14
Первая ночь.
День проходил томительно и гадко, мои муки были были на столько сильны, что в глазах, прямо на белках, образовались аловатые пятна — побочный эффект после моей безумной истерики, в которой я находился до самого позднего вечера. Не поверите, нашёл я в себе последние силы, которые я потратил на то, чтобы поднять с пола весь свой рост и вес, да посмотреть в глаза самому себе, где я и увидел полопавшиеся сосуды в этих бессовестных, зелёных болотцах, что утопили в себе ни в чём не виновное создание. Белые, белые рученьки твои... Вот бы вновь они ласкали шею и плечи мои.
Я лежал на кровати в позе, в которой ложат покойника в гроб: вытянуто всё тело, ноги смещены вместе, грудь не шевелится, не дышит, а сверху на ней руки, прижатые к уже совсем неподвижному сердцу. Глаза мои закрыты были, окутывала горюющего меня темнота и писклявая тишина. Ни света, ни звука голосов. Голоса... Как же я скучал по голосе Алисы! Никогда не стареющий её, такой сухой и грубый голос, когда она, жестоко жестикулируя, размахивая руками и сильно хмурясь, учила меня жизни и тому, какие должны были быть у меня цели.
«Вспомни о том, Антон, какое было детство твоё благодаря мне! Вспомни же ты о том, кто воскресил тебя, такого маленького, ростом мне по колено и худощавого, бледного как покойник от болезни своей. Вспомни же о том, кто рассказал тебе о Господе Боге, вспомни про то, кто подарил тебе золотой крест и кто рыдал от страха за жизнь твою. Дитя моё, помни же обо мне так, как помнил Иисус о Богородице, о Матери Божьей!»
Вспомнилось мне, как впервые привела она меня в штаб, вспомнилось, как ходили с ней по выходным дням по набережной, помнилось, как гладила она меня по лицу и от того становилось на душе тепло, светло, так хорошо и трепетно. И пока с закрытыми глазами, успокаивая себя, представлял я поглаживания матери своей, то ощутил их на щеках своих наяву. Казалось мне, что разыгралась фантазия, да и ничего больше! Однако поглаживания на лице моём были от таких холодных, замёрзших рук, что по телу моему прошлись мурашки и с неохотой распахнулись веки мои. Клянусь, то, что я увидел, заставило меня не только приобрести вновь желание к жизни, но и, одновременно с этим, чуть ли не получить инфаркт.
Надо мною нависало знакомое для меня, родное мне личико. Обрамляли его те пахнущие карамелью волосы, хрупкие плечики имели всю ту же бесподобную форму. Я ахнул от дива, ибо не верил в то, что вновь вижу перед собой его: Илью.
«Илья? Илюшенька, милый мой...» — пробормотал было я, хриплый и сорвавший весь своц голос я, что тут же потянул обессиленную руку к нему, улыбающемуся лукаво и немного даже зло, и ощутил вдруг, что что-то мокрое и безумно холодное образовалось по всей ладоне моей. Повернул ладонь к себе и с удивлением посмотрел на неё, будучи в кромешной тьме, после чего смог разглядеть на ней что-то такое тёмное, что-то такое знакомое.. Это была кровь.
В ужасе я оглянулся, осматривая его ухмылку и недоумевая, почему же рука моя в крови? Ведь в крови была именно та рука, которой я ударил его тогда по щеке! Так от куда же она, кровушка то?
Внутри что-то вздрогнуло, я подскочил с кровати и хватился за сердце, распахнув глаза смотрел на того, кто, казалось, лишь пытался притвориться им. Обойдя его, глядящего на меня и странно похихикивающего, я взял со стола коробок спичек и, вытащив одну, с искрой пламеня зажёг её и посмотрел поглубже во тьму. С ужасом узрел я все те же шрамы, только теперь не замёрзшие, а уже кровавые, одежда вся помята и рубашка порвана именно на местах царапин. Как же бела была его кожа! Сильно проявлялись теперь на ней вены, синие и зелёные вены, что делали сию картину лишь страшнее, а глаза его стеклянели, смотрели на меня так стремительно, будто бы разрезая меня одним лишь таким взглядом.
Он подошёл поближе, подошёл той же походкой, что ходил он ещё при жизни. Подойдя, будто бы заигрывая со мной, он потушил спичку одним лишь взмахом холодной своей рученьки, от чего в горле у меня встал ком.
«Это твоя вина» — забормотал его не менее сорванный голос. Как же он, наверняка, кричал перед гибелью, молил о помощи! А я не слышал его, ведь был в лесу. «Не позволю, не прощу. Ты пойдёшь со мной, ты не куда больше не уйдёшь».
И только тогда я понял, что совершенно не слышал его шагов, не слышал, как скрипит при его заходе в квартиру дверь. Значит и не существовало всего этого, значит и не было того, кто угрожал убить меня сейчас, унести в могилу вместе с собой.
Пускай я и видел в нём лишь галлюцинацию, пускай и видел в нём лишь свой бред, всё равно я пал перед ним на колени и взвыл в очередной раз.
«Херувим мой, от чего же ты винишь в своей гибели меня? Хороший мой, молю, прости меня! Прости меня за то, что сотворил я в тот день, прости же ты меня за то, как оскорбил я тебя своими словами...»
И после этого возлюбленный мой молча отошёл от меня. Пока я, хрипя и изводя самого себя от страха, молил у него пощады, тот меня не слышал: он ходил, бродил по комнате, пархал в своём искусном танце, мелькая пред глазами моими обличием страха и ужаса, мрака, который поглощал душу мою всё шипче и шипче. Кружился ты предо мной, сводя с ума своими поглаживаниями по плечам и голове, молчаливо ты показывал мне на револьвер с ухмылкой и всё так же молча ты садился передо мной, заставляя меня ощущать холод и ужас, от которого я лишь вздрагивал и переставал дышать. Ты специально резко и громко ронял книги, даже смог пройти сквозь меня и перевернуть все внутренности внутри, заставив меня ощутить острую боль в лопатках и шее, а после и ощутить, как волосы на голове встают дыбом от ужаса.
«Ты заставил меня умереть, я погиб слишком рано» — продолжал бормотать тот, игнорируя все мои вопросы и мольбы о прощении. Как же вымолить твоего прощения, кареглазка мой!
Читатель, милый мой читатель! Я совсем не мог понять то, что происходило той ночью. То ли покойник предо мною всю ночь кружился, то ли просто иллюзия, плод моей больной фантазии, которой я бы пытался излечить все свои душевные раны. Дико я тогда был испуган, особенно тогда, когда он подходил ко мне и склонялся всё ближе и ближе к лицу, своими умершими глазками глядя мне прямо в самую душу. От страха я стал вспоминать молитвы, которые матушка заставляла меня заучивать перед каждым нашим походом в церковь. Как же надеялся я тогда на бога, хотя призрак его всё равно не отступал. И, пока я молвил молитву и крестился, он подходил к столу и постоянно показывал мне на револьвер, как бы предлагая закончить весь этот круговорот ада и пойти вместе с ним. Пускай и было жутко, но в жизнь я ещё немного веровал. Господь наверняка поможет справиться мне с этим мраком.
Часам к шести утра покойник отступил, подошёл к окну и испарился в воздухе. Я так и просидел в углу комнаты крепко вцепившись пальцами в чёрные волосы свои и, ощущая подрагивание века в нервном тике, я стал пытаться сообразить, как мне выбраться от сюда.
В тот же час я поспешил одеться, обуться, да отправиться через весь лес, с одним лишь револьвером в руке к станции, дабы прочитать расписание прибытия в эту глушь поезда. Конечно, после нашей внезапной пропажи мог меня спасти от сюда штаб, но я привык полагаться исключительно на себя и свою волю. Ничего не едовавший уже около дня, я побрёл обратно к дому через весь лес опасаясь того, что на меня вот-вот нападёт либо мой же возлюбленный, либо то существо, что расстерзало его. Ни тот, ни другой вариант не вызывали во мне чувство надежды или облегчения. Я здесь один среди живущих, третий среди жаждущих.
Вторая ночь.
Весь оставшийся день я проходил по городу, к вечеру уже прибыл домой и смог отыскать в рюкзаке лишь остатки воды в бутылке и одну, хвала небесам, одну тушёнку в своём чемодане. Отъел половину, отпил пару глотков, хотя и требовал желудок мой на много, на много больше для поддержания всей той груды мышц, которая комбинировала в моём теле. В этот раз я понимал, что моя любовь и привязанность погубят меня, так что нужно как-то спрятаться от призрака. Он сказал, что теперь постоянно будет ходить рядом, сто теперь у него за мной будет глаз, да глаз! Получается не сбежать от него. Да я, в общем-то, вовсе даже и не трус, который от призрака убегать станет. Боюсь я его не от того факта, что он призрак, а скорее от факта того, что теперь я вижу пред собой свою покойную любовь, которую загубил своими же руками.
Порывшись в шкафчике на кухне мне выдалось отыскать соль — единственное моё спасение. Осталось пережить эту ночь и уже завтра я уеду от сюда, с горем и болью оставив здесь свою единственную настоящую любовь и надежду. Оставлю я здесь завтра частичку себя, оставлю и уеду с чемоданами домой, со скорбью сообщив по приезду всем своим подданным из штаба громко и чётко: «агента Нео больше нет в живых».
Второй день я скорбил по нему, скорбил даже тогда, когда сыпал круг из соли вокруг себя, чтобы мой возлюбленный не подходил ко мне шипко близко. Насыпал и стал ждать, оглядываясь и славливая себя на мыслях параноических, что губили душу мою в густой темноте той проклятой квартиры. Тишина губила меня, сворачивая мне шею и заставляя захлебнуться кровью и болью одиночества и страха.
Вновь явился он предо мной столь же неожиданно, сколь и представился он вчера передо мной в новом своём облике: будто бы появился из воздуха, от чего в комнате вновь повеяло холодом и чем-то уже давным-давно умершим. Подняв глаза взглянул я на него и встретился со страхом своим лицом в лицу. Улыбка его была широка и остра, когда он встретился взглядом со мной и протянул руку ближе, как бы желая коснуться меня в очередной раз, и тут сердуе моё ёкнуло. Как же отказаться от тебя, закрыться в этом кругу и оставить за его пределами.
И стал я молиться вслух. Плутавая ухмылочка сползла с уст его и личико его стало кривиться от гнева. Призрак зарычал, нахмурился, стал показывать мне свои бесподобные клучки, от чего глаза мои заслезились. Всё тем же сорванным, хриплым голосом я, ощущая влажность на ресницах своих, продолжил молиться. Я ощущал его тревогу, ощущал ту боль и гнев, что вызвал я у него своим говором. Он вдруг заходил вокруг круга, стал пытаться протянуть руку, протиснуться ко мне, когда с его уже заживших на груди и голове ран стала сочиться кровь и мне стало совсем уж худо. В глазах от страха стало темнеть, а на языке продолжали ловко вертеться слова, что заучил я ещё с самого юношества своего, чтобы уберечь себя от нечистой силы на задании. Он всё хрипел, повторял слова о том, что скоро и я уйду вместе с ним на покой, что он выжгет мою душу, что уже не вернусь я к своей прежней жизни более никогда. Но вскоре отступил...
Позади меня всё это время весело во всю стену зеркало, в которое я страшился смотреть, пока мой херувим вился вокруг меня пытаясь достать меня. Но вновь всё повторилось: к шести утра встал он в углу комнаты и, необыкновенно страшно оскалившись, будто бы пообещал мне, что эта ночь станет для меня последней. Тогда я медленно развернулся к зеркалу и глянул в него, увидев пред собой уже вовсе не себя. Ранее в зеркале передо мной представал русский с кавказскими корнями, пускай и с щетиной, но безумно мужественными чертами лица и чёрными, короткими волосами. Весь из себя аккуратный, приятно пахнущий мужским адекалоном и с широкими плечами он, тот прошлый я, покорял сердца дам и отдавал своё сердце человеку, что умудрился растоптать его на моих глазах. Сейчас же предо мной стоял старик с морщинами на лице, с белоснежными волосами, будто бы за ночь насыпало на них гору снега, с какими-то болотно-зелёными глазами вместо вечно сияющих темно-зеленых. От страха я поседел. Помню, как от зрелища этого я закатил глаза и пал в обморок, вовсе даже не осознавая, что в обмен на жизнь свою возлюбленный мой забрал у меня не только счастье моё, но и всю красоту мою, всю оставшуюся молодость, которая всё ещё кипела в крови моей. Остался я теперь без любви, без красоты и без желания жить дальше.
Провалялся в обмороке долго, а как только очнулся, то уже совершенно уставший принялся пытаться взбодрить себя и заставить сделать последний рывок: сбежать из этого проклятого города и прийти к поезду, а уже в своём родном городе попытаться избавиться от покойного духа навсегда и попытаться продолжить свою жизнь. Идти было далече, так что выдвинулся сразу по прибытию в сознание своё.
Я бежал на столько быстро, что мои прокуренные лёгкие не выдерживали такой нагрузки и я жутко задыхался, порой даже темнело в глазах и думалось мне, что вот-вот упаду куда-нибудь в сугроб и больше не встану. Я даже не беспокоился о увядшей моей красоте, ведь сейчас главным было убежать, не встретить по пути кого-то того, кто загрызёт до смерти или совсем убьёт моральное моё состояние.
Что-то казалось мне совсем не тем... Что-то казалось мне странным и осознать я даже не мог: а что именно не так? И тут я понял, что умудрился забрести куда-то в самую гущу леса. Боги! В сотый раз ведь иду к этой чёртовой станции и именно сейчас, видать, забрёл куда-то не туда. Но ведь мы с моим тогда ещё живым компаньоном обошли весь лес вдоль и поперёк! Как я мог не узнавать ели и сосны вокруг себя?
Совершенно незнакома была мне та атмосфера, в которой сейчас приходилось мне обитать. Не узнавал я снега под ногами, не узнавал тех деревьев и видов, что они представляли собою. Небо над головой сгущалось — значится очередная бессонная ночь. И стал я бродить по замеченным тропинкам, стал искать выход в ощущении полной безысходности и ужаса от того, что теперь мне вряд ли удастся выбраться от сюда. Я стал вдруг осознавать, что совершенно плохо помню свой вчерашний день. Прочитав свои же записи попытался вспомнить, но, увы, не вышло.
«Да что же это я, совсем с катушек съехал?» — мой чуть исцелившийся голос вырвался из груди и не узнал я собственных речей своей. «Как же мог я заплутаться здесь? Как же мог забыть о том, что было со мною ещё вчера? Что же случилось со мною?!»
Ощущение полной безысходности нагрянуло на меня с головой, когда издалека я услышал гул прибывшего поезда. Пропустил... Я пропустил свой единственный выход от сюда.
Последняя, третья ночь.
Последняя ночь моего прибывания не только здесь, но и в общем в моей жизни. Выхода найти не смог, ибо другой поезд приедет аж через шесть дней, провизии больше нет (ибо, идя в свой последний путь, я решил наконец поесть), вся моя надежда на будущее канула в море моих горя и слёз. С таким бременем, которое пало мне на плечи вместе с гибелью Ильи, я больше не имею не какого желания жить. Свою красоту я потерял и я ощущаю то, как мозг мой постепенно приходит в состояние полного безумия. Кареглазка мой сейчас ходит около меня, сидящего у дерева и пишущего мои последние, скорбные слова перед уходом в мир иной. Всё ещё, благо, в револьвере оставалась пара пулек и я готов их истратить на то, чтобы наконец успокоить душу свою. Господь никогда не простит меня за то, что наложил я на себя руки. Но как же грешно дитя твое, Всевышний! Да простит меня мой читатель и мать моя за то, что сейчас сделает безумец-Невер, ведь жутко виновен я и готов понести наказание за то, что сотворил с тем, в кого так сильно влюбился и смог разрушить его будущее.
Прощайте.