Среди своих
Следующий день, был неспешным, но тяжелым.
Сквозь жалюзи пробивался тусклый свет — липкий, серый, будто не рассвет, а похмелье города. В комнате тихо тикали старые
настенные часы. Где-то далеко скрипнула дверь подъезда, залаяли собаки.
Дима лежал на спине, не двигаясь. Глаза были открыты, но не видели потолка —
видели только мысли. Он знал, кто он. Без иллюзий, без пафоса.Бандит.Не герой. Не
благодетель.
Не брат, которого бы хотел видеть Саша.
И, черт возьми, в это самое болото он сам втягивает Женю.
Он сел на край кровати, провёл ладонью по лицу.
"Я же клялся..."
Клялся себе, Лиле и Сани у их гроба , что защитит Женю. Что не даст ей угодить в эту грязь.А теперь она
— "Феникс". Стреляет, дерётся, планирует.
И всё — под его крылом.
Стыд?
Да.
Неловкость?
Конечно.
Но отступить — значит снова всех предать.
А он не может больше предавать.Теперь у него есть шанс хоть что-то исправить.
Хоть как-то.
Он посмотрел в окно. Снег вперемешку с грязью. Зима уже уставала быть
зимой.Сегодня — день, когда можно немного дышать.
У Каглая день рождения. Свои. Дача.
Можно чуть-чуть выдохнуть.
Он встал. Даже не стал варить кофе. На автомате оделся —
футболка, свитер, куртка, сигареты в карман, ключи.
Но не к Каглаю он сейчас собирался.
К ней.
К Ире.
Он не знал, что именно хочет сказать, или сделать. Но знал одно: ему
нужно увидеть её.
Просто нужно.
Чтобы напомнить себе, что есть в этой жизни что-то светлое.
Что-то нормальное. Что-то, ради чего он всё ещё держится. Он выдохнул,
захлопнул за собой дверь и двинулся вниз по лестнице.
Сегодня день, когда он хочет снова почувствовать себя живым.
Дима поднимался по ступенькам, как будто шёл не к двери, а на допрос. Каждая ступень
— тяжёлая, хрустящая под ногой. Он не знал, зачем решил это утро начать именно с
Иры. Точнее — знал, но боялся себе в этом признаться.
У двери он постоял.
Помолчал.
Постучал костяшками.
Потом — нажал на кнопку звонка.
И тут же пожалел.
Хотел уйти, но шаги за дверью уже были слышны.
Щелчок замка, лёгкий скрип — и дверь открылась. На пороге стояла Ира. Немного
растерянная, с растрёпанными волосами — каштановые, с тёмным отблеском, они
падали на плечи мягкими локонами.
На ней был халат — простой, голубой, с поясом,сбившимся набок.
Она выглядела ещё более хрупкой, чем обычно. Сонная, домашняя. Тёплая.
— Дима?.. — удивлённо, немного хрипло, по-утреннему. — Что-то случилось?
Он почесал затылок, вдруг растеряв всё, что хотел сказать. Но выдавил:
— Ничего не случилось. Просто... Хотел спросить... - он кашлянул, будто чтобы
заглушить волнение — Хочешь поехать со мной? У моего друга день рождение. Дача,
шашлыки, огонь в печке, старые песни. Все свои.
Ира на секунду замерла. Потом слегка улыбнулась, уткнув взгляд куда-то в уголок
лестничной клетки.
— Дай мне минут тридцать, хорошо? Я быстро.
— У тебя... все при себе..., — пробормотал он почти неслышно, и тут же отвёл
глаза.
Она покраснела. Закуталась плотнее в халат, как будто хотела спрятаться от этой
фразы.
Но сказала мягко:
— Подожди внизу. Я правда быстро. И... спасибо, что заехал.
Дима только кивнул. И пошёл вниз, чувствуя, как в груди, среди всей этой грязи и
крови, как будто пробился первый тёплый лучик. Он не знал, что будет дальше. Но в
этом мгновении — в этом одном «да» — было всё, чего он так давно не чувствовал.
Женя уже стояла в коридоре,прислонившись на холодную стену.
Чёрная куртка, волосы гладко зачёсаны, как всегда — аккурат, по-боевому.
На ногах — тяжёлые ботинки, шаги которых отдавались глухо по линолеуму. Она уже была готова. Минут десять,
может пятнадцать — в глазах начала рождаться тревога, лёгкая, но навязчивая.
Где Дима?
Она как раз собиралась ступить в комнату, чтобы позвонить в Олимп, как заскрипел
замок. Дверь отворилась.
На пороге — Дима.
Он выглядел... немного странно.
Улыбка — тёплая, чуть виноватая, взгляд — слегка уставший, но добрый.
— Ну чё ты, Феникс, собралась? — сказал он с лёгкой насмешкой. — Погнали. А то
там Каглай уже уголь греет да пиво открывает. Ждут тебя, как главную гостью.
Женя хотела что-то ответить, но остановилась. Просто кивнула, и они вышли.
На лестнице было тихо. Дом ещё не проснулся полностью. Женя шла чуть впереди, а
Дима, опустив руки в карманы, лениво стучал ключами.
Когда они спустились во двор, Женя машинально перевела взгляд на припаркованные
машины.
Вот знакомая волга Димы. Она уже направилась к дверце со своей
стороны, но в стекле увидела... силуэт.
Сначала — только очертания.
Женская фигура.
А потом, подойдя ближе, Женя поняла.
Ира...
Она сидела на переднем сиденье. Волосы уложены в свободные кудри, глаза — чуть
опущены. На ней было пальто серого цвета, аккуратно застёгнутое, руки сложены на
коленях. Вид был скромный, тихий, но... по-своему красивый.
Женя застыла на секунду. Будто кто-то резко перекрыл воздух.
— Ты не против, — спокойно, но как-то слишком осторожно сказал Дима. — Я заехал
к ней утром. Позвал с нами. Там всё равно только свои.
Женя медленно кивнула.
— Конечно, нет. Почему я должна быть против?
Она подошла ближе к машине и, не сдерживая улыбки, громко так, чтобы Ира точно
услышала, воскликнула:
— Ну здрасте, товарищ учитель!
— Привет, Женя, — тихо ответила Ира, улыбаясь.
Женя быстро открыла дверь и села на заднее сиденье. В тот же миг Ира протянула
руку и обняла её — крепко, по-домашнему.
— Как же я рада тебя видеть, — прошептала Женя.- Ты — как остров в океане.
Ира улыбнулась, и Женя почувствовала, как что-то мягкое и хрупкое расцветает
внутри, не давая утонуть в тревогах.
Дима сидел у руля, оглянулся на них и быстро отвернулся, но Женя успела заметить
застенчивость в его взгляде — этот взгляд, которым он ловил Иру, и её робкий
ответ, опускающий глаза.
Женя улыбнулась — чуть иронично, чуть нежно.
— Ну что, ребята, уже играете в молчаливые намёки? Или я снова что-то пропустила?
Дима покраснел и сжал губы, Ира лишь тихо рассмеялась и отвернулась, не зная, куда
деть лёгкое смущение.
— Пора, — сказал Дима, заводя машину. —Если мы опоздаем, подумают, что Женька
заблудилась.
Женя облокотилась о стекло, в дороге мысли начали тянуться в прошлое — тёплый
голос родителей, давно молчавший, и холод утрат, который так и не покидал её душу.
Дима заметил её задумчивость через зеркало. Музыка зазвучала тихо, и в салоне
разлилась песня — «Музыка нас связала».
Женя посмотрела на Иру — в её глазах было что-то такое, что позволяло поверить в
невозможное.
— Вот теперь — точно праздник начнётся, — сказала она, и в голосе дрогнула
надежда.
Ира улыбнулась, и трое начали тихо подпевать, позволяя музыке стать той нитью, что
связывает сердца даже в самые сложные времена.
Машина мчалась по заснеженной дороге, фары выхватывали куски белого мира,
словно ленты киноплёнки, где каждый кадр — дыхание зимы. Поля растягивались по
обе стороны — широкие, почти безмолвные, в лёгком тумане. Снег лежал нетронутый,
только ветер время от времени поднимал его лёгкой пылью, и та плавно кружилась в
воздухе, как будто не хотела касаться земли.
На горизонте стояли чёрные полосы леса — плотные, молчаливые. Деревья там
казались выше, чем надо, будто в них спрятана какая-то другая, более старая тишина.
Небо было светлым, но глухим — серое, как ткань, натянутая над землёй, от которой
не ждёшь ни солнца, ни снега. Только холод.
Женя молчала. Музыка уже давно стихла, но ощущение, что они всё ещё связаны
песней, не проходило. Внутри у неё всё будто притихло. Она смотрела в окно и
чувствовала, как едет не просто к друзьям — а в зону между прошлым и будущим, в
тот редкий вечер, где всё может повернуться в любую сторону.
Дача Каглая находилась в посёлке Лесной — за километр от главной дороги.
Там было темнее, чем в городе, и казалось, будто они въехали в отдельный мир: редкие фонари,
огромные сугробы вдоль обочины, чёрные силуэты домов, одинокие огни в окнах.
Когда они подъехали к нужному дому, во дворе уже стояли три машины. Одна из них
— девятка,Кабан, третья — семерка с суровым обликом, запорошенная снегом.
Дима кивнул, прищурившись:
— Все уже здесь.
На пороге, в полумраке света из окна, стоял Каглай.
Без шапки, в расстёгнутой куртке, с румяными щеками и блестящими глазами.
Рядом с ним, закутавшись в меховой воротник, стояла Катюха — высокая, смуглая, с сигаретой в пальцах и вечной
полуугрюмой ухмылкой.
Каглай, увидев машину, радостно взмахнул рукой и закричал:
— А вот и вы, мои ж вы драгоценные! Я уж думал, не приедете! Заходите скорее, пока
я тут от счастья не засиял, как ёлочная игрушка!
Он засмеялся, сам над собой, громко и заразительно. Катюха фыркнула и толкнула его
локтем.
— Пошли уже, ветер, как на Колыме.
— Ща, ща, я их обниму всех, — ответил он, распахивая руки.
Дима усмехнулся, выключил зажигание и повернулся назад:
— Ну, Феникс, вылетаем.
Женя кивнула, сердце её уже билось быстрее — от холода, от предчувствия чего-то
тёплого, шумного, настоящего. Она взглянула на Иру, та поправляла шарф и чуть
улыбалась.
— Пошли, — сказала Женя. — Начнём этот вечер с хохота. А вдруг он запомнится?
Ира ничего не ответила, только кивнула. А Дима уже открывал дверь, выходил в
морозный воздух, который ударил в лицо свежестью, будто обнуляя всё, что было в
пути.
Дом встретил их теплом и шумом. С порога пахло дымом, гарью от камина, жареным
мясом и чем-то сладким, будто кто-то попытался испечь пирог и сжёг его.
Внутри было полутемно, лампочка под потолком тускло мерцала, где-то играла музыка
— старая, плёнчатая, с шипением. Зашли в прихожую, сбросили пальто, ботинки
остались на коврике, насквозь мокром от снега.
Каглай, всё ещё сияющий от восторга, хлопнул Диму по плечу и потащил их в
большую комнату, где всё и происходило.
— Все тут! Все живы! Все по-прежнему прекрасны и даже пьяны! — прокричал он,
словно актёр в плохо поставленном спектакле.
Катюха, закатив глаза, прошла мимо, прихватив со стола кружку с чем-то мутным.
Комната была полна людей. Гудели голоса, кто-то смеялся, кто-то спорил. Воздух был
плотным — от сигарет, перегара и зимнего духа, такого,когда в доме слишком много
людей и мало кислорода.
В углу, на табуретке, сидел Буйвол — огромный, краснолицый, с расстёгнутой
рубашкой и неестественно высоким голосом, который явно не был ему свойственен.
— Я тебе говорю, Маринаааааа, если бы не я, этот колодец бы не стоял! — кричал он,
размахивая рукой с бутылкой.
Рядом с ним сидела его жена — женщина лет тридцати пяти, крепкая, строгая, с
вытянутым лицом и туго собранными волосами. Она смотрела на него так, будто уже
мысленно выносила ему приговор.
— Колодец у мамы в деревне. Мы там один раз были. Один. — сухо сказала она. — И
ты там просто напился и упал в него.
— Да это — другое дело! — крикнул он, и опрокинул рюмку.
Женя тихо усмехнулась, оглядываясь.
Ворон — как всегда, чуть в стороне, но уже не один. Он ворковал с какой-то длинноногой девицей в блестящей кофте и синих
лосинах. Улыбался, наклонялся ближе, что-то шептал. Она хихикала, как будто
репетирует быть глупой.
И тут Женя увидела его.Пашу.
Он сидел в старом кресле, слегка развалившись, с бутылкой пива в руке.
Его взгляд был отрешён, устремлён в угол комнаты, мимо всех, мимо шума, мимо девицы, которая сидела прямо у него на подлокотнике.
Та самая.
Та, что была тогда в машине. С вызывающим вырезом, с губами,обведёнными чуть ли не
фломастером. Она вилась вокруг него, гладила по плечу, склонялась ближе, будто
готова была лечь к нему на колени, прямо здесь.
А он — не видел.Не замечал.
Смотрел куда-то в сторону, будто его там не было вовсе.
Женю будто ударило током.
Всё тело сжалось в один спазм, тепло от камина стало невыносимо жарким.
Она невольно остановилась.
В горле стало сухо. Что это?
Ревность?
Страх?
Или стыд, что она начала отдаляться, а он — нет?
Он просто сидит.
Не трогает.
Не реагирует.
И всё равно больно.
Ира, стоящая рядом наклонилась и тихо спросила:
— Ты в порядке?
Женя кивнула.
Не сразу.
Потом отвела взгляд и выдохнула:
— Да. Пойдём внутрь.
Но в груди уже разливалось что-то вязкое, сложное — не ярость, не слёзы.
Память.
О том, как он когда-то просто держал её за руку.
И ничего больше не надо было.
Как только они переступили порог, шум в комнате будто качнулся — кто-то замолк на
полуслове, кто-то обернулся.
— О! Деготь пришел! Ну всё, вечер официально начался!— крикнул уже красный и
охмелевший Буйвол.
— А это кто ? Учительница?! Серьёзно? — засмеялся Ворон. — Каглай, прячь
сигареты!
— Сюда, сюда, родимые! — заорал Каглай, распахнув руки. — Сейчас обниму, залью
теплом и, если повезёт, согрею своей философией!
Он вальяжно ступал по комнате, уже нетвёрдо, но уверенно, рассыпая свои объятия
направо и налево.
Катюха шла за ним, медленно, с сигаретой, чуть закатив глаза.
— Женя, подруга! Давай скорее, не стой на пороге, — махнул рукой Каглай. —
Катюха, освобождай место, у нас тут звёзды вечеринки.
— Звёзды у тебя в голове, Каглай, — пробормотала та, но села на подлокотник дивана,
уступая место.
— Учительница! — выкрикнул Буйвол с табуретки,— Я вас помню! Вы — как
Снегурочка! Тихо входите и сразу мороз по коже!
— Ты сиди, Снеговик, — буркнула его жена. — Опять в пятый раз одно и то же.
— Да я романтик, Марин, — залился смехом Буйвол. — У меня душа чувствительная!
— У тебя печень чувствительная, — отрезала она. — Садитесь, девчонки, не бойтесь
этого клоуна.
Женя уже собиралась сесть, но почувствовала — нет, не почувствовала, а знала:взгляд.
Обернулась.
Паша посмотрел на Женю.
Один миг — взгляд в глаза.
Потом резко отвернулся и что то сказал девице.
Та громко засмеялась, провела ладонью по его груди и наклонилась ближе.
Женя видела всё. Дышать стало чуть труднее. Но она ничего не показала.
Просто села рядом с Ирой.
— Точно всё нормально? — тихо спросила Ира, уловив перемену.
— Да, конечно, — ответила Женя и потянулась за стаканом.
Губы чуть дрожали.
— Ну, господа, — Каглай хлопнул по столу. — Кто пьёт за свободу — тот наливает!
— А кто не пьёт — тот заливает! — крикнул Буйвол, расплескав из рюмки на штаны.
— Марин, вытри, я не вижу, где я!
— Да я тоже не вижу, где ты, — отозвалась жена, не оборачиваясь.
Все засмеялись.
Музыка в магнитофоне дернулась, заиграла что-то глухое, с
танцевальным ритмом. Ворон, не отлипая от своей длинноногой спутницы, уже
предлагал ей «станцевать прямо тут, между табуретками». Та хихикала и говорила, что
«ещё немного, и она согласится».
Женя сидела с краю, между Ирой и Катюхой, с рюмкой в руке. Смеялась, кивала,
отвечала шутками на шутки, но всё время ощущала взгляд.Не прямо, сбоку.
Сначала — когда она тянулась за огурцом.
Потом — когда смеялась над репликой Каглая.
Потом — просто так, ни с того, ни с сего.
А он всё смотрел.
Будто мимо, но смотрел.
И как только она ловила его взгляд — он отводил.
Резко, словно она — яркое солнце, а он боится обжечься.
В это же время та девица продолжала играть роль: наклонялась к нему, касалась его плеча, смеялась громко, показывая всем: "Это мой."
Женя не реагировала.
Но внутри горело.
Низко, глухо, как печь в углу, которую никто не замечает, но она жарит стены.
— Женя, а ты чего молчишь? — спросил Ворон, держа в руке солёный огурец, как
микрофон. — Это всё твоя интеллигентность, да?
— Я просто думаю, какой вы все красивый кадр для зоны, — ответила она,
поднимая брови. — Особенно ты, Ворон, с этим огурцом.
Смех снова пронёсся по комнате.
Даже Катюха хмыкнула.
А Паша — улыбнулся.
Той самой, родной, кривоватой улыбкой, но только на секунду.
Женя не выдержала — посмотрела прямо ему в глаза.
Молча.
Прямо.
И он не отвёл.
Они сидели так — по разные стороны комнаты, окружённые смехом, фразами, выпивкой, но между ними — была тишина.
Струна, натянутая до звона.
Один шаг — и она порвётся.
— Пить будем, или вы всё глазами пить собираетесь? — прокричал вдруг Каглай,
замечая их странную паузу.
— Э, Женя, Паша! Давайте уже!
Паша взял рюмку, глядя на неё.
Женя тоже подняла свою.
Стол грохнул — все пили.
Но у них двоих внутри — начиналась буря.
Ира сидела с краю, рядом с Женей. Её пальцы аккуратно держали стакан с тёплым
чаем — она отказалась от алкоголя, сославшись на головную боль, хотя на самом деле
— не хотелось.
Всё происходящее казалось ей одновременно и живым, настоящим, и
чужим, как сон, в который она забрела случайно.
Кто-то громко засмеялся. Каглай толкнул Ворона локтем, закатившись от собственной
шутки. Буйвол вытер рот рукавом, подал тост, в котором было больше рычания, чем
слов, и тут же уронил вилку. Его жена, не говоря ни слова, просто взяла новую со
стола и положила перед ним, как автоматическое движение.
Ира ловила на себе взгляды.
Кто-то — с уважением, кто-то — с иронией.
Но чаще всего — Дима.
Он почти не говорил с ней вслух.
Только взгляд.
Быстрый, несмелый, будто что-то просит.
Иногда он улыбался — нешироко, чуть, но будто только для неё. Ира ловила
себя на том, что ждёт этих взглядов. Секунду назад — напряжение, потом — он
посмотрел, и что-то внутри разжалось.
«Глупо...»Она чувствовала, как это начинает становиться... опасным. Невысказанным. Слишком личным. И в то же время — очень тёплым.
А ещё — Женя и Паша.Они не говорили.Не смотрели прямо. Но каждый их жест,
каждый взгляд — был как строка чужого письма, в которое Ира случайно заглянула.
То, как Паша вдруг смеётся громче, когда Женя смеётся. То, как Женя вдруг отводит
глаза и резко поправляет волосы.
Слишком остро.
Слишком знакомо.
«Дети...» Нет. Уже не дети. Уже другие.Почти взрослые, сломанные и крепкие
одновременно.
Смех. Тост. Кто-то включил магнитофон — снова, громче. Заиграло что-то ритмичное,
синтезаторное. Ворон схватил свою спутницу и начал подпрыгивать между столом и
печкой, чуть не сбив Катюху. Та шикнула:
— Осторожно, ты мне сейчас бровь сожжёшь!
Ира почувствовала — невыносимо душно.В комнате пахло перегаром, жареным мясом,
сигаретами, чужими голосами. Смех стал липким. Даже взгляд Димы больше не
согревал — а напротив, тревожил.
Она встала тихо, никто сразу не заметил.
— Куда ты? — спросила Женя, повернувшись.
— На воздух... Подышу, — ответила Ира, кивнув и чуть улыбнувшись.
Она прошла к двери. Открыла. В лицо ударил зимний воздух — резкий, почти злой.
Ира вышла на крыльцо, закрыла за собой дверь .
В темноте только скрип снега под ногами.
Вдохнула глубоко. Запах сосен, холода и далёкого дыма от печных труб.Звёзды были
низко. Или просто слишком ярко.Она села на ступеньку, стянула перчатку и провела
пальцами по деревянной периле — шершавой, сырой.
''Я среди них, но не с ними. Или ...уже?..»
Она не знала.
Только чувствовала, что эта ночь — поворотная.
И в себе. И в них.
За спиной раздался звук захлопнутой двери.
Ира не обернулась сразу, только чуть сжала пальцы.
Узнала шаги.
Тихие, тяжёлые, как у человека, который думает, прежде чем подойти.
— Холодно же, — сказал Дима, мягко. — Ты без шапки.
— Я в пальто, — отозвалась она, не глядя. — А шапки у меня всё равно нету.
Он остановился рядом.
Секунду — молчал.
Потом присел, небрежно, прямо на снег у крыльца, вытянув ноги вперёд.
— Можно? — спросил он, кивнув на её молчание.
— Конечно, — сказала Ира. — Ты же всё равно сядешь.
Они сидели молча.
Звёзды светили как-то особенно — не ярко, но глубоко, будто смотрели вниз и знали больше, чем надо.
— Как ты? — тихо спросил он. — По-честному.
Она не сразу ответила. Пальцами смахнула снежинку с перилы.
— Честно? Неуютно.
— Из-за них?
— Из-за себя, — сказала она. — Я как будто попала не в свой мир. Они хорошие. Все.
Но я... не из этой компании. А быть не своей всегда чувствуется как-то иначе.
Дима помолчал. Потом кивнул.
— А я думал, ты и правда крепче всех нас.
— Снаружи — да. Внутри... бывает по-разному.
Он посмотрел на неё, внимательно. Тепло, без напора.
— Но ты осталась. Ты поехала с нами. Значит, не всё так плохо?
Ира чуть улыбнулась.
— Здесь есть... два человека, из-за которых мне здесь тепло.
Он поднял бровь, с интересом:
— Женя... и кто второй?
Ира посмотрела прямо перед собой. На снег, на деревья, на тьму. Но не на него.
Молчала.
Улыбка у Димы стала тише, мягче.
Он чуть наклонился, осторожно коснулся её плеча,
обнял — не крепко, как бы проверяя, можно ли.
Ира не отстранилась.
Но и не двинулась ближе.
Он смотрел на неё — и вдруг, будто не думая, как мальчишка, решившийся впервые,
потянулся ещё ближе.
Аккуратно, с замиранием.
На этот раз она отстранилась.
Не резко — мягко, тихо, почти жалея.
— Прости, — прошептал он.
— Всё в порядке, — ответила Ира. — Просто...
Он выдохнул, не обиженно — с пониманием. И вдруг спросил:
— У тебя что-то было? Раньше?
Она не ответила.
Только отвела взгляд.
Лицо вдруг стало закрытым, как за занавеской.
Он ждал.
И когда уже собирался перевести разговор, она сказала — очень тихо:
— Было.
Он молчал.
— Ты... ты тогда говорила Жене, — пробормотал он. — Я слышал. Не всё, но... звучало как что-то тяжёлое.
Ира молчала долго.
Руки сжаты на коленях, глаза смотрят в темноту, будто туда, где
когда-то всё началось.
— Мне было двадцать один, — сказала она наконец. — Я тогда... Я была другой.
Верила в любовь — такую, как в книжках. Глупую, безумную. Верила, что если
любишь, то всё — навсегда. И любой шрам — часть любви.
Дима не перебивал. Он сидел тихо, слушая.
— Я влюбилась быстро. Безоглядно. Он был старше меня, умел говорить красиво.
Мама сначала пыталась что-то сказать, но я ведь была влюблённая, взрослая — как мне
казалось. Через год вышла за него. Сама настояла.
Ира сделала короткую паузу.
— Первое время всё было... хорошо. Даже слишком. Он был ласковый, заботливый.
Дарил цветы. Готовил завтраки. И я думала: вот, я же говорила — любовь побеждает
всё.
Губы у неё чуть дрогнули.
— Потом началось. Сначала — с мелочей. "Ты где была? Почему не убрала чашку?
Почему борщ не тот? Почему прическа не та?" Я смеялась глупо, не всерьёз. А потом
— уже всерьёз. Он стал... резким. Начал кричать. Сильно. Часто.
Она провела рукой по щеке — будто вытирая память.
— Один раз он просто опрокинул кастрюлю на пол прямо с плиты, потому что я не
успела к ужину. Второй раз... разбил мне косметику, потому что как ему показалось я
выглядела как дешевка. А потом — начались удары. Не сразу. Первый раз он ударил
по плечу. Я подумала — соскользнула рука. Потом — по щеке. Потом — в живот. Он
ревновал ко всем. Даже к преподавателям в институте. Говорил, что я "таскаюсь там с
каждым". Запретил выходить из дома без важной причины. Запретил учиться. Сказал, что институт — это блядство.
Дима опустил голову. Глаза у него стали тёмными, почти чёрными.
— В тот вечер... я просто задержалась. У нас была предсессионная консультация,
ничего особенного. Я пришла домой позже обычного. Он был пьяный.
Она замолчала. Губы дрогнули. Голос стал сдавленным.
— Он... избил меня. Не как раньше, иначе.Я думала, я не встану.Серьёзно. Лежала на
полу и думала, что, может, это конец.
Она сделала паузу.
— Когда он заснул, я встала. С трудом. Собрала вещи. В чём была — ушла. Через два
часа уже ехала в ночном автобусе.Перевелась в другой город. Жила на съёмной
квартире. Заново училась. Работала в столовой при техникуме. Ела хлеб с сахаром и
спала в пальто. Но жила. Без него.
Она выдохнула.Снег на перилах растаял под её ладонью.
— И сейчас я сижу вот тут, рядом с тобой, а внутри всё равно иногда слышу его голос.
Как он говорит: "Ты без меня — никто. Ты ничего не сможешь. Ты грязная. Тебя никто
не полюбит".
Голос её дрогнул.Но взгляд — остался твёрдым.
— Но это же не правда.Я знаю. Не правда.
— Он был ничтожеством, — сказал Дима тихо, почти шёпотом. — Даже не человеком.
Жаль, что ты прошла через это, очень жаль...
Ира не ответила. Только закрыла глаза. Веки дрогнули. Плечи чуть опустились, как
будто дыхание стало глубже, но тяжелее. Он чувствовал — не надо слов. Сейчас
любые слова будут лишними.
Он немного придвинулся и осторожно обнял её. Не крепко. Не давя. Просто касанием,
просто плечом к плечу. Она не отстранилась.
— Всё уже позади, — прошептал он. — Ты выжила. Ты смогла.
Ира кивнула едва заметно.И он вдруг ощутил, как она оперлась на него чуть сильнее,
как будто у неё внутри оборвался узел. Не больно, а наоборот — с облегчением.
— А ты... — хрипло сказала она. — Ты не боишься всего этого? Моего прошлого?
— Я? — он чуть усмехнулся. — Это ты спрашиваешь одного из самых известных головорезов
этого города? Знаешь, я вот сижу рядом и думаю, что, может, впервые в жизни рядом с
человеком, которого действительно понимаю.
Он посмотрел на неё.
Ира — красивая.
Не в нарядной куртке, не в причёске, не в
макияже. А в этой уязвимости, в тихом голосе, в том, как она не делает вид, что ей всё
равно.
— Ты сильная.
— Я устала быть сильной, — прошептала она.
— Тогда просто сиди тут. И будь. А я — рядом. Если замёрзнешь — скажешь. Если не
хочешь говорить — тоже скажешь.
Он снял с себя шарф и, молча, укутал ей шею. Легко, без резких движений. Она не
возражала. Её руки по-прежнему лежали на коленях, пальцы чуть дрожали от холода,
но в глазах была тишина. Не пустота — именно покой.
— У нас за школой, — начал он вдруг, как-то не к месту, — был тупик. Между
спортзалом и старым сараем. Мы туда зимой бегали, как дураки, и сидели, пока губы
не синеют. Болтали обо всём. И я сейчас себя чувствую так же. Только с тобой.
Она улыбнулась.Настояще.Тихо. Грустно.Но с теплом.
— И мне хорошо, — сказала она. — Странно, да? После всего... здесь, в снегу, в
холоде. Но — хорошо.
Он подвинулся ближе. Ира не отодвинулась. Наоборот — чуть склонила голову к его
плечу.
— Как будто мы — не взрослые. Как будто нам шестнадцать, и мы прячемся от всего
мира.
— Пусть будет так, — прошептал он. — Хотя бы немного.
Они сидели молча.Снег всё шёл.А внутри — становилось по-настоящему тепло.
Тем временем в доме всё плыло. Алкоголь разливался по воздуху, как духи дешёвой
одеколонной эпохи. Смех звучал чаще, слова — громче, а смыслы — становились всё
размытее. Кто-то спорил у окна о политике, кто-то в обнимку пел что-то под
«Ласковый май», кто-то просто лежал на полу, как коврик.
Женя сидела на диване, опершись локтем на подлокотник, и молча пила коньяк из
гранёного стакана.
Её стакан быстро опустел, но ей хотелось что-то держать в руках.
Паша сидел напротив.
Он вроде бы слушал Ворона, который что-то вещал про
настоящую музыку — мол, «никакой Сиси Кейдж, только Наутилиус!», — но глаза
Паши то и дело цеплялись за Женю.
А Женя — отвечала. Сухо, молча, глаза в глаза. Несколько секунд — и оба отводили
взгляд.
Она — первая.
Он — с опозданием.
Та девица — с глянцевыми губами и длинными ногтями — всё ещё
сидела рядом с Пашей.
Она пила вино, кокетливо хихикала над чем-то, трогала его за
рукав. Но его плечо оставалось каменным. А взгляд — всё чаще уходил куда-то в
сторону. Туда, где сидела Женя. Это ей не нравилось.
Женя это чувствовала — как хищник чувствует раздражённую змею.
Спокойно.
Осторожно.
Она была на грани, но не собиралась начинать первой. Не в этот раз.
— Женяяя... — протянул знакомый голос сбоку.
Буйвол, пьяный в мясо.
С глазами, как блюдца, и с улыбкой, в которой уже не было ни тормозов, ни стыда.
Он плюхнулся рядом, тяжело, как мешок с картошкой.
— Женя. Я вот смотрю на тебя, и думаю. Ты знаешь, кого ты мне напоминаешь?
Маринку мою! — Он указал рукой на свою жену, которая сидела чуть поодаль, с видом
обречённого карателя.— В ней такая же, как сказать... воинственность! — он попытался изобразить
крутящий жест рукой, чуть не пролив стакан себе на штанину. — Такая... как будто,
понимаешь, может лбом стену, и та развалится!
Он послал жене воздушный поцелуй. Та, даже не поворачивая головы, подняла руку и
показала ему кулак, недвусмысленно. Буйвол тут же отпрянул:
— Опа! Смотри, смотри, сейчас по лицу получу. Но люблю же! За это и люблю!
Женщина с характером, как моя Марина — это сила. Это как танк. А ты, Женя, такая
же. Смотришь — и сразу ясно: не нытик. Не тряпка. Серьёзная баба. Даже не баба, а...
Он поискал слово в воздухе.
— Боевая единица! В тебе — стержень. Прям чувствуется. Сидишь, а у самой в глазах
— как будто автомат Калашникова.
Женя тихо улыбнулась. Буйвол был смешной, искренний, как ребёнок, и пах слегка луком.
И тут — словно с другого конца комнаты — отрезало:
— Ага. Сила, — протянула девица, сидящая рядом с Пашей. — Сила в чём? В том, что
с ума по ней сходят из жалости? Или в том, что племяшка Дегтя — значит можно всё?
Все слегка притихли.
Женя медленно повернула голову. Глаза её были тёмными, как ртуть.
— Прости, ты что-то сказала?
— Я сказала, — девица выпрямилась, голос звенел, — что ты тут строишь из себя не
пойми кого. Ходишь такая молчаливая, вся в чёрном, глаза сверкают. А на деле —
обычная жалкая девочка, которую жалеют. Паша жалеет. Дима — тоже. Все вокруг.
Жалость и понты — вот и вся твоя "сила".
Комната застыла.
Женя встала.Не резко, медленно. Как будто бы не злилась вовсе.Она подошла
ближе.Остановилась рядом.
Смотрела вниз. Спокойно. Уверенно. Голос — тихий, но зазвучал в каждом углу:
— Я много слышала за свою жизнь. Про то, какая я. И жалкой меня называли. И
стервой. И молчаливой. И странной. Но знаешь что?
Пауза.
Девица не выдержала — фыркнула.
— Ни одна из них, — продолжила Женя, — ни одна не позволяла себе перейти ту
грань, которую ты только что перешла.
Она шагнула ближе. Теперь между ними не было расстояния.
— Повтори. Только без вина и без фальши. Повтори прямо. Если ты смелая. Или
заткнись — и уйди.
Девица поднялась. Лицо — напряжённое. Плечи — будто готовые к драке, но внутри
— неуверенность. Она не ожидала, что Женя не сдержится. Не ожидала, что та будет...
не громкой. А страшно спокойной.
— Да пошла ты, — выдохнула она и попыталась оттолкнуть Женю плечом.
И вот тогда — Женя сорвалась.Сильнее, чем хотела.Быстрее, чем думала. Рука сама
выстрелила — резкий, точный удар в щёку. Девица вскрикнула и качнулась. Женя
вцепилась в неё, в волосы, в руки, — всё тело сжалось в ярость, как пружина.
— Это тебе, — кричала она, — за все твои слова. За всех, кто считал, что может
плевать мне в спину. Я покажу тебе! Подстилка! Думаешь, ты тут главная?!
Она кричала не голосом — болью. Той, что накопилась у нее. За Андрея, за родителей,
за каждый вечер, когда она была одна и сильная, потому что по-другому нельзя.
— Думаешь, я слабая?! Думаешь, можно вот так, да?!
Девица захлёбывалась визгом, отмахивалась, но Женя будто не слышала. Мир сузился
до этой ярости — ярости чистой, как огонь.
— Женя! — Паша. Его голос — как крик сквозь воду. — Жень! Всё, хватит!Он
подскочил, с трудом оттащил её.
Она вырывалась, как дикая, волосы спутались, губы дрожали от ярости., но он не дал себе ни секунды — прижал к себе, развернул. Женя
вырвалась — и снова вперёд.
— Я не позволю, ты слышишь?! Не позволю тебе поливать меня грязью!
Ворон в этот момент подскочил, вытащил девицу в сторону, та скулила, прижимая
окровавленный нос, губы дрожали, лицо бледное.
— Паша, отпусти! Она... она... —
— Тихо, Жень, всё, тсс, — прижимал он к себе, — хватит, слышишь? Хватит, слышишь, слышишь меня?
Паша в одну секунду поднял ее, и понёс на плече. Она отбивалась, но он нёс, не
замечая ударов кулаками в спину. Сквозь людей, в другую часть дома, вглубь, куда-то в старый тёмный коридор, где пахло деревом и мылом.
— Пусти! — кричала она. — Я не закончила! Пусти меня, Паша!
Ира с Димой как раз в этот момент вошли с крыльца.
Ира застыла, рот приоткрыт.
Дима моргнул, будто очнулся от удара.
— Что происходит?! — спросила Ира.
Паша, не останавливаясь, махнул рукой:
— Я сам! Не надо, я сам!
В комнате осталась тяжёлая тишина. Девица сидела на полу, прижимая салфетку к
разбитому носу. Кровь сочилась между пальцами. Глаза — полные ужаса и
злобы.
Ворон стоял рядом, потирая висок.Буйвол пьяно хлопал глазами.Катюха что-то
шептала Каглаю. И тогда раздался голос Дегтя. Холодный, жёсткий, сдержанный. Он
шагнул вперёд, оглядел всех:
— Что, мать вашу, здесь произошло?
Никто не ответил.
Ира не спросила ничего. Она всё поняла. В каждом движении Жени,
в каждом крике — слышался глухой отголосок чего-то гораздо большего, чем просто
ссора. Ира стояла молча — не потому что не знала, что сказать, а потому что каждое
слово казалось слишком лёгким рядом с этим криком души.
Паша захлопнул за собой дверь, как будто отрезал весь тот шум, что остался в зале.
Никакой музыки, смеха, визга.
Только тишина и сбивчивое Женино дыхание.
Паша только поставил её на пол, как Женя резко оттолкнулась. Сердце колотилось в горле.
Всё дрожало — руки, голос, комната вокруг.
— Чего ты на меня так смотришь? — выдохнула она. — Как будто я ненормальная?
Как будто ты не знал, кто я такая?
Он молчал. Глаза у него были полные. Не злости — тяжести.
— Ну?! — выкрикнула она, — скажи! Я — больная! Травмированная! Всё правильно!
Ударила несчастную девочку! Всем показала, какая я психованная! — она захохотала
резко, фальшиво. — Ну что, доволен теперь?
— Женя...
— НЕ НАДО, — рявкнула. — Не надо этих твоих голосов... мягких... я видела, как ты
на неё смотрел! Как будто ты уже давно смирился, что я — это конец!
— Женя, хватит...
— Да пошёл ты, Брава. Ты думаешь, что ты хороший, да? Думаешь, ты весь такой
верный, стабильный, нужный? А на самом деле — ты просто... фальшь.
Она это сказала и сама испугалась.
Паша отшатнулся на шаг, как от пощёчины. Потом посмотрел прямо. Говорил
медленно, сквозь стиснутые зубы:
— Посмотри на себя.
Женя замерла.
— Посмотри, блядь, на себя, — уже громче. — Ты отталкиваешь людей, которые тебя
любят. Ты всеми силами делаешь всё, чтобы остаться одна. Чтобы никто не смог
добраться до тебя — даже те, кто рядом с самого начала.
Она сделала шаг назад, почти бессознательно. Он шёл за ней, не угрожающе — просто
не отпускал.
— У нас всех что-то случилось. Все мы по-своему в говне, — продолжал он, — но мы
хотя бы пытаемся держать грань. Хоть какую-то. Чтобы не перейти ту черту, где
заканчивается сердце.
Женя язвительно хмыкнула:
— Да, конечно. Только вот вы все, после своих «что-то случилось», превратились в
головорезов. В мертвецов с ножами. Не перегнули, нет?
Он резко остановился. Глубоко вдохнул.
А потом вдруг — взрывом, как сорвавшаяся с тормозов пружина:
— Да глухая ты, Женя! — крикнул он, — ГЛУХАЯ!
Слова ударили, как лопнувший барабан. Он дышал тяжело, лицо вспыхнуло.
— Мы стали такими, потому что... — он замялся, — потому что ни у кого из нас не
было любви. Ни у кого. Ни дома. Ни руки. Ни даже, блядь, надежды, что кто-то тебя не
предаст.
Он посмотрел на неё, глаза налились — не слезами, а тем, от чего сердце стучит в
горле.
— А ты... ты, Женя...Ты прошла через ад, я знаю. Но у тебя есть те, кто любит тебя.
Искренне. Без условий. Дима, я,Ира.
Он шагнул ближе. Его голос дрожал:
— Дима с ума сходил. Не знал, чем тебе помочь, когда ты с ним перестала говорить.
Ира... она бегала за тобой, как будто ты — её ребёнок. А ты? Ты ни разу даже не
позвонила ей, я уверен в этом. А меня...— он сжал кулаки, — ...меня ты просто вычеркнула -Пауза— Хотя знала. Знала, что
ты для меня...Ты — мой воздух.
Женя не издала ни звука. Не отшатнулась. Не закричала в ответ.Просто смотрела.
Смотрела — и вдруг в ней всё оборвалось.Будто разом кто-то сдёрнул с неё броню.
Стукнула душа — прямо в грудь.
И она, без звука, как подкошенная, опустилась по стене, села на пол. И... заплакала.
Без истерики. Без надрыва.Просто... пошли слёзы. Из глаз, из груди, из живота. Она
обхватила колени, спрятала лицо.
— Прости, — прошептала она, хрипло, будто признание вырывалось из груди с болью,
как осколок. — Я... я не знаю, как по-другому...
Паша стоял.
Молчал.Смотрел на неё — уже не как на ту, кто устроил драку, а как на
кого-то... потерянного.
Как на ту, кто не знает, куда идти. Как на ту, кто давно живёт внутри стены,
построенной из страха, боли и одиночества.
Женя сидела на полу, будто рухнула от — от осознания.Что всё, что было
— рушится.И что в этом она сама виновата.
Он присел рядом.
Просто... рядом.
Не прикасаясь.
Не сближаясь.
Как будто это всё, что он сейчас мог сделать правильно.Помолчал, и заговорил глухо, почти в сторону:
— Ты заигралась, Женя...
В её груди что-то дернулось.
Она не ответила, только подняла голову.
— Когда я увидел тебя тогда, в Олимпе... перед тем, как ты на рынке устроила мясо...
Ты зашла — вся изо льда. В тебе не было ни света, ни тепла. Глазами режешь, голос —
как нож.Ты была... не ты.
Он покачал головой.
— Я испугался. Не кого-то там — тебя.
Женя сжала пальцы. Горло стянулось в боли — глухой, тянущей. Она помнила. Всё
помнила. Как делала этот шаг через грань. Как становилась той, кого сама сейчас
ненавидела.
— Я не верил, что это ты— Паша покачал головой — Но понял: ты не притворяешься.
Ты правда такой стала.
Жесткая, злая.
Не к другим — к себе.
Женя стиснула зубы.Слушать было невыносимо.Он говорил её страхами. Он — видел
её.Видел слишком много.Паша продолжал:
— Жизнь — штука, да. Грязная, сложная, нелогичная... и сука очень часто не
справедливая.Никто из нас не знал, куда попадёт.Просто однажды... остаёшься без
того, кто мог бы тебя удержать. Без плеча, чтоб в нужный момент остановили — "эй,
не туда пошёл".И всё.
Он выдохнул, медленно:
— Мы здесь... с улицей... с этим всем дерьмом — не потому, что мечтали.А потому
что оно нас подобрало.
Потому что когда ты стоишь один посреди города и никому не нужен — улица
становится единственным, кто хоть что-то да пообещает.Выжить.Не быть
ненужным.Быть кем-то.
Он замолчал, а Женя в это время ощущала, как всё в ней крошится. Она вспомнила, как
умирал Андрей.
Как смотрела в потолок в пустой квартире.Как искала смысл в тренировках, в силе, в
злобе.Чтобы никто больше не смог причинить боль.Но сейчас...Паша говорил — и
каждый его голос был против этой брони.
— Я тогда... до тебя, — он глянул в пол, — я уже смирился.Что это моя жизнь.Что в
другой мне никто не поверит. Думал: всё.Это мой путь. Улица, кровь, тихие
похороны.Никто не будет плакать.Никто не вспомнит.— А потом ты.— Он чуть
улыбнулся. — Ты появилась, и я...Я с первого вечера понял, что ко всем чертям хочу
сломать всё, что у меня есть.
Он взглянул на неё:
— В ту нашу первую ночь... я лежал рядом с тобой. Смотрел, как ты спишь.И думал:
вот бы всё бросить.
Уехать, ,ты, я...И больше ничего. Ни разборок, ни долбаных границ. Я подумал:
может, и я могу быть живым.
Женя дрожала.Каждое его слово било в самые хрупкие места. Она больше не могла
смотреть. Опустила голову. Руки сжались на коленях.
— А теперь... ты сама себя уничтожаешь— Он говорил тише, но крепче. - Всё, что
тебе дали — любовь, дом, хоть какой-то свет — ты сама своими руками рвёшь, как
будто не имеешь права на это.Ты будто бы решила: раз мне было больно — пусть
будет и дальше. Пусть до конца.
Он наконец посмотрел прямо ей в глаза.
— А мне больно смотреть, как ты себя кромсаешь. Как будто хочешь показать, что всё
это — не по тебе.Как будто хочешь доказать самой себе, что не заслуживаешь ничего.
Ни счастья ни любви...
Женя хотела ответить. Но не смогла.Ком в горле, как цемент. Всё нутро горело от
стыда, от боли, от... правды.
— Я... — выдохнула она, едва слышно, — я просто не знаю, как жить... Если меня
кто-то любит, то сразу умирает...
Слёзы побежали по щекам. Не рыдания — раскаяния.
Тихие, горячие.Такие, что не унижают, а очищают.
Такие, что текут от правды, которую нельзя больше прятать.
Паша, не говоря ни слова, осторожно положил руку ей на плечо. Аккуратно, как к раненому зверю.Как к человеку,
которого слишком часто рвали, чтобы держать сильно.
Она вздрогнула — но не отстранилась. Наоборот — будто внутренне выдохнула. Он
прижал её к себе, и Женя уткнулась носом в его шею.Там было тепло.Безопасно.Он
гладил её по волосам.Пальцы шли медленно, мягко, почти неощутимо.Паша шептал:
— Всё хорошо... слышишь? Всё хорошо. Мы все падаем, Женёк. Все.Ошибаемся,
орём, ломаемся. Это нормально. Главное — не застревать там. Главное — понять, что
жить можно дальше.С любовью, с болью, с людьми.
Женя медленно дышала, вбирая в себя его голос.Будто каждое слово Паши растворяло
в ней тот лёд, который она сама заморозила.
Он не осуждал.
Он не жалел.Он просто был с ней.
Спустя минуту — или, может быть, целую вечность — Женя чуть
отстранилась.Подняла взгляд.Глаза красные, всё лицо мокрое.Макияж размыт, губы
распухшие, нос красный, как у ребёнка после долгого плача.Но в её взгляде — ни
капли стыда, только усталость, и правда.
— Прости меня, — прошептала она.— Я столько ужасных слов наговорила тебе.Я не
думаю так... правда...Я просто... мне было так больно. Я хотела, чтобы боль ушла
хоть как-то. Хоть через злость. Хоть через тебя...
Паша посмотрел на неё долго.И с какой-то тихой, мужской нежностью — поцеловал в
лоб.
— Я знаю, — тихо сказал он.
Тишина опять упала.
Но теперь — тёплая.В ней не было больше гнева.Только — они. И
в этот момент что-то внутри них, давно сдерживаемое, хрупкое, голодное —
потянулось.
Женя не знала, кто первый.Кто сделал этот шаг. Может, она, может, он.Но в
следующее мгновение их губы встретились — и всё,что было внутри, вырвалось через
поцелуй.
Не нежный.
Не робкий.
Жадный.
Живой.
Как будто они оба умирали от жажды —и только сейчас нашли воду.
Он держал её за лицо.Её пальцы скользнули ему в волосы.Они дышали друг в
друга.Целовались, как те, кто давно потерял всё — и вдруг нашёл . Их губы находились и
терялись.Снова и снова.И в этом поцелуе не было ничего показного —только всё, что
не могли сказать словами.
Они остановились, оба задыхаясь, лбами прижались друг к другу.Глаза прикрыты.
Дыхание сбито.Но в груди — впервые не боль, а покой.
— Ты у меня есть... — прошептала Женя.
Паша не ответил, только крепче обнял.Она чувствовала, как сильно бьётся его
сердце.
Он был живым.
Он был её.
Молчание ещё повисело между ними, тихое, глубокое.
Женя вдруг выдохнула, чуть отстранившись, и с неловкой усмешкой, будто
отмахиваясь от собственной слабости, пробормотала:
— А как же твоя богиня... с которой ты был?
Голос — слабо-насмешливый, но за этим смехом — пряталась боль.Та, которая щемит
в боку.Та, которая не хочет признавать, что ревновала.
Паша глянул на неё.
Улыбнулся.
Не отпуская.Губы всё ещё рядом. Лоб — почти к её лбу.
— О... — протянул он, с тёплой усмешкой. — У Жени, оказывается, характер не
только кусачий... она ещё и ревнивая?
Он засмеялся — негромко, но с тем смехом, от которого становится теплее.Женя
закатила глаза, фыркнув, но уголки губ дрогнули.
— Та девка... — сказал Паша мягко. — Ворон подцепил её подругу. А та — ни в
какую одна ехать.Да, я не отрицаю — она липла. Лезла. Пыталась.Но... я к ней даже не
прикоснулся.
Он провёл рукой по её щеке — большим пальцем по слезной дорожке, которая уже
высохла.
— Ни в тот день, когда ты увидела нас в машине. Ни сегодня.Никогда.
Он вдруг стал серьёзным.
— Я оказался, походу, однолюбом...— и голос чуть дрогнул, но не ослаб — И, сука, я
даже представить не могу, как можно хоть на кого-то смотреть, если у тебя в сердце и
в голове — одна.Одна. Ты Женя.
Он сказал это — просто.Без позы. Без красивостей.
— Я за тебя умереть готов, — тихо добавил он. — Но лучше бы... жить.
Женя смотрела на него.И не могла дышать.Потому что всё внутри...всё внутри
наконец перестало бороться.
И когда он склонился к ней — не чтобы утешить, не чтобы объяснить,а чтобы просто
быть рядом,она встретила его губы сама.
Поцелуй стал другим.Глубже.Смелее. Теперь не было страха.
Не было масок, не было злости.Было только это странное желание —
быть рядом.Желание быть ближе, чем кожа, глубже, чем дыхание.
Он держал её — всей тяжестью своих ладоней, будто боялся, что она исчезнет. Он горячий, влажный,
живой.От его кожи пахло теплом, и чем-то терпким —она не знала, что это,но это
сводило её с ума.
Она тянулась к нему — сама, без стеснения.Тело жаждало прикосновений, как будто оно голодало всё это время.
Паша целовал её — не спеша, с жадной нежностью.Губы скользили от рта к шее, от
шеи к ключице.
Женя задрожала.Каждое касание отзывалось в самом центре.Будто он
нажимал не на кожу —а на какие-то глубокие, тайные струны, от которых у неё
перехватывало дыхание.Его пальцы скользнули под край её футболки — медленно, с
нажимом,будто учились читать её заново.
Она выгнулась навстречу, подавшись под его ладони.
Он снял её одежду — не спеша, с уважением.С вожделением — да, но без грубости. Он
смотрел на неё, и в его взгляде не было похоти.Только жажда быть с ней, в ней,
навсегда.
Когда её грудь оказалась открыта,он провёл языком по её коже — от ямочки между
ключицами вниз,
и Женя не сдержала тихий стон.
Он отзывался в ней горячей вспышкой, как будто тело
не выдерживало напряжения.Каждое движение — как электрический ток.Как пламя
под кожей.
Она стянула его рубашку, проводя ногтями по спине.
Ему это нравилось — он втянул воздух сквозь зубы, и цапнул зубами её за шею.Не больно, слегка.Она задышала чаще. Он это
услышал.
Когда он вошёл в неё,всё пространство вокруг сузилось.Всё исчезло.Был только этот
момент — их тела, их движения, их жар.Он двигался в ней медленно, сдавленно, с
силой.
Как будто не трахал, а искал.Как будто искал её душу — через её тело.
Женя выгибалась, прижимаясь, впиваясь в него ногтями.
Всё было остро.
Каждое движение — удар сердца.
Каждое столкновение — как будто пробивало наизнанку.
Они сливались заново и заново,без пауз, без слов.Целовались в шею, в плечо, в губы, в
лоб —всё было слишком много —слишком жарко, слишком живо, слишком наконец-
то.
Женя чувствовала, как он внутри — и душой, и телом.Как будто он стал её
продолжением.Как будто этого не хватало, чтобы всё в ней собралось в целое.
Он шептал:
— Ты моя. Ты... моя.
Она только стонала, глухо, бессвязно.
В ней поднималось что-то сильное, хрупкое, дикое.
Оргазм накрывал не резко, а тяжёлой волной —как будто всё тело взрывалось
изнутри.Она выгнулась, зарылась лицом ему в плечо,и его имя сорвалось с её губ —
глухо, хрипло.
Он последовал за ней.Глухо зарычал.Вцепился в неё, прижав так, будто без неё не
выжил бы ни секунды.
Потом они лежали.
Мокрые, обнажённые, сквозь приоткрытое окно тянуло
прохладой.Она дышала ему в грудь, он гладил её по спине.
— Женя... — выдохнул он, —Если ты исчезнешь ещё раз... я всё, я просто... с ума
сойду.
Она улыбнулась сквозь жар.Провела пальцем по его губам, и прошептала:
— Тогда придётся остаться.
Тем временем в доме всё как будто утихло.
Кто-то снова включил музыку — "Комбинация" заливалась весёлым голосом из магнитофона.
Жизнь шла своим пьяным, разбитым, но по-своему тёплым чередом.
Дима сидел на диване, раскинув руку на спинку, и с каким-то щенячьим восторгом
смотрел на Иру.
— А вы, Ирина Вадимовна, между прочим, ещё и... и ох какая женщина, — протянул
он, коснувшись её локтя с театральным уважением.
— Перестань, — Ира уже пила вторую рюмку коньяка, щёки розовели, глаза блестели.
Она хохотала, закидывая голову, — у тебя язык как у змеи.
— Не как у змеи, а как у дипломата! — возразил он. — Укусить — не укусит, а опутает
— мало не покажется.
Где-то в углу Каглай с Буйволом устроили турнир по рюмкам.
— Кто проиграет, тот завтра жарит мясо с утра! — крикнул Каглай.
— Согласен! Только чтоб без ваших этих женских подсказок, — кивнул Буйвол, косясь
на свою жену.
— Женя! Женя! Где моя ведьма любимая? — пьяно заголосил Каглай, и снова
наполнил рюмку.
Но Жени не было видно, и Паши — тоже.
— Что-то их долго нету, а? — пробасил Буйвол. — Понятно... Может, мирятся... Или
не мирятся... а наоборот — сближаются.
Он захохотал, сам же и залившись от собственной шутки.
Маринка тут же ударила его локтем под рёбра:
— Ты,Игорь , следи за своим языком. Тоже !
— Да чё ты, женщина... Я ж по-доброму! По-доброму, чёрт возьми! — затараторил он.
— Я ж за молодых! Пусть там у них, как говорится, возгорание пойдёт! Ой...
воссоединение, тьфу ты, чёрт!
Света, сидевшая на диване, укутанная в плед и поджав губы, тут вздернула голову:
— Ага. Может, и не воссоединились, а уже убила оне его, а?
Комната стихла. Все обернулись.Дима медленно поставил рюмку на стол.Посмотрел
прямо на Свету.
Голос — низкий, без шутки:
— Ты бы рот прихлопнула, Светка, пока цел.
— А что? — фыркнула она. — Вы сами видели, как она на меня накинулась. Эта...
Безумная!
Ира выпрямилась.
В глазах — спокойно, но жёстко.
Она даже не поворачивалась к Свете, просто сказала ровно:
— Знаете... Когда женщина начинает вешаться на чужого мужчину, ей стоит заранее
понимать, что последует не восхищение, а пощёчина.Иногда — не только фигуральная.
— Чё?! — Света резко повернулась к ней, — ты...что...как ты меня назвала?
— Я никого не называла. Но, если вы примеряете фразу на себя — значит, я попала в
точку, — Ира отпила коньяк, не отводя глаз.
Света нахмурилась, лицо пошло пятнами:
— Да пошла ты нахуй, мышь серая!
— А ну хлеборезку хлопни свою! — рявкнул Дима, взлетая с места. — Ты и пыли из-
под ногтей их не стоишь, а пасть тут разеваешь.
Света вскочила, злая, униженная.
— Люда, пойдём отсюда, тут одни ненормальные!
Люда, сидевшая у окна и слушавшая философию Ворона, встала, натянула шубу:
— Ворон, дорогой... ты нас подбросишь в город?
Ворон, держа в одной руке сигарету, а в другой рюмку, обернулся к ней,
прищурившись:
— Мадам, не обессудьте, но мне с бестолковыми и слабыми на передок — не по
пути.Я лучше пойду один — но с честью.
Каглай захлопал:
— Ворон! Золотой ты мой! Красавец! В точку! За философа!
Ира рассмеялась.
Дима вздохнул, снова налил.Вечер продолжался. А где-то в глубине
дома, в одной из комнат,свет всё ещё был выключен — и только тепло от двух тел
было настоящим светом этой ночи.
Они лежали, прижавшись друг к другу. В комнате пахло сухим деревом, жениным
парфюмом, и чем-то простым — шерстяным пледом, которым Паша их накрыл.
Из-за двери еле слышно доносился гул голосов — будто праздник шёл где-то в другом мире.
Женя лежала, уткнувшись в его грудь, тишина между ними была лёгкой, приятной.
Но мысль, одна-единственная, всё же вырвалась:
— Может, нам стоит вернуться?.. — тихо, будто нехотя, будто уже жалея о сказанном.
Паша не ответил сразу. Только вздохнул и пальцем провёл по её ключице. Потом
ответил коротко, хрипло:
— Не-а.
— Почему? — лениво спросила она, улыбаясь сквозь полудрему.
Он чуть откинулся на подушку, глядя в потолок, и усмехнулся:
— Да там уже все вмазанные . Им до нас, как до луны. Они всё поняли ещё час назад.
Поняли, что нам надо... просто побыть вдвоём.И тише, как бы между прочим:
Да и Димону с Ирой надо больше сблизиться. Там... хм... явно жарче, чем
шашлыки.
Женя усмехнулась.
— Думаешь, у них что-то серьезное?
— Ага. Только сам Димон об этом ещё не понял, — Паша усмехнулся. — Но по нему
видно. Как он на неё глядит. Как шутит. Он с другими так не шутит.
Женя повернулась к нему, локтем облокотилась на его грудь, склонив голову.
Глаза прищурила, губы чуть поджала:
— А как же Светочка? Твоя богиня? Не скучает ли по тебе там, у печки?
Паша фыркнул, как от неожиданного чиха, перевернулся резким движением и
навалился на неё, схватив за бока:
— Так! Всё! Я же предупреждал: будешь язвить — съем!
— Ай! Не-е-ет! Паша! — Женя захохотала, высоко, звонко, с настоящим, живым
смехом, — Отстань, мерзавец! Щекотно, блин! Перестань! Я — нежное существо!
— Вот именно! Съедобное существо, — ухмыльнулся он, не отрываясь — С розовым
носом, растрёпанными волосами и характером, как у дикого хорька.
Женя, смеясь, кое-как вывернулась, легла обратно, вздыхая с довольным ворчанием:
— Когда-нибудь ты поплатишься за всё это. Я подстрою тебе западню.
— Ну, значит, буду ждать с удовольствием. Главное — чтоб ты была рядом, —
выдохнул он, укрывая их пледом до плеч.
В комнате стало чуть темнее — за окном кто-то прошёл с фонариком. Сквозь
занавески проскользнул тонкий свет, пробежал по потолку, затух. Печь потрескивала в
углу, откуда шло слабое, ровное тепло.Где-то на первом этаже кто-то снова засмеялся
громко, по-пьяному.
Но до них это уже не долетало — как сквозь вату.
Паша тихо дышал рядом. Его пальцы всё ещё касались её руки — неотрывно, будто
боялся отпустить.Женя лежала с открытыми глазами, глядя в тёмный потолок.Сердце
било мягко, ровно. Словно и оно тоже — оттаяло.
— Паша?..
— Ммм?
— Я...уже и не думала, что могу чувствовать себя... вот так. Просто хорошо ,
спокойно...
Он не ответил. Только подтянул её ближе, уткнулся носом в шею.Она прикрыла
глаза.
А потом уснула.
Без снов. Без боли. Словно впервые за последнее время— позволила себе быть живой.
Ночь отступала медленно, как пьянчужка, цепляясь за углы, не желая уходить. По
дому рассыпались пустые бутылки, окурки, перевёрнутые стулья и чьи-то носки.
Сквозь шторы пробивался первый свет, с трудом прокладывая путь сквозь табачный
туман и тяжёлый запах перегара.
Кто-то храпел в большой комнате, кто-то сопел в коридоре, завёрнутый в куртку. Где-
то глухо падала ложка.
Где-то бормотали во сне имена...
Женя проснулась от того, как в лицо мягко ударил свет.
Он был не резкий — размытый, тёплый, будто изнутри дома лилась весна, но за окном
всё ещё стояла зима. Из щели между шторами пробивался узкий луч, он скользнул по
щеке, по руке, и медленно пополз дальше, к грудной клетке, под одеяло.
Первые секунды она лежала, не двигаясь, слушала.
Дышит кто-то рядом, тихо, ровно. Тело — тёплое, обнимающее. Её нога перекинута
через бедро, а ладонь — на чужой груди, где мерно билось сердце. Кожа — голая, у
неё, у него. Под одеялом — сплетённые ноги, беспорядок простыни и мягкий запах
табака, тела и какой-то выветрившейся вчерашней боли.
Она пошевелилась.
Паша шевельнулся в ответ — крепче обнял, даже не просыпаясь.
Женя уткнулась носом в его ключицу. Странное чувство — не хочется никуда идти. Не
хочется вспоминать, кто ты, где ты, что впереди. Хочется остаться в этой точке —
здесь, под одеялом, в старом доме, где пахнет сгоревшими поленьями и мужским
телом. Хочется остаться, будто это и есть настоящая жизнь. Остальное — было
временно.
Паша шевельнулся, выдохнул сквозь сон:
— Мм... ты уже проснулась?
— Угу, — прошептала она, не открывая глаз.
— Плохо спала?
— Наоборот, — она прижалась сильнее. — Первый раз за последние недели нормально.
Он хмыкнул, рукой нащупал её ладонь, переплёл пальцы.
— А ты, случаем, не влюбляешься?
— Что?
— Ну, — усмехнулся он, не открывая глаз. — Ты утром не бьёшь меня. Это
подозрительно.
Женя тихо рассмеялась. Смех — ещё сиплый, как и голос, но с теплом.
— Не радуйся. Просто слишком приятно, чтобы портить момент.
— Можешь бить позже. Я привык.
Он потянулся, открыл глаза и посмотрел на неё — растрёпанную, сонную, в тени, с
прищуром и заплаканным макияжем, который за ночь окончательно исчез.
— Ты красивая, — сказал он просто.
Женя фыркнула:
— С опухшими глазами и красным носом?
— Особенно с таким. А ещё — голая. Это, между прочим, улучшает восприятие.
— Паша!
— Что? Я не могу быть честным?
— Ты маньяк.
— Твой маньяк, — подмигнул он, и Женя только качнула головой, пряча улыбку в его
плече
Женя села на край матраса, натягивая джинсы. Спина голая, плечи бледные от
утреннего света, волосы растрёпаны. Где-то под кроватью валялась её футболка, Паша
так и не нашёл второй носок.
— Ты не хочешь мне сказать, — пробормотал он, застёгивая штаны, — как мой
ремень оказался в цветочном горшке?
Женя усмехнулась, не оборачиваясь:
— Я даже и не знаю. Мы же вели себя как взрослые и культурные люди!
— Ага, особенно в момент, когда ты меня скинула с матраса.
— Не ной, выжил же.
Она встала, подошла к старому зеркалу, кое-как пригладила волосы. Макияж был
полностью измазан, глаза покрасневшие, губы распухшие, но... в отражении ей почему-
то не хотелось морщиться. Лицо было живое, уставшее, но тёплое.
Паша подошёл сзади, накинул ей рубашку на плечи.
— Слушай, если сейчас выйти к ним — нас убьют.
— Почему?
— Потому что у нас вид... как будто мы выжили после маленькой бури. Или после
землетрясения.
Женя фыркнула:
— А ты думал, буря прошла незаметно?
Паша усмехнулся и притянул её за талию:
— Нет, но это была лучшая буря в моей жизни.
Они одевались медленно, не спеша. Где-то снаружи кричала ворона. Звук был
хриплым, будто похмельным. Снег за окном искрился от солнца, деревья стояли голые
и острые, словно вымытые до бела. Дача скрипела, как старый корабль, но от этого
было только уютнее.
— Надо будет потом с тобой куда-то поехать, — вдруг сказал Паша. — Не в смысле в
кабак. А так, куда-то... где море. Где ничего не надо решать. Просто ты и я.
Женя на секунду замерла. Потом выдохнула:
— Поехали хоть сейчас.
— Сбежим?
— Ага. Я — ты — дорога.
— А корм? А вода? А зимние шины?
— Будем жить на любви и сухарях.
— Главное, чтоб не на лапше и недосказанности, — буркнул он, но в голосе было
только тепло.
Они снова переглянулись. И в этих взглядах уже не было недоверия. Только тишина и
знание — мы живы, и мы рядом.
Паша откинул дверь, холодный воздух ворвался в комнату. Женя поёжилась, кутаясь в
свитер.
Он взял её за руку, коротко сжал.
— Ну что, готова возвращаться в логово?
— В логово алкоголиков и философов?
— Ага. Думаешь, они там уже пришли в себя?
— Учитывая, кто там... — Женя хмыкнула. — Не ставлю на трезвость.
— Тогда мы будем их утренним апокалипсисом.
Они вышли в коридор — Паша придерживал её за спину, пока она шагала босиком, не
найдя свой второй носок. Тихо, без суеты, улыбаясь.
Ира проснулась от странного звука — где-то за дверью кто-то чихнул, потом хлопнула
дверь. За окнами всё ещё лежал снег, но утро было уже не тёмным — серо-золотистым,
ленивым.
Комната, где она спала, была чужой, но не совсем неприятной — диван скрипучий, в
углу какой-то шкаф с облупленной краской, рядом с ней куртка, аккуратно сложенная
Дима ей подложил как одеяло.
Она села, прижав ладони к лицу. Голова немного гудела.
Сердце — нет.
Неожиданно спокойно.
Она вспомнила: вечер, разговоры, музыка... Женя... Паша... Света... Потом улица.
Потом разговор с Димой.
Его рука на её плече, тёплая, неловкая. Его попытка
поцеловать, её увертливое молчание. А потом — как он, молча, отвёл её обратно в дом.
Не стал обижаться, не стал настаивать. Просто нашёл для неё диван и принес плед.
Ира встала, накинула кофту. Выйдя в коридор, почувствовала запах кофе и
поджаренного хлеба.
На кухне, слегка сгорбившись, стоял Дима. У него была та самая мягкая сутулость
человека, который не выспался, но почему-то счастлив.
— Доброе утро, — тихо сказала она.
Он обернулся. Улыбнулся, легко, без наигранности.
— Привет. Я думал, ты ещё спишь. Хотел завтрак сделать до того, как ты
проснёшься... Чтобы не смущать присутствием кухонного дилетанта.
— Мм... запах хороший. Это что? Кофе?
— Почти. То, что нашлось. Но с душой, — он показал на кружки. — Хочешь?
Ира села за стол.
Уютно.
На ней была та же одежда, но казалось, будто за ночь в ней
что-то изменилось. Что-то внутри устало метаться. Стало чуть спокойней.
— Ты хорошо спала? — спросил он, ставя перед ней чашку.
— Не помню когда в последний раз спала настолько... безмятежно.
Он сел напротив. Несколько секунд — тишина.
— Я вчера много думал, — сказал Дима, смотря в стол — После улицы. После нашего
разговора. Я рад, что ты тогда не отвернулась. Не сбежала. Что вообще... что ты приехала.
Ира чуть опустила глаза. Пряча смущённую улыбку.
— Я, если честно, не знала, как себя вести. Всё было слишком громким. И я вроде бы
не из этого мира... Но ты сделал так, что мне не было страшно.
Дима поднял на неё взгляд. В нём — растерянная нежность. Такая, которую
невозможно сыграть.
— Мне... хочется, чтобы ты здесь осталась. Ну... не здесь, на даче. А... — он
запнулся. — Рядом.
Ира посмотрела на него. Не испугалась. Просто кивнула.
— А мне хочется, чтобы ты иногда не пытался быть слишком правильным со мной.
Просто будь.
Он усмехнулся.
Их накрыла пауза, в которой всё стало понятным.
В гостиной, заваленной куртками, пустыми бутылками и перемятыми подушками, за
столом уже сидел Каглай — с припухшими глазами, в спортивках наизнанку и с
кружкой крепкого чая, из которой благоухало... явно не только чай.
— Доброе утро, страна, — пробормотал он, качнувшись.
Рядом, кутаясь в одеяло, сидела Катюха и зевала так, будто вытягивала душу наружу.
— Ты зачем опять вино в чай плеснул? — спросила она с полузакрытыми глазами.
— Это не вино. Это витамин D, — серьёзно ответил Каглай. — А витамин C будет
вечером. В коньяке.
На диване раскинулся Буйвол. Один носок, один тапок, рубашка наполовину
застёгнута, глаза — наполовину открыты.
— У кого есть солёные огурцы? — хрипло спросил он в пространство. — Или хотя бы
жена с сердцем...
— Сердце у тебя за печенью где-то, — ответила Марина, протягивая ему стакан с
водой. — Пей и не позорься.
— Марина, ты моя боль и моя скорая помощь, — вдохновенно сказал Буйвол. — Вот
кого надо было в медики отдавать, а не в бухгалтера.
— Меня надо было в монастырь отдавать, — буркнула Маринка. — До
тебя.
Ворон,сидевший с видом философа и слегка пьяным лукавством сказал :
— Знаешь, Маринка, — говорил он, — держать мужа в ежовых рукавицах — это путь
в никуда. Мужчина — он зверь, ему нужна свобода, иначе душа тухнет, как потухшая
свеча.
Маринка посмеялась:
— Вот-вот, Ворон. Только не забудь, что без поводка он тоже может куда угодно
сбежать.
Они оба рассмеялись.
Дима и Ира вышли из кухни — слегка смущённые, но уже более
уверенные в своей новой «утренней реальности». Они проходили мимо разбросанных
бутылок, пустых стаканов и лежащих на полу курток.Из кухни донёсся грохот —
Каглай уронил половник, а потом громко выругался:
— Вот вы все тут, а Женя с Пашей где? Я чайник ставлю, а они, значит, важные!
— Может, и не трогать их пока? — кивнул Дима, прикрываясь от зевка. — Людям
тоже нужен отдых. Тем более они за вчерашнее заслужили.
Каглай хмыкнул:
— Да, и то верно. Там, глядишь, до свадьбы дойдёт.
— Тьфу на тебя, — сказала Катюха. — Не каркай, Женька еще маленькая.
А Буйвол уже возился с бутербродом и рассуждал:
— Женя... вот баба, а! Уважаю. Есть в ней огонь, как у меня молодости... Только у неё
мозг тяжелее, чем у меня был.
— У тебя был не мозг, а фейерверк, — прокомментировала Маринка, — и с таким же
эффектом: громко, страшно, и всё мимо.
Все засмеялись.
В доме снова зазвучал смех, тёплый, похмельный, домашний.
Усталость после вчерашнего сидела в каждом, но никто не жаловался. Жизнь
продолжалась — нелепая, шумная, настоящая.
Дверь в коридоре скрипнула — не громко, но в этой деревенской тишине она
прозвучала как выстрел. Все, кто уже расселся за кухонным столом и в гостиной,
обернулись почти синхронно. У кого-то в руке застыл бутерброд, кто-то даже
приподнялся.
В гостиную зашли знакомые силуэты. Паша — в своей чёрной майке, растрёпанный, с
помятой, но счастливой рожей, и с той ленивой походкой, как будто только что встал с
пляжа в Ялте, а не с деревянной кровати в Лесном.
Женя — босиком, волосы собраны кое-как, на плечи накинута его рубашка, которая
болталась, как флаг после бури. Щёки румяные, глаза блестят, а на губах — лукавая,
очень узнаваемая улыбка.
И как-то сразу в доме сделалось тихо.
— Ну здрасьте, — сказала Женя, обводя всех взглядом. — А мы вот... воздухом
подышать уходили.
Паша кашлянул, словно прятал смех.
Каглай, не сдержавшись, зааплодировал:
— О, пташки наши вернулись! В любви и в дыму, как в кино!
— А мы тут думали, вы к ЗАГСу поехали, — пробормотал Буйвол, потягивая
минералку. — А вы, глядишь, просто воздухом подышать...
Маринка толкнула его в бок:
— Не лезь к ним.
Женя хмыкнула, не моргнув:
— Ага, воздух тут какой-то очищающий чтоли.
Паша фыркнул, отводя глаза, но улыбка осталась.
Катюха, уже с кружкой чая, уставилась на них и вдруг громко сказала:
— Ну слава Богу! А то мы тут переживали. Уже чуть в лес не пошли с собаками.
— Какими собаками? — удивился Каглай. — У нас в доме нет собак.
— Вот именно, — ответила она. — Мы настолько волновались, что готовы были их
завести и идти искать.
Все рассмеялись.
Дима, сидящий на диване рядом с Ирой, перевёл взгляд с Жени на Пашу, потом
обратно. Понимающе кивнул. Ира только чуть улыбнулась — как учитель, который
рад, что хулиганы наконец выдохлись и влюбились.
— А чё вы такие довольные? — спросил Каглай, прищурившись. — Неужели кофе уже
попили?
Женя кивнула, совсем невинно:
— И не только кофе. Жизнью насладились.
Паша приобнял её за талию — легко, естественно, и никто не сказал ни слова. Но
почти все почувствовали: что-то между ними изменилось.
Что-то встало на своё место.
Как будто после долгой грозы наконец вышло солнце — пусть зимнее, пусть холодное,
но всё равно — яркое.
— Ну, раз все в сборе... — сказал Буйвол, шумно вставая. — Кто там кричал, что
жрать пора? Я, что ли?
— Конечно ты, — сказала Маринка. — Кто ж ещё, как голодный мамонт?
— Тогда объявляю завтрак! — гаркнул он. — Ибо после любви и пьянки спасают
только три вещи: еда, вода и тишина!
— А иногда и тишину можно исключить, — пробормотал Ворон, наливая остатки
коньяка себе в чай.
Смех, чоканье, запах еды и тепла вновь наполнили дом. И среди всего этого — Женя и
Паша, севшие рядом, как будто не было ни ссоры, ни отречений, ни боли.
Просто... рядом.
И этого было достаточно.
Кухонный стол, покрытый клеёнкой с облезшими розами, быстро заполнялся
нехитрой, но родной едой. Варёные яйца, хлеб в подрумяненной корке, колбаса,
которую кто-то выменял в центре «по блату», помидоры из банки, а в центре стола —
заварной чайник в вязаной шапочке.
Дымок от сигареты вился откуда-то сбоку, будто символ вчерашнего веселья. Буйвол
гремел ложками, Каглай в спортивках щёлкал семечки прямо в ладонь, Дима наливал
всем крепкий, как нефть, чай.
— Ну, с добрым утром, товарищи! — провозгласил Буйвол, поднимая рюмку с чем-то
мутным. — У кого внутри как будто танк разворачивался, тому — запить, закусить и
улыбаться.
— А у кого внутри тишина, тому сочувствуем, — хмыкнул Ворон, закусывая чёрным
хлебом.
Женя, облокотившись на локоть, лениво смотрела, как по столу ползёт капля солёного
огуречного рассола, и вдруг, будто бы невзначай, сказала:
— А где же... наша Людочка... и Светочка? — особенно выделив имя второе, с лёгкой,
почти невидимой усмешкой, после чего бросила быстрый взгляд на Пашу.
Паша фыркнул, кашлянул, как будто закашлялся от хлеба, и уставился в чай. Но
уголки губ предательски дрогнули. Ему, чёрт возьми, было приятно – она ревнует.Не
издевается, не отталкивает - ревнует.
Значит, всё не зря.
Буйвол, не замедлив ни на секунду, с набитым ртом пробормотал:
— Да Ира, по-моему, их вчера выгнала к чёртовой бабушке. Как настоящая
учительница — "вон из класса и чтоб дневник на стол, и завтра с родителями!"
Женя расхохоталась, так искренне, с тем самым смехом, который бывает только после
настоящей разрядки, после боли. Смех от сердца.
— Правда, что ли? — спросила она, повернувшись к Ире. — Выгнала?
Ира, державшая кружку обеими руками, с чуть розовыми щеками и глазами, ясными
после утреннего свежего воздуха, чуть улыбнулась, и, слегка опустив глаза, ответила:
— Я предпочитаю думать, что они сами осознали: иногда нужно вовремя уйти.
Особенно если не вписался... в контекст разговора.
— Или в юбку, — прошептал Каглай, но неудачно: Катюха пнула его под столом, и он
подавился остатком селёдки.
— А вообще, — добавила Ира уже чуть громче, — женщина должна помнить: если ты
пришла в чужой дом и ведёшь себя, как хозяйка, это не всегда гостеприимно выглядит.
Иногда — просто неуместно.
— Красиво сказано, — кивнул Ворон, одобрительно. — Почти как в Чехове. Или в
моём письме к первой жене.
— Ты ещё женат был? — изумилась Маринка.
— Был. Очень недолго, зато страстно.
Паша, чуть улыбаясь, опустил взгляд на Женю.
Она продолжала есть, ни на кого не смотря, но глаза её блестели — не от лука, не от усталости. Просто было... по-
настоящему тепло.
По-семейному.
И в этом утреннем хаосе: в запахе солёной рыбы, тёплого хлеба, в этих пьяных
прибаутках, полупьяной философии, в том, как кто-то подавал кому-то чай, — было то,
чего она так долго искала.
Просто ощущение, что ты — среди своих.