы с лимоном и лёгкая, почти прозрачная капрезе на тонких лепестках моцареллы.
Я сидела рядом с Адриано — он третий ребёнок в нашей семье, самый близкий мне по духу, — напротив Астрид, и иногда, украдкой, ловила себя на том, как любуюсь тем, как папа режет хлеб. Медленно. Ровно. Без лишнего шума.

В воздухе висел мягкий смех. Джулио, старший сын Марселя, моего старшего брата, уронил вилку и расстроился — Солин, его жена, тут же вручила ему другую.
У Солин всегда был этот редкий дар — говорить спокойно даже в самом хаосе. Они с Марселем уже больше десяти лет вместе. У них ещё младший, Томми — он бегал вокруг стола, неся какой-то пластиковый самолет.

Астрид, моя старшая сестра, поправляла Роксане бант. Её дочке всего пять, но она уже умеет хлопать дверями. Хотя сейчас сидела тихо, забравшись с ногами на стул.
Астрид, как всегда, говорила мало, но взгляд её был внимательным. Рядом с ней всё казалось под контролем, даже если ты этого не хотела.

Адриано что-то бурно объяснял Альпу.

Мама — идеально собранная, в кремовом, с жемчугом. Папа — как всегда строгий и сдержанный. Он сидел, чуть откинувшись назад, наблюдая за всеми. Иногда он просто смотрел. И от этого всегда хотелось сидеть ровнее.

Я села на своё место. Точно так же, как в детстве. И стол, и вид на сад, и даже тонкая трещинка на вазе из-под лимонов — всё было на месте. Только я — чуть другая.
Но в глазах семьи я всё ещё Альба.

— Ну что, начнём? — сказал Лео. Голос был спокойный, но твёрдый. Он редко говорил первым.

Анна и Елена начали приносить горячее — Анна была моей подругой с детства, её мать работала у нас всю жизнь, а сама София умела готовить так, что даже Вивиана, моя мама, хвалила. А это редкость.

Запечённый перец с козьим сыром и мёдом — мой любимый, ещё со времён, когда я не могла запомнить названия блюд. Пинса с прошутто и инжиром. Паста с белыми грибами и трюфельным маслом. Хрустящий хлеб, который пекла Анна утром.

— Ты всё ещё ешь перец? — усмехнулся Адриано, кивая на мою тарелку.

— Всегда, — улыбнулась я. — У него вкус детства. И успеха.

— А ты, значит, всё ещё не ешь грибы, — сказала я, глядя, как он отодвигает пасту.

Он пожал плечами.

— Принципы. Я не меняюсь.

— Я тоже, — шепнула я. Хотя внутри чувствовала — что-то уже изменилось. И это только начало.

Альп тем временем с аппетитом ел кальмаров.

— Клянусь, в лицее кормят хуже, чем в тюрьме, — пробормотал он.

— Откуда ты знаешь, как в тюрьме? — подняла бровь Астрид.

— От сестры, — он кивнул на меня. — Она на вскрытии была. Наверняка заходила.

— Очень смешно, — фыркнула я. — Напомни мне потом не привозить тебе комиксы.

— Нет! — он чуть не встал. — Я всё исправлю. Принесу тебе чай. Или вино. Или виноград.

Мы рассмеялись. Один из тех тёплых, почти забытых, когда ты сидишь за большим столом и мир вдруг кажется меньше.

Но тогда Марсель, будто мимоходом, сказал:

— Отец, ты слышал? Матео Ривера приехал.

Смех стих. Не сразу. Но резко.

Папа не двинулся. Только чуть щёлкнул пальцем по ножке бокала. Его взгляд — ни в кого конкретно. Но холод пошёл по позвоночнику.

— Что он тут забыл? — голос был ровный. Точнее — сдержанный.

— Мои люди его допросили, — спокойно продолжил Марсель. — Сказал, соскучился по родине. У него тут остался дом. Мол, продаст — и уедет.

Папа отложил вилку.

— Пусть продаёт. — Он сказал это жёстко. — И катится отсюда.

Мама посмотрела на него. Без слов. Слегка. Почти неуловимо. Но я уловила.

И он тоже.

Я почувствовала, как в животе сжалось. Вся еда перестала иметь вкус.

— А кто это?.. — осторожно спросила я, чувствуя, что говорю в пустоту. — Кто такой Матео Ривера?

Никто не ответил. Даже Адриано, всегда честный до боли. Даже Альп, который обычно встревает во всё.

Атмосфера изменилась. Её словно кто-то выжал, как тряпку.

Я поймала на себе взгляд мамы. В нём было всё: «Потом». «Не спрашивай». «Будь умной».
И мне захотелось встать. Уйти. Или просто вернуться в тот вечер до ужина, где всё казалось легче.

Но я осталась.

Потому что сердце уже запомнило это имя.

Матео Ривера. Кто ты такой — и почему моё имя, кажется, теперь связано с твоим.

Все попытались вернуться к беседе. Но теперь — каждая вилка звучала громче обычного, каждое движение казалось чуть более напряжённым.

— Ну? — Астрид подняла бровь, слегка откидываясь на спинку стула. — Ты так и не рассказала. Как прошёл твой последний модуль?

— Ужасно, — выдохнула я, не успев скрыть улыбку. — Один профессор решил, что раз я "из Италии", то должна блестяще знать все патологии ЖКТ. Я едва не сказала ему, что в Сицилии нас учили лечить с помощью оливкового масла и молитв.

Адриано фыркнул в бокал.

— Ты сказала бы — он бы поверил. Ты у нас умеешь говорить убедительно.

— Особенно, когда речь о том, чего делать не хочется, — добавил Марсель с лёгким прищуром.

Он не придирался — просто подкол. Но всё равно резануло.
Я посмотрела на него. Он всё такой же — старший брат, с этим невидимым грузом «ответственного за всех». Только вот... в последнее время я чувствовала, что между нами выросла стена. Не вражда, а расстояние.

— Я приехала домой, Марсель, — спокойно сказала я. — Не в суд. Не на допрос.

Мама сделала глоток вина. Папа продолжал молчать. Его взгляд был прикован к пламени свечей на столе, но я знала — он слышит каждое слово.

— София рассказала, что ты спасла одну девочку на практике, — мягко подала голос Солин.
Она всегда была... доброй. Настоящей. Такой, как я хотела бы быть с чужими.

— Да, была девочка. Аппендицит с осложнением. Я просто вовремя настояла на дополнительном анализе.
Я улыбнулась.
— Не знаю, назовут ли меня героем. Но её родители теперь шлют мне абрикосы по почте.

Альп засмеялся.

— Абрикосы? Ты вообще кто? Ниндзя-врач?

— Молчи, ниндзя в школьной форме, — парировала я.

Вечер был настолько мягким, что казался почти нарисованным. Воздух — тёплый, насыщенный ароматами жасмина и розмарина, звуки — приглушённые, будто сам дом не хотел тревожить этот редкий момент спокойствия. Мы сидели на веранде, вся семья в сборе. Кто-то разливал вино, дети перебивали друг друга, смеялись, кто-то резал хлеб, кто-то поправлял салфетки. Всё текло спокойно, даже слишком.

Я, если честно, почти поверила, что приехала домой. Почти.

— Анна снова испекла свои канноли? — спросил Адриано, заглядывая в сторону кухни.

— Не канноли, — поправила его Астрид, даже не поднимая взгляда от бокала. — Сегодня панна-котта. С клубничным соусом.

— Вот это праздник, — вздохнул Альп с довольным лицом. — Я скучал по настоящей еде, а не по столовской каше из моего лицея.

Я улыбнулась. Мама говорила, что они изменились — и да, они и правда были другими. Старшие, молчаливее. Но всё равно мои. Всё во мне ныло от желания снова почувствовать себя частью этой сложной, шумной, обожаемой семьи.

И вот тогда...
Шаги.

Неспешные, уверенные.
Лестница за моей спиной скрипнула, и воздух словно сгустился.
Все — как по команде — повернулись.

Он вошёл, будто здесь хозяин.
Карлос Сомиено.

Тот самый, о котором я только слышала в разговорах: племянник Кьяры Сакуро,сын её младшей сестры. Идеальная улыбка, дорогой костюм, маникюрные пальцы. Он был слишком... чистым. Слишком гладким. В нём не было той сдержанной силы, которую я привыкла видеть у мужчин в нашей семье.
И всё же — он знал, зачем пришёл.
И это знали все.

Мама первой поднялась, её лицо озарилось приветливой, но холодной улыбкой.

— Карлос. Какая неожиданность, — произнесла она, как будто репетировала.

Я посмотрела на отца. Он не шелохнулся. Остался сидеть на своём месте, только губы его стали тоньше. Он даже не улыбнулся.
Но он тоже ничего не сказал.
И в этом — была вся правда.

— Простите за поздний визит, — проговорил Карлос, проходя к столу. Его взгляд остановился на мне. — Но я не мог не заглянуть. Особенно сегодня.

Марсель, не меняясь в лице, отодвинул для него стул.
— Присаживайся.

Карлос сел. Не спросив, не колеблясь.
Он чувствовал себя в своей тарелке. Слишком в своей.

И тут он обернулся ко мне — и сказал то, что заставило меня забыть, как дышать:
— А вы ещё не рассказали ей?

Все замерли.
Как будто даже вечерний воздух затих.

— Кому?.. — переспросил Адриано, не глядя на меня.

Карлос усмехнулся и повернулся ко мне.

— Альбе. Моей невесте.

Тишина.
Такая, что стало слышно, как где-то в доме щёлкнула лампочка.

— Что?.. — прошептала я, моргнув. — Кто твоя невеста?

Он посмотрел на меня.
Смущённо, будто только сейчас понял, что проговорился.

— Я... я думал, тебе уже сказали.
Он глянул на маму. На отца.
— Мы же всё обсудили... с вашей семьёй.

Я медленно поднялась. Мои руки стали холодными.

— Что вы обсудили? — мой голос дрожал. — Кто с кем обсуждал мою судьбу?

— Альба, послушай... — начала мама. Голос — ровный, будто уговаривающий ребёнка.

— Ты... — я посмотрела прямо на неё. — Ты договорилась, не спросив меня?

— Это союз, — добавила она, — важный для нашей семьи.

— Союз? — я сжала пальцы. — А я — что, мама? Подпись на контракте?
Я обвела взглядом стол.
— Вы... вы правда обсуждали это без меня? За моей спиной. Вы сидели, вы договаривались — и никто даже не подумал сказать мне?

— Мы хотели подготовить тебя... — тихо сказал отец.

— Подготовить?! — я засмеялась. Грубо, резко. — Это как? Купить платье до того, как я узнаю, что выхожу замуж?

Карлос замер.
Он молчал. Он уже понял — ошибся дверью.

— Я — не сделка, — я говорила, чувствуя, как гнев всплывает до самого горла. — Не политика. Не «логичный выбор». Я — ваша дочь. Я всю жизнь старалась. Поступила сама. Учусь сама. Хочу стать хирургом. Я хочу жить в Нью-Йорке, мама. Я хочу сама влюбиться. Сама выбрать, с кем просыпаться по утрам.

Вивиана вздохнула, сдержанно.

— Ты должна понять...

— Что понять?! — Я хлопнула ладонью по столу, и бокал звякнул. — Что ты никогда не видела меня — как человека? Только как кусочек вашего будущего, вашей власти, ваших договоров?

Я перевела взгляд на отца.
Он смотрел на меня. С болью. С виной.
Но молчал.
И это ранило больше всего.

— Я думала... — голос снова сорвался, но я заставила себя говорить, — я думала, вы зовёте меня домой, потому что скучаете. Потому что хотите, чтобы мы были семьёй. Чтобы снова все собрались.
Я пришла, думая, что вы хотите меня.
А вы просто выдаёте меня. Как будто я — товар. Или... или собака, которую отдаёте в хорошие руки.

Они молчали. Все. Даже дети притихли.

— Спасибо, — прошептала я, — за ужин.

Я отошла от стола.
На ходу стянула с пальцев кольцо с университетским гербом.
Мой выбор. Моя жизнь. Моя свобода.
Положила его перед матерью.

— Раз вы уже всё решили за меня — вот.
Я больше не нужна себе. Только вам.

И пошла прочь, пока не заплакала. Потому что гордость всё ещё шла рядом.
— Серве... — мой голос был хриплым, глаза — мокрыми, я почти не дышала. — Дай ключи. От машины. Пожалуйста.

Серве протянул ключи молча.
В его взгляде было всё: тревога, печаль, понимание.

Я вышла.
Прошла мимо жасминов, мимо веранды, мимо окон, где всё ещё сидела моя семья — моя? — и никто даже не встал.
Никто не побежал за мной.
Они уже всё решили.

Я села в машину.
Руки дрожали так, что ключ никак не вставлялся в замок. Пришлось несколько раз вытереть глаза ладонями.
Плевать, куда ехать. Главное — уехать отсюда.

Мотор взревел.
Ночь была чёрной, как предательство.

Я ехала на автомате. Сквозь знакомые деревни, повороты, пустые улицы Сицилии, залитые тёплым светом фонарей. В зеркало заднего вида исчезал дом.
Дом, где меня не услышали.
Где выбрали союз вместо меня.

Я плакала.
Глухо, жадно, больно — так, как не плакала с детства.
Плакала не только от того, что меня предали — а от того, кто это сделал.
Мама. Папа. Те, кому я верила больше, чем себе.
Кто должен был защитить, а не отдать.

Мама всю жизнь шла по своему пути. Она хотела быть в мафии — и стала. Хотела власти — получила. Хотела быть сильной — и ею была.
Почему мне нельзя?
Почему моя жизнь — уже не моя?

Я кричала в салоне, слова застревали в горле.

— Я не хочу! — вырвалось в темноту. — Не хочу так жить! Не хочу быть чьей-то женой! Не хочу быть разменной монетой!

Слёзы лились по щекам.
Я не вытирала их. Пусть текут. Пусть всё выйдет.

Я свернула с главной дороги, даже не задумываясь, куда ведёт тропа. Руки держали руль, ноги механически давили на педали, а мысли были где-то позади, захлебнувшись в крике, который я не смогла выпустить за ужином.

Воздух за окном становился прохладнее. Ночь опускалась на Сицилию, укрывая горы мягким синим светом. Фары выхватывали куски знакомого пути. И чем дальше я уезжала от дома, тем свободнее становилось дышать.
Я ехала туда, куда не ступала с тех пор, как ушёл Адриано.

Это было наше место — никому не известное, спрятанное за старыми виноградниками, в зарослях оливы и лавра. Полуразрушенная капелла и старая пристройка рядом. Мы называли её просто — «дом». Здесь не было ничего особенного: облупившиеся стены, скрипучая дверь, треснувшие ставни. Но внутри всегда было тепло. Не от обогревателей — от памяти. От нас.

Я остановила машину, выдохнула, как будто задерживала дыхание всё это время. Дверь прижалась обратно к моим плечам, когда я вошла.
Темнота не испугала — я знала каждую щель в этом доме. Нащупала выключатель у стены — и, к моему удивлению, тусклый свет всё ещё работал.

Он всё ещё был там.
Мольберт.

Покрытый пылью, с холстом, на котором не было даже даты.
Я узнала себя сразу — хоть черты были чуть мягче, взгляд чуть яснее, но это была я. Та, которой меня видел только он.
Светлая, лёгкая, открытая.
Когда он рисовал этот портрет, я сидела на той самой лавке и пила лимонад, а он говорил: «Не двигайся, а то превратишься в Астрид».

Я уселась на скамейку. Скрипнула доска.
Здесь ничего не изменилось.
Разве что я.
Вернулась совсем другой.

Тишина была густой, живой, почти обволакивающей. И в этой тишине я впервые позволила себе просто... сломаться.

Слёзы потекли снова.
Не с рыданиями, не с голосом, не с надрывом. Просто текли — и я не останавливала их.
Больно.
Оттого, что самые близкие люди предали моё доверие.

Мама.
Папа.
Они не имели права.
Не имели права решать, за кого я выйду замуж, когда я выйду, почему.
Я мечтала быть врачом. Училась ночами. Стирала руки в кровь на практиках. Переехала через океан, чтобы стать собой.
А они...
Они видят во мне не дочь. Не личность.
— А актив, который надо выгодно вложить.

Я обняла себя руками и посмотрела в окно. С холма открывался вид на тёмную долину. Внизу блестело Сицилийское море, город светился теплом, но оно не касалось меня.

Я не чувствовала себя частью семьи.
И не потому, что я отказалась от мафии.
А потому, что в их глазах моя свобода не стоила ничего.

Мама говорила, что делает это ради мира. Ради будущего. Ради безопасности.
А меня кто-то спросил?

Папа... он молчал. Он смотрел, как я рушусь за ужином, и ничего не сказал. Его лицо не дрогнуло, но в глазах мелькнуло что-то — что-то похожее на боль.
Он знал. Он понимал.
Но он — Дон.
А Доны не останавливают решения. Они их подписывают.

Сердце болело так сильно, что я почти не могла дышать.
И в этот момент, сквозь ком в горле, я вдруг вспомнила, как Адриано однажды сказал:
"Если они начнут ломать тебя, ты поезжай туда. Туда, где никто не говорит тебе, кто ты есть."

Я взяла телефон.
Написала всего два слова:
"Я там."

Он поймёт.

Свет фар вырвал меня из тяжёлых, вязких мыслей. Машина медленно поднималась по склону, фары выхватывали капли влаги на листве, тени деревьев. Я встала, вытерла лицо рукавом и, затаив дыхание, смотрела, как она приближается.

Он вышел не спеша. Всё такой же — с прямой осанкой
с вечно растрёпанными волосами, в футболке и расстёгнутой рубашке поверх. Как будто бы вышел на балкон покурить, а не ехал по ночным серпантинам на край остров

— Ты быстро, — выдохнула я.

— Не люблю, когда моя младшая сестра исчезает в полночь и пишет мне шифры, — хмыкнул Адриано. — Я, конечно, художник, но не гадалка.

Он подошёл и обнял меня. Он обнимал меня так,как умел только он.

— Дома настоящий ураган Катрис, — сказал он, отстранившись. — Марсель ходит, как каменный столб. Астрид на взводе, Альп уже предложил сбежать всей семьёй в Панаму. Папа молчит. Мама — улыбается. А Карлос, между прочим, уже назначил дату свадьбы.

Я промолчала, стиснув зубы. Он внимательно посмотрел на меня.

— Через три дня, Альба. Если ты не хочешь быть невестой Сомиено, тебе лучше пока остаться здесь. Серьёзно. Я сказал, что нашёл тебя и ты в порядке.
Но не уточнил, где именно.

— А если они найдут?

— Тогда ты сама им скажешь всё, что думаешь. Но... чуть позже, когда перестанешь дрожать от злости, — он чуть усмехнулся и сел на ступени. — Садись. У меня есть две пачки печенья и бутылка вермута. Выберем, с чего начнём конец этого вечера.

Я села рядом.

Он не спрашивал, как я себя чувствую. Он знал.

— Спасибо, что приехал, — тихо сказала я, глядя в темноту.

— Альба, — он повернулся ко мне. — Если они не понимают, что ты не товар, который можно красиво упаковать и выгодно продать — напомни им, чья ты дочь.
Ты — не их кукла. Ты — ты. И если ты не хочешь выходить замуж через три дня, не выходи. Я с тобой.

И впервые за весь день мне стало чуть легче дышать.