Салавей

На следующее утро обстрел тяжелым вооружением повторился. Не такой жесткий, как предыдущий, но тоже не без последствий. Двое раненых. Правда, не тяжелых. Двухсотых не было. А вот с той, другой стороны, один, по крайней мере, имелся. Надя лично могла в этом поклясться своей винтовкой.

- Бля, де це ОБСЄ носить? Що вони собі думають? Чекають, поки ці іроди за один день нам на голову всю російську «гуманітарку» скинуть? - Михалыч, обычно добродушный, ходил в последнее время злой, что раненый боров. Ему прилетело сверху, от начальства, ему нужно было думать, как укреплять и латать дыры в защите, и, вообще, от постоянной сырости у него зверски ныла спина.

Надя, видя состояние командира, пыталась лишний раз не попадаться тому на глаза. А белоруса тихонечко отдала в наряд к Вере Ивановне - чтобы и подмога хоть какая на кухне была, и ее подопечный без дела не шатался, на неприятности нарываясь. Поварихе, а заодно – кастелянше, такой помощник пришелся по нраву. Усадив первым делом его за стол и вручив тарелку с борщом, она подбоченилась и громко заявила:

- О, дочекалась нарешті свого особистого раба – хоч в цьому не обдурили росмедіа!

Вернувшись вечером, Надя нашла Алексея в компании их замкомандира – Егора. Эти двое, пользуясь временным затишьем, сидели и играли в шахматы – видимо на большее сил к концу дня так и не осталось. Потом белорусу в руки как-то сама собой легла старая потертая гитара. Он провел по металлическим струнам, нахмурился, за мгновение их перенастроил.

Она не слышала эту композицию раньше. Грустный романс, словно из позапрошлого века.

- На что мне нежность твоих слов?

Она не трогает, как прежде,

Дождем стекая по одежде,

Утратив волшебство оков.

И о любви не говори –

Истерты строки в своей сути...

Ее так мало в серой мути,

Что позади, что впереди.

Нельзя вернуть назад года,

Исправив все ошибки скопом,

А потому их тень налетом

Укрыла наши берега...

Идеальная грусть о невозвратном. Когда последние ноты замерли, кто-то за спиной зааплодировал. Подумав немного, Егор перехватил инструмент, пробежал по струнам. Не так умело, как Алексей, но все же.

Эту песню Надя знала как саму себя. Еще одно безымянное наследие Славы, которое сиротой уже пошло в народ. Тихие аккорды, набирая силу, быстро взвыли, зарокотали болью:

- Слишком мало стало терпенья,

Все прощенья уж не поднять.

Бьет навылет пуля дурная −

Где такую словом унять?

Глупо верить, что ее тронут

Крики, шепот, хрипы и плачь...

Смерть, ты – стерва! Смерть, ты запомни:

Править не будет главный палач!

Слушай, ведьма, как сердце бьется!

А как жжется, хочешь узнать?

Слишком долго ярость в колодках,

Душу в клочья вправе терзать!

Слишком много съедено гари,

Слишком сильно давят кресты,

Слишком долго кровная память

Смотрит с упреком из пустоты!

Какие же они разные, эти песни − две альтернативные реальности! Как их создатели, словно день и ночь, они так и не смогли пересечься в этом мире.

Так прошла неделя, в конце которой по сепар-радио все же проскочило маленькое объявление о загадочном исчезновении известного белорусского певца Анатолия Игнатьева. Ни тебе подробностей, ни умопомрачительных предположений. Изнывая, белорус все же выклянчил короткую весточку родным с обязательным условием сохранить секретность места своего пребывания: дескать, жив, здоров, скоро доберусь домой, ни к кому с этим сообщением не ходить, в прессе лишний раз не фонить.

А потом Надя заболела. Хворь началась внезапно – джекпот в виде жесткого стресса, постоянно промокших ног и душевного раздрая таки сыграл с ней злую шутку. Еще утром девушка привычно скользила по спирали своих только ей ведомых троп, а под вечер у нее уже начался сильный жар. Айболитыч только мотнул своей седой головой, сунул ей в рот какую-то пилюлю и посоветовал спать до утра в собственном углу. А там дальше, типа, видно будет.

Надя послушно свернулась клубком и провалилась в липкую пустоту. Через некоторое время очнулась от жуткого холода. Попыталась встать, чтобы найти во что еще бы укутаться, но не удержалась на ногах и свалилась прямо на глиняный пол. От учиненного шума проснулся Алексей:

− Надь, ты чего?

− Холодно, блядь, до жути. Хотела отрыть свой бушлат, но забыла, куда его подевала...

Крепкие руки нашли ее в темноте. Подняли с пола. Уложили на жесткие доски. Укрыли чем-то.

− Отдыхай, пока не начался обстрел.

Угукнув, Надя честно попыталась отключиться, но ее так морозило, что зубная дробь стала напоминать ударную установку. Так прошло минут пятнадцать. Чертыхнувшись, белорус, наконец встал, склонился над ее постелью, опять укутал. Девушке в полубреду отчего-то показалось, что он похож на печку. Большую, пышущую жаром. Его рука накрыла поверх одеяла тонкое плечо, грудь расправила скрюченную спину, легкое дыхание скользнуло мимо взмокшего от ледяного пота лба. Если бы у Нади были хоть какие силы, она бы упрямо воспротивилась этому блаженству, но сейчас их хватило только на тихий шепот стресканными жаром губами:

− Уйди. Еще заразишься.

− Ш-ш-ш. Спи.

И она послушно нырнула в глубокое забытье, которое не отпустило даже во время заутренних артиллерийских залпов.

Через три дня болезнь сама собой отступила, белорус, вопреки опасениям, даже не чихнул, а Надя сделала вид, что вовсе не прониклась неожиданным теплом его сочувствия.