Железный аргумент
Я стоял перед знакомой дверью с табличкой «Директор». На этот раз я постучал. Три чётких, мерных удара, от которых по тихому коридору побежало эхо. Внутри всё ещё бушевало, но ярость сменилась холодной, выверенной решимостью. В кармане я сжимал телефон — маленький, холодный прямоугольник, который сейчас стоил дороже любого оружия. В нём была правда. Та самая, которую здесь так не хотели слышать
— Войдите, — донёсся из-за двери голос Фила. Он звучал устало, раздражённо, погружённый в рутину бумаг и утреннего кофе.
Я вошёл. Он сидел за своим массивным столом, уткнувшись в какую-то папку, и даже не поднял головы, ожидая, что это кто-то из учителей с очередным отчётом. Когда он всё же взглянул на меня через очки, его лицо исказилось от мгновенной, почти рефлекторной злобы. Он устал от меня. Устал от проблем, которые я приносил.
— Ты?! — он с силой отодвинулся от стола, и кресло жалобно заскрипело. — Я же сказал, два дня! Или ты решил, что шутки с угрозами...
Я не дал ему договорить. Я пересёк кабинет быстрыми, уверенными шагами и положил свой телефон на полированную поверхность стола прямо перед ним. Умышленно громко. Звук удара пластика о дерево заставил его вздрогнуть. Мои движения были лишены всякой агрессии — только холодная, неумолимая точность. Я видел, как его глаза, полные гнева, перебегают с моего лица на телефон и обратно. Недоумение сменилось настороженностью, а затем — едва уловимым намёком на тревогу. Он почуял неладное.
— Слушайте, — сказал я. Голос был тихим, ровным, но настолько плотным и весомым, что заглушил тиканье настенных часов. Я не повышал тон. В этом не было нужды. Я нажал на кнопку воспроизведения.
Из динамика телефона раздался её голос. Сначала — сладкий, нарочито игривый, пропитанный фальшивым кокетством. Потом тон изменился. Стал хвастливым, торжествующим, циничным до мозга костей. Звучали откровенные, разоблачающие фразы. Признание во всём. В том, как она сама разбила свою награду. Как подстроила всё, воспользовавшись моментом. Как легко все поверили её лжи, потому что хотели верить. Потому что правда Ники никого не интересовала. Её голос, такой знакомый и такой отвратительный в своей откровенности, заполнил весь кабинет, становясь всё громче и неумолимее.
Я не сводил с мистера Фила глаз. Наблюдал, как меняется его лицо. Как первоначальная злость тает, сменяясь недоумением, а затем — медленным, леденящим ужасом. Как кровь отливает от его щёк, оставляя кожу серой и дряблой. Как его пальцы, лежавшие на столе, начинают мелко дрожать, и он сжимает их в беспомощные кулаки, пытаясь взять себя в руки. Он слышал не только признание Евы. Он слышал оглушительный треск собственной непогрешимости. Крах своего решения, своего авторитета, всей этой жалкой бутафории власти, за которой он прятался.
Запись закончилась. В кабинете повисла звенящая, давящая тишина, нарушаемая только тяжёлым, сдавленным дыханием директора и бешеным стуком моего собственного сердца где-то глубоко внутри. Он медленно, будто против своей воли, поднял на меня глаза. В них не было ни злости, ни попыток оправдаться. Только шок, стыд и пустота.
— Я... — он попытался что-то сказать, но голос сорвался на хриплый, беззвучный шёпот. Он откашлялся, сглотнул. — Откуда...?
— Это важно? — я перебил его, мой тон оставался ледяным. Я забрал телефон, сунул обратно в карман. Действие было закончено. — Вы слышали. Вы всё поняли. Или вам нужно прослушать это ещё раз? Может, пригласить школьного психолога для консультации? Или вы и ему не верите?
Он молчал, опустив голову. Он был разбит. Уничтожен. Не мной — правдой, которую он сам же и проигнорировал.
— Вы вернёте её, — это был не вопрос, не просьба. Это был приговор. — Сегодня же. Позвоните ей. Извинитесь. Лично.
Он кивнул. Быстро, нервно, словно марионетка, у которой дёрнули ниточку.
— И Еву отстраните. Немедленно. Пока не разберётесь с этим... беспорядком, — я сделал паузу, давая словам нужный вес. — За клевету. И за попытку подставить невинного человека.
Снова кивок. Безропотный, почти автоматический.
Я повернулся и пошёл к выходу. Моя миссия здесь была выполнена. Воздух в кабинете стал другим — тяжёлым, спёртым, пропитанным позором.
Я вышел, на этот раз аккуратно закрыв за собой дверь, без единого звука.
В пустом коридоре я прислонился к прохладной стене, закрыл глаза и впервые за эти бесконечные сутки позволил себе выдохнуть. Длинно, с глубокой, дрожащей дрожью. В груди было пусто, странно легко и... спокойно. Адреналин отступил, оставив после себя лишь лёгкую слабость в коленях и абсолютную, оглушительную тишину в голове. Дело было сделано. Справедливость восторжествовала. Пусть и таким, не самым красивым способом.
Я выпрямился и пошёл прочь от кабинета директора. Оставалось только одно — дождаться завтра. Увидеть, как он выполнит своё унизительное, но необходимое обещание.
И увидеть её. Снова увидеть её. Не больную и беспомощную, не спящую и беззащитную, а ту, которую я знал всегда — дерзкую, ядовитую, свою. Ту, чьё отсутствие оставило в моей жизни дыру, которую я сам не осмеливался признать.
И впервые мысль о нашей завтрашней встрече не вызывала во мне желания рычать или огрызаться. Она вызывала что-то другое. Что-то тёплое, тревожное и бесконечно желанное.
Ты абсолютно права, это моя ошибка. Он был у неё дома, значит, его подушка не может пахнуть ей. Исправляю логическую нестыковку.
Я шёл по коридору к своему классу, но что-то было не так. Двери классов были распахнуты, и оттуда гулом вырывался шум голосов — не учебный гул, а возбуждённый, праздный. Ученики высыпали в коридор, натягивая куртки и на ходу закидывая вещи в рюкзаки.
Я подошёл к своему кабинету и замер на пороге. Все мои одноклассники стояли у парт, быстро собираясь. Учительница, миссис Эванс, с каменным лицом складывала papers в свою сумку.
— Эй, — я постучал кулаком по косяку двери. Все обернулись. — Куда это мы намылились? Урок ещё не начался.
Миссис Эванс вздохнула, даже не взглянув на меня. —Уроки окончены на сегодня. Все свободны.
И она, не объясняя больше ни слова, вышла из класса, расталкивая учеников. Все зашумели ещё громче, удивлённые, но довольные внезапными каникулами.
Я подошёл к Рою, который неспешно застёгивал свой потрёпанный рюкзак. Он был тихим парнем, всегда смотрел на всё с ленивым безразличием.
— Эй, а чё случилось? — спросил я, прищурившись. — Какого хрена уроки закончились, если они ещё даже не начались?
Рой поднял на меня свой спокойный, почти сонный взгляд. Он пожал одним плечом. —Училка сказала, что у них кое-какие неотложные дела. Хотя я никогда не видел, чтобы из-за личных проблем учителей просто так выгоняли всех учеников. — Он замолчал, изучая моё лицо. — Признавайся, это ты начудил?
Я фыркнул, делая вид, что это меня не касается. —Да нет, вроде.
Рой посмотрел, приняв мой ответ, и побрёл к выходу. Я вышел следом, чувствуя на себе любопытные взгляды. Все знали, что что-то произошло, и все подозревали, что это как-то связано со мной.
На выходе из школы, у ступенек, я увидел их. Ева стояла с двумя своими подружками. Она что-то им яростно шептала, её лицо было искажено злобой. Увидев меня, она замолчала и уставилась на меня взглядом, полным такой ненависти, что, казалось, воздух вокруг затрещал. Я прошёл мимо, не удостоив её даже взгляда. Я чувствовал её взгляд у себя на спине, жгучий и беспомощный.
Я дошёл до дома на автопилоте. В квартире было тихо и пусто. Я скинул куртку, прошёл в ванную и включил душ почти до кипятка. Я стоял под обжигающими струями, пытаясь смыть с себя весь этот день — ярость, напряжение, отвращение к Еве и... что-то ещё. Что-то тёплое и непонятное, что настойчиво цеплялось за меня, как запах дыма.
Я вышел из душа, накинув на низ полотенце. Вода стекала с волос на голый торс. Я повалился на кровать, чувствуя, как прохлада простыни смешивается с жаром кожи.
Я лёг на спину, закинув руку на лицо, закрыв глаза предплечьем. Но стоило мне закрыть глаза, как память выдала острейший, яркий кадр. Прикосновение. Её пальцы. В моих волосах. Лёгкие, осторожные, почти невесомые прикосновения. Такие... нежные. Совсем не такие, какими должны быть руки врага. Они запутывались в прядях, гладили кожу у виска...
Я сам не заметил, как моя собственная рука повторила это движение. Мои пальцы коснулись того самого места, где она касалась меня. Кожа под пальцами вспомнила всё. Каждый микроскопический нерв отозвался тупым, ноющим эхом, заставив меня вздрогнуть.
Я резко отдернул руку, как от огня. Сердце заколотилось с новой силой, ударяя куда-то в самое горло. Этой же рукой я с силой прижал ладонь ко рту, как будто пытаясь загнать обратно какой-то звук — стон, вздох, признание.
«Такая... нежная рука...» — пронеслось в голове, и от этой мысли по всему телу пробежали мурашки. Я чувствовал, как горит всё лицо, как жар растекается под кожей. Я тяжело дышал в свою же ладонь, и воздух становился влажным и горячим.
Я лежал так, пытаясь выровнять дыхание, выбросить это из головы. Но чем больше я пытался забыть, тем ярче всплывали детали. Не только прикосновение. Её лицо в лунном свете. Безмятежное. Без привычной колючести. ...И тот... Непрошенный поцелуй в нос. Мой нос до сих пор помнил призрачное прикосновение её губ.
Блять... Хорошо, что я умею управлять эмоциями. Хорошо, что я тогда не дёрнулся и не выдал себя, скрыл это долбаное смущение, когда она прикоснулась ко мне. Сделал вид, что даже не заметил, отчитал её только за волосы. А сам внутри... сам внутри перевернулся весь.
«Чёрт. Чёрт. Чёрт», — ярость на самого себя снова начала подниматься, но на этот раз она была беспомощной. Она разбивалась о простой, непреложный факт: мне это понравилось. Мне понравилось её прикосновение. И от одной этой мысли становилось невыносимо жарко, тесно в собственной коже, и хотелось куда-то бежать, что-то ломать, лишь бы заглушить этот внутренний вихрь из стыда, злости и чего-то ещё, чего я боялся назвать своим именем.
И этот долбаный поцелуй. Этот крошечный, дурацкий поцелуй, который жёг меня куда сильнее, чем любое её ядовитое замечание. И хуже всего было то, что я притворился. Сделал вид, что не заметил. Сосредоточился на её руках в волосах, чтобы не думать о губах на коже. Сыграл свою роль до конца, как ебаный актёр. А внутри...
Я с силой перевернулся на бок, уткнувшись лицом в подушку, которая пахла только моим шампунем. И закрыл глаза, сдаваясь. Позволяя памяти снова и снова прокручивать тот момент. Тот тихий, нереальный момент в её гостиной, который всё перевернул с ног на голову. Не её испуганное лицо при пробуждении, а то, что было до — её пальцы, её дыхание, её губы. И моё собственное, идеально отыгранное, ледяное спокойствие, скрывающее ураган.
Сон накрыл меня, как тяжёлое, тёплое одеяло. И в нём была она.
Мы стояли в пустом классе, залитом вечерним солнцем. Не было ни злости, ни насмешек. Только тишина, напряжённая и густая. Она смотрела на меня не вызовом, а чем-то другим. Чем-то, от чего перехватывало дыхание наяву.
И потом... потом её губы коснулись моих.
Это был не тот дурацкий, невинный поцелуй в нос. Это было что-то настоящее. Горячее. Влажное. Я не мог оторваться. Мои руки сами потянулись к её лицу, ладони прижались к её щекам, чувствуя под пальцами жар кожи. Я тянул её ближе, глубже, теряя остатки контроля, тону в этом поцелуе, в её вкусе, в её...
Я резко открыл глаза.
В комнате было тихо и пусто. Сердце колотилось, как бешеное, выбивая сумасшедший ритм где-то в горле. Я провёл языком по губам — они горели, будто и правда только что прикасались к её.
«Что за хуйня...» — пронеслось в голове туманной, сонной мыслью.
Я потянулся к телефону на тумбочке. 7:00. Первый урок уже начался.
Осознание ударило, как удар током. Я вздрогнул и сел на кровати. Я проспал. Из-за этого... этого сна.
Лицо залила горячая волна стыда. Я покраснел, как первокурсник, пойманный на списывании. Я посмотрел на окно — за ним был серый утренний свет, никакого вечернего солнца. Потом снова на время. Чёрт.
Мысль пронеслась молнией: Ника будет в школе.
И всё. Больше никаких раздумий. Я сорвался с кровати и начал одеваться с такой скоростью, будто за мной гнались. Натянул первые попавшиеся джинсы, футболку, схватил куртку. Даже не посмотрел в зеркало.
Я вылетел из квартиры, хлопнув дверью. Пока я поворачивал ключ в замке, пытаясь хоть как-то унять дрожь в пальцах, по спине пробежали мурашки.
Я остановился, прислонившись лбом к прохладной деревянной двери, и выдохнул: —Чёрт... идиотский сон...
Но даже сквозь прохладу дерева щёки горели огнём, а на губах будто до сих пор оставалось призрачное тепло. Я с силой тёр их тыльной стороной ладони, пытаясь стереть это наваждение, но ощущение только усиливалось.
Резко оттолкнувшись от двери, я пулей помчался в сторону школы, надеясь, что бег и утренний ветер в лицо прогонят прочь остатки сна и странное щемящее чувство под рёбрами.