Обнажённая

Когда человеческая жизнь теряет опору, нет ничего хуже, чем цепляться за ниточки, которые всё ровно выскользнут из рук. Когда жизнь рухнула, нет ничего хуже, чем пытаться встать с колен, зная, что через несколько секунд опять упадёшь.

Сын дона мафии. Ребёнок, родившийся подле золотой горы, теперь сидел на коленях возле кучки выброшенных остатков еды с богатого стола  и выбирал, что поесть.

После похорон матери я скитался по городу и ночевал, где придётся. Из-за холода мне часто казалось, что у меня совсем отмёрзли уши или пальцы рук и ног. Кутаясь в дорогие и единственные вещи, что у меня остались, прислонялся к бетонным стенам, опускался на колени, чтобы немного отдохнуть от пройденного пути, и повторял про себя: «Ты должен идти дальше. Если продолжишь так сидеть, то скоро совсем замёрзнешь, уснёшь и не проснёшься. Совсем как мама...» От любых воспоминаниях о матери на глаза наворачивались слёзы, а грудь сжимало от невыносимой боли. Щёки почти всегда были красные или от холода, или от рыданий.

Долго и медленно я ходил по продуктовым магазинам, делая вид, что что-то ищу или выбираю, и спустя минут двадцать уходил ни с чем. Опрятный вид, который я поддерживал как мог, не выдавал во мне сироту или беспризорника, поэтому меня не выгоняли, а слабый характер и воспитание не позволяли мне опуститься до воровства. Даже тогда, когда желудок, казалось, выворачивается от голода, а горло немеет из-за жажды, кулаки сами собой сжимались в карманах, пытаясь удержать меня от окончательного падения.

Мысли неустанно возвращались к тому, что нужно было всё же снять с мамы те дорогие серёжки и кольцо, но я гнал их от себя прочь. Моя мать заслужила достойных похорон, но мне пришлось закопать её среди сугробов, и раз уж так, она уйдёт на тот свет красивой и молодой женщиной, а не обобранной с ног до головы нищенкой, не сумевшей позаботиться о ребёнке.

Хорошо запомнилось мне, как отобрал у бездомной собаки брошенную случайным прохожим косточку. Собака явно была чем-то больна, она лежала возле мусорного бака и тихо поскуливала. При виде еды она высунула наружу язык и попыталась встать, чтобы забрать брошенную подачку, но сил у неё было мало, двигалась она медленно, не переставая скулить. Я подбежал и схватил кость, зажав её в руке и уставившись на собаку. Животное только приподняло уши, взглянув на меня, и снова отчаянно рухнуло на снег, не удержавшись на ослабших лапах. Кость была ещё немного горячей, на ней были видны остатки мяса, не помня себя от голода, я вонзил зубы в твёрдую плоть до боли и не хуже дикого зверя обгладывал её. Саму кость я, конечно же, не съел, хотя и попытался, однако меня вырвало на снег желтоватой водой, и пришлось бросить свою нелепую попытку успокоить желудок. Вкус мяса остался во рту, губы ещё помнили приятное тепло, а нос — запах вкусной еды. Я протянул собаке кость, подошёл ближе, она взяла её неохотно и, не доев, положила на землю.

Долго сидел возле неё, гладил, разговаривал с ней. А она только тихо поскуливала мне в ответ и когда показалось, что вот ещё немного, и она навечно закроет глаза, я поспешно встал, отряхнулся от снега и, не оглядываясь, ушёл. Не вынесу ещё одной смерти на своих глазах. А собака выла, словно не хотела, чтобы я уходил и, не выдержав, мне пришлось перейти на бег, лишь бы не слышать её жалобных мольб.

«Прости, прости меня! Но я всего лишь неудачник, ошибка своих родителей. Моё существование приносит всем только горе и смерть».

Так проходили минуты, часы и дни. Ночевать приходилось в заброшенных зданиях, иногда удавалось тайком пробраться на склад какого-нибудь магазина. Днём ноги сами несли меня всё дальше, богатые кварталы сменялись бедными и так поочерёдно. Пока, наконец, я не пришёл туда, откуда мы с матерью были изгнаны, как бродячие собаки.

Идти к отцу и умолять его дать мне приют? «Если мама с небес смотрит на меня, она будет крайне разочарована таким унижением», — думал я. И всё же мне казалось, что здесь, на территории бывшего дома, будет куда безопаснее, нежели и дальше скитаться по городу.

Благодаря своему невысокому росту и худому телосложению я забрался в ящик с продуктами, который должны были отнести на кухню. Почувствовав, что ящик поставили на землю, а шаги отдалились, я аккуратно выглянул и, увидев, что рядом никого нет, выбрался и прошмыгнул в конюшню.

Внутри пахло свежей соломой и тем самым утончённым запахом роскоши, который был знаком до боли и теперь так ярко контрастировал с нищетой, словно въевшейся мне под кожу. Один эпизод из жизни, ставший частью абсолютно всех моих последующих дней. И, наверное, нет ничего, что заставит меня забыть о тех страшных днях голода, зимней стужи и жестокого человеческого равнодушия.

Четыре просторных стойла, лакированные полы, в углу пустой барак для конюха. Красивые лошади, в чьих глазах я всегда видел некую мудрость, теперь, казалось, смотрели на меня, как на сгнившие объедки, к которым никогда не прикоснулись бы их ухоженные копыта. Раньше мой учитель часто устраивал прогулки на лошади, моя душа каждый раз взлетала ввысь, стоило только усесться в седло. Эта маленькая конюшня была излюбленным местом во всей резиденции. Сейчас же внутри горела неконтролируемая ненависть, я хорошо помню, как долго стоял, вперившись взглядом в металлические решётки на окнах, украшенные извивающимся узором королевской кобры, и мечтал о том, чтобы спалить всё дотла. Моя маленькая душа жаждала мести, крови, убийств и справедливости. Абсолютно каждый человек здесь и каждое живое существо должны были поплатиться за смерть моей матери.

Ненависть всё же вышла наружу, но не буйным разгромом, который я желал устроить. Несколько слезинок скатились по щеке и упали на пол, поборов все свои тайные желания, я залез в большой стог сена и, свернувшись калачиком, уснул.

На следующий день вновь пришлось решать вопрос о пропитании. Желудок требовал еды, но страх оказаться замеченным помог унять эту нужду, но лишь ненадолго. Подумав, что если останусь здесь, то когда-нибудь умру от голода, а если попадусь, то тоже умру, исход уже не пугал. Казалось, я прошёл через что-то большее, чем смерть. Поэтому я вышел наружу, медленными шагами передвигаясь от куста к кусту, обогнул особняк. Удача оказалась на моей стороне, дойдя до заднего двора, я увидел, как повара вываливают на улицу объедки со стола. Даже прислуга в доме питалась лучше меня, но сейчас я был готов есть всё что угодно. Несколько дней скитаний лишили меня принципов и всего, что когда-то имело значение. Всего лишь несколько дней поставили меня на колени перед целым миром. Когда силуэты в окне исчезли, я почти бегом кинулся к валявшейся на земле еде.

Чёрствый кусок хлеба оказался самым лучшим лакомством на свете, из кастрюли вылили какое-то сомнительное, плохо пахнущее жёлтое варево, наверняка испортившееся несколько дней назад. Собрав её по земле ладонями, отправил в рот. Вкуса в первого раза не почувствовал и набрал ещё, лишь с третьего раза внутри словно омертвела кожа и отчётливо проступил гнилостный трупный запах, содержимое желудка вышло из меня разом. Но я не останавливался, продолжал набирать омерзительное варево в ладони и толкал в рот, с силой удерживая эту пищу внутри себя.

«Ничего», — думал я.

Ничего.

Ничего, ещё немного.

Ещё пару дней, и я привыкну и это не будет так ужасно.

Ещё пару дней, и уже никакая пища не будет вызывать отвращение.

Нужно только привыкнуть.

— Господин! — послышалось откуда-то. — Господин! — голос раздался совсем рядом, а когда я поднял голову, ко мне бежала Лаура. Неслась так быстро, а у меня не было сил встать и убежать. — Господин! Зачем вы это едите, вы же сейчас отравитесь!

Какой я теперь господин. Я просто мальчишка, сирота, нищий. Кто угодно, но титул господина был похоронен в снегу вместе с телом моей матушки.

— Что же с вами стало, где же Госпожа Велия?

Слова проносились мимо меня, а потом голова закружилась, и я упал.

— Господин! Господи, наверное, это отравление! Нужно срочно вызвать врача!

— Ничего, — говорил я. — Пустяк, ещё немного, и я привыкну...

В глазах потемнело и дальше я уже мало что помнил.