Противоядие для профессора Снейпа

Сон не был для Фредерики Фалькенрат бегством от реальности. Он был процедурой. Ещё одним процессом, требующим корректного завершения для поддержания функциональности организма. Её сознание включилось резко, без полусонного тумана, в четыре утра — в тот мёртвый час, когда ночь уже выдохлась, но ещё не разложилась, а день лишь затаился в подкладке мира, не решаясь проявиться. Час, принадлежащий теням, призракам и таким, как она.

Комната, выделенная ей, была под землёй. Она была погребена где-то на самом дне каменных кишок замка, в самом сердце лабиринта промозглых, отсыревших коридоров, что плелись, как черви, в фундаменте. Бывшее хранилище для когтей и клыков тварей, чью плоть давно съела плесень, а души — время.

Стены здесь не просто источали холод — они сочились им. Липкая, обволакивающая сырость висела в воздухе тяжёлым саваном, пропитанным сладковатым, тошнотворным душком гниющего пергамента и чего-то неназванного, но старого. Очень старого. Никакие заклинания не могли вытравить эту вонь; они лишь на мгновение отгоняли её, чтобы она вернулась с удвоенной силой, горькой местью затхлости.

Фредерика не стала пытаться. Она впустила этот запах, позволила ему проплесневеть в лёгких. Приняла как данность, как неотъемлемую часть эксперимента.

Её чемодан замер у стены, чёрный, угловатый, неестественно правильный в этом хаосе. Он стоял нетронутый, запечатанный — словно в нём и впрямь лежало всё, что осталось от её прежней жизни.

На грубом столе, под стать всему здесь, были разложены три предмета: расчёска, зубная щётка, тюбик пасты. Они были выставлены в жёсткой, бескомпромиссной геометрической прогрессии, крошечный оплот безумия порядка против всепоглощающей дисгармонии этого места.

Её утренний ритуал был лишён всякой суеты. Движения — выверенные, механические, лишённые даже тени мысли. Каждое действие — это щелчок затвора, защёлкивающаяся деталь.

Ледяная вода из крана, струившаяся каплями, была не для бодрости. Она была обрядом очищения, шоком для плоти, призванным заглушить любость. Полотенце — грубое, серое — не впитывало влагу, а стирало её с кожи, оставляя ощущение стерильной пустоты.

Тугая коса, стянутая у затылка, была словно затягиванием узды, укрощением всего лишнего, лишением себя даже намёка на мягкость. Кожа на висках натягивалась, обнажая скулы, делая взгляд бездонным и открытым.

Чёрные одеяния ложились на тело, как вторая кожа, как форма для отливки солдата. Ни складки, ни морщинки. Безликий кокон, прячущий всё, что могло бы выдать в ней человека.

Последней деталью стали кожаные перчатки. Они облегали каждый палец с тихим шелестом, словно хоронили последние отпечатки индивидуальности. Кожаный покров для рук, что отныне будут лишь инструментом.

Она не посмотрела в зеркало. Её отражение было не нужно. Она была готова.

Коридоры Хогвартса в этот час были лишены всякого волшебства. Они были просто пустынны. Длинные, безлюдные тоннели, утопающие в сизой, почти осязаемой мгле, что клубилась под каменными сводами, словно дыхание спящего великана.

Её шаги, отмеренные и бесшумные, эхом отдавались в гробовой тишине. Каждый её шаг порождал множество призрачных шагов позади.

Она не смотрела на пляшущие в воздухе свечи или шепчущиеся портреты с восторгом туристки. Её светло-зелёные глаза, холодные и ясные, как осколки заброшенного льда, методично сканировали окружение. Они не видели чуда — они вычисляли углы, отмечали тени, фиксировали малейшие движения. Каждый поворот, ниша, пошатнувшаяся глыба в стене — всё заносилось в мысленный каталог уязвимостей, потенциальных ловушек и путей отступления. Словно это был не путь на рабочее место, а разведка на вражеской территории.

Вот глубокая трещина, зияющая на стене, словно шрам, оставленный когтем исполинского зверя. Её грубо заделали, но не излечили — каменная плоть всё ещё была разорвана, обнажая тёмную, мертвленную плоть кладки. Немой свидетель битвы, рубец, который продолжал ныть тихой болью.

Вот портрет Толстого Монаха, который не спал. В мягкой темноте, царящей в его раме, два глаза, блестящие, как мокрые речные камни, пристально следили за ней.В них не отражалось ни дружелюбия, ни простого любопытства — лишь тяжёлая настороженность. Она встретила его взгляд, не бросая вызова и не проявляя страх. Её взгляд был пустым, как поверхность отполированного стекла. Она смотрела на него так же, как смотрела бы на трещину в стене или на пыльную вазу в нише — как на деталь обстановки, лишённую какой-либо значимости. Он отвел глаза первым.

Она спустилась ещё ниже, в самое нутро каменного чудовища, где воздух густел до состояния бульона и начинал обретать тот самый, до боли знакомый, горький вкус. Запах становился гуще, навязчивее, личным — едкая смесь землистого корня мандрагоры, ядовитой сладости болиголова и под ними — стойкий, металлический привкус, словно на языке лежал медный грош. Это был несмываемый шлейф. Знак. Логово зверя.

Дверь в кабинет зельеварения стояла чуть приоткрытой, словно пасть. Она толкнула её, и тяжёлое, почерневшее от времени дерево издало протяжный, скрипучий стон — точь-в-точь как скрип костей старого человека, поднимающегося с постели.

Пространство встретило её кладбищенским холодом и гнетущей тишиной, в которой, казалось, застыли последние, невысказанные слова. Сама тьма здесь была иной — удушливой, напитанной испарениями тысяч зелий и ужасом от проваленных экспериментов.

Она не стала зажигать все светильники. Пальцы щёлкнули, и вспыхнул лишь один-единственный над её рабочим столом. Он отбросил на деревянную поверхность круг жёлтого света. Это стало ее островком зыбкой видимости в море непроглядного мрака.

Её взгляд, скользнул по полкам, уставленным склянками с мутными, дремлющими жидкостями, по связкам сушёных растений, чьи скрюченные формы напоминали изощрённые орудия пыток из забытых кошмаров. Всё здесь дышало безупречным, почти маниакальным порядком, железной волей, загнавшей беспорядок в узкие рамки правил.

Но на самом краю стола, на границе света и тени, её внимание зацепила крошечная аномалия. Горстка рассыпанного пепельного порошка и рядом — невытертое, въевшееся в дерево пятно неестественного фиолетового оттенка, резко пахнущее едкой химией.

Не беспорядок. Не оплошность. Следы борьбы. Следы боли.

Она не стала их убирать. Пока.

На краю главного стола громоздилась стопка пергаментов — домашние работы студентов. Он, очевидно, не доделал вчера. Глыба чужой небрежности, вторгшаяся в её безупречное пространство. Девушка взяла стопку.

Она села за свой стол, и жёсткий свет лампы упал на пергаменты, освещая детские каракули и наивные ошибки. Она погрузилась в чтение. Её перо, острое, как скальпель, скользило по полям, оставляя краткие, безжалостные пометки киноварью. Ярко-красные, как брызги крови на бледной коже пергамента: «Неточно»; «Неверная температура»; «Смертельно».

Она не злилась. Не презирала. Она фиксировала. Каждая пометка была не осуждением, а констатацией факта. Она собирала статистику ошибок, как холодный учёный фиксирует показатели сломанного, ни на что не годного прибора. Эти пергаменты были лишь данными. А люди, их писавшие — источником погрешностей.

Она была так погружена в работу, что почти не заметила его появления. Лишь шестое чувство, выработанное годами в лабораториях, где тишина часто кричала громче любого звука, заставило Фредерику медленно поднять голову.

В дверном проёме, словно воплотившаяся из самой темноты всего сущего, замерла его фигура — Северус Снейп. Профессор стоял с той же зловещей, неспешной грацией призрака, что и всегда, его длинная чёрная мантия ниспадала с плеч тяжёлыми, почти жидкими складками, поглощающими любой намёк на свет. Он вошёл бесшумно, как тень, отброшенная гаснущей свечой ночи — не нарушая тишину, а сгущая её до состояния физической тяжести.

И лишь одно выдавало в нём бушующую под спудом бурю. Его правая рука, скрытая в ткани, была прижата к груди с неестественной, почти насильственной напряжённостью, словно он силой удерживал от побега что-то живое и яростное, запертое у него под рёбрами. Пальцы, сведённые слепой судорогой, впивались в камзол, белея костяными узлами от немого усилия, с которым он пытался задушить собственную боль.

На его лице не было искажённой гримасы — лишь мертвенная, мраморная бледность и абсолютная, ледяная флегматичность. Но в глубине его глаз, чёрных как смоль на дне гроба, стояло то самое колоссальное напряжение.

Его обсидиановый взгляд медленно скользнули по комнате, впитывая каждую деталь с безжалостной точностью хищника. Взгляд остановился на стопке пергаментов. На её пере, замершем в воздухе над работами его студентов, в его кабинете, в его царстве теней и тишины.

Он не закричал. Его голос был низким, ровным и оттого в тысячу раз более пронзительным. Он прозвучал как скрежет лезвия, медленно вынимаемого из ножен, которым уже совершили казнь.

— Объясните, — произнёс он, и слово повисло в воздухе, тяжёлое и ядовитое, — что побудило вас прикасаться к тому, что вам не принадлежит?

Его голос был низким, почти бархатным, но каждый слог был отточен, как отравленное лезвие. Он не сделал ни шагу вперёд, но его неподвижная фигура казалась разросшейся, заполонив собой весь дверной проём, отбрасывая длинную, уродливо искажённую тень, что легла на пол между ними мертвенным мостом.

Фредерика медленно, почти церемониально опустила перо. Её движения были неестественно плавными, лишёнными малейшей суеты или страха, будто она совершала заранее отрепетированный ритуал. Она не отводила взгляда от его лица, встречая бушующую в его глазах ледяную ярость своим холодным, безжизненным взором патологоанатома, готовящегося к вскрытию.

— Я приступила к исполнению своих обязанностей, профессор, — её голос прозвучал ровно, без вызова. Чистая констатация факта. — Согласно указаниям директора, проверка работ младших курсов входит в мой круг задач. Я сочла рациональным начать с недоделанного.

Она слегка коснулась пальцем стопки пергаментов.

— «Недоделанного»? — он мягко повторил это слово, и оно зазвучало как смертельный приговор. Его губы искривились в чём-то, отдалённо напоминающем улыбку. — Вы позволяете себе оценивать мою работу, мисс Фалькенрат? Вы уже успели не только прикоснуться к тому, что вам не принадлежит, но и вынести вердикт?

Он наконец сделал шаг вперёд. Всего один. Его походка сохранила ту же зловещую, змеиную плавность, но теперь в ней ощущалась смертоносная собранность плотоядного зверя, готовящегося к прыжку. Его рука, неестественно прижатая к груди, казалась ещё более уродливой и чужой на фоне этой отточенной, устрашающей грации — как тёмный изъян на безупречном лезвии.

Тень, отбрасываемая им, поползла по полу, удлиняясь, пока не коснулась края её стола. Казалось, сама тьма в кабинете сгустилась, подчиняясь его бесшумной ярости. Воздух застыл, наполненный невысказанными угрозами и горечью старых ран.

— Позвольте мне прояснить для вас ситуацию, раз уж вы, видимо, не в состоянии уловить её сами, — он продолжил, его голос приобрёл ядовито-сладкие нотки. — Этот кабинет. Эти работы. Эти студенты. Всё это — моё. Всё, что происходит здесь, происходит лишь с моего позволения. Вы здесь не для того, чтобы «считать рациональным». Вы здесь для того, чтобы выполнять мои указания. Чётко, беспрекословно и только тогда, когда я этого потребую. Ясна ли вам теперь ваша роль, или мне следует изложить её ещё более примитивными терминами?

Тишина в кабинете сгустилась вновь, став плотной и тягучей, как сироп. Она заполнила пространство между ними, вязкая и удушающая. Казалось, даже пламя в светильниках замерло, съёжилось под этим гнётом, его дрожащие языки застыли в немом ожидании. Они ждали её ответа — единственной фразы, которая могла стать искрой, способной поджечь эту пороховую бочку из боли, гордости и яда, что зияла между ними.

Лишь тихий, прерывищийся хрип его дыхания нарушал абсолютное безмолвие, напоминая о той цене, которую он платил за каждое движение.

Фредерика не дрогнула. Его слова, отточенные годами жестокости, разбились о её непроницаемую броню, не оставив ни малейшей царапины. Она выдержала паузу — намеренную, рассчитанную, — позволив его гневу повиснуть в воздухе, неудовлетворённым и тщетным.

Затем, с почти неестественной медлительностью, она опустила перо на стол. Звук, сухой и чёткий, прозвучал не как капитуляция, а как приговор.

— Ваша роль преподавателя неоспорима, профессор, — её голос оставался ровным, почти монотонным, как если бы она зачитывала инструкцию. — Однако моя роль — обеспечивать её выполнение. Некорректно сваренные зелья несут прямую физическую угрозу ученикам, что, как я полагаю, не входит ни в ваши, ни в мои интересы. — Она слегка отодвинула от себя один из пергаментов. — Например, работа Эдгара Оллси. Он уверен, что для Зелья живой смерти требуется не отвар, а свежий сок бобов Софора. При таком подходе его партнёр по парте мог бы лишиться кожи.

Она подняла на него свой светло-зелёный, абсолютно ясный взгляд. В нём не было ни упрёка, ни торжества. Лишь неумолимый факт.

— Я не выношу вердиктов вашей работе. Я исправляю ошибки, которые могут привести к трагедии. Это не оценка. Это предотвращение инцидента.

Она сложила руки на столе, её поза по-прежнему была идеально прямой.

— Моя задача — облегчить ваше возвращение к полноценному преподаванию, взяв на себя рутинную нагрузку. Я понимаю, что присутствие постороннего лица в вашем пространстве может вызывать раздражение. Но альтернатива — отстранение от уроков до полного восстановления здоровья. Директор МакГонагалл была весьма категорична на этот счёт.

Он замер. Его собственное оружие — безупречная логика, отточенная в бесчисленных интеллектуальных дуэлях, — было развёрнуто против него. И использовано с убийственной эффективностью, без единой лишней эмоции.

Тишина в кабинете стала звенящей, пронзительной, как натянутая до предела струна, готовая лопнуть от малейшего прикосновения. Его лицо, и без того бледное, стало напоминать маску из отполированного мрамора — абсолютно непроницаемую, но с клокочущей, живой тьмой в глубине чёрных глаз. Сама тень от его фигуры сгустилась и замерла, ожидая приказа.

Даже боль в его скрюченной руке, казалось, отступила перед этим новым, куда более острым ударом — ударом по той последней крепости, что оставалась у него — по его интеллекту, его контролю.

Он медленно, почти церемониально перевёл глаза с её лица на злополучный пергамент, а затем обратно. Взгляд его, суровый и бездонный, казалось, не просто скользил по поверхности, а скальпировал реальность, слой за слоем снимая её до голой, неумолимой сути.

Он пересчитывал про себя каждый её волосок в тугой косе, каждую молекулу воздуха, которую она посмела вдохнуть в его проклятое царство. В молчании слышалось лишь едва уловимое шипение его собственного дыхания — звук отравы, медленно сочащегося из треснувшего сосуда.

Тень от его фигуры на стене шевельнулась, исказилась, приняв на мгновение очертания чего-то опасного и хищного, прежде чем снова застыть в неподвижности. Он был подобен пауку, ощущающему вибрацию чужой нити на своей паутине, и решающему, порвать её сейчас или подождать, пока добыча запутается сама.

— Невероятно, — протянул он наконец, и его голос потерял ядовитую сладость, став сухим и острым, как осколок стекла. — Вы не только присвоили себе право рыться в моих вещах и выносить суждения, но и прибегаете к откровенному шантажу. «Исправляю ошибки». «Предотвращение инцидента». Какое трогательное рвение к безопасности. — Он сделал ещё один шаг вперёд, и его тень накрыла её стол. — Позвольте мне прояснить. Единственный инцидент, который требуется предотвратить в этих стенах, — это ваше присутствие здесь.

Он резко, почти порывисто взмахнул здоровой рукой, и стопка пергаментов с грохотом полетела на пол, рассыпавшись веером исписанных листов.

— Вы исправили достаточно ошибок на сегодня, — его голос снова приобрёл опасно-тихую, шипящую окраску. — Ваша задача на ближайший час — вернуть каждую работу на своё место. Без единой помарки. Без малейшего намёка на ваше «рациональное» вмешательство. И если после этого у вас останутся силы и желание «облегчать моё возвращение», вы можете заняться сортировкой корней мандрагоры. Вручную. Без волшебства. Их необходимо очистить от земли и рассортировать по размеру и плотности. Я надеюсь, — его губы искривились в безрадостной ухмылке, — этот вид деятельности будет достаточно безопасен для ваших гипертрофированных представлений о предотвращении инцидентов.

Он повернулся к ней спиной, его мантия взметнулась грузной, почти театральной волной, поглощая скудный свет, и он направился к своему столу, демонстративно уставившись в разворот какого-то древнего фолианта. Каждое его движение было отточенным, полным показного пренебрежения, кричащим о том, что аудиенция окончена.

Но даже в этом жесте не было настоящего отступления. Его больная рука, всё так же неестественно прижатая к груди, теперь выглядела не как признак слабости, а как скрытое оружие — сжатая пружина, напоминание о том, что даже искалеченный скорпион жаждет ужалить. Он не просто отвернулся. Он отвёл взгляд, чтобы скрыть вспышку нового, ледяного интереса в своей тьме — интереса хищника, учуявшего не просто добычу, а достойного противника. И это было куда опаснее любой ярости.

Фредерика не пошевелилась. Её взгляд скользнул по разлетевшимся пергаментам, а затем вернулся к его спине. Она медленно выдохнула, но даже её дыхание было бесшумным. В её зелёных глазах не было победы — лишь удовлетворение от того, что гипотеза подтвердилась: боль делает его предсказуемым. А всё предсказуемое можно рассчитать, приручить и использовать.

— Как вам будет угодно, профессор, — её голос прозвучал так же ровно, как если бы он предложил ей чаю.

Она не стала спорить и не стала апеллировать к приказу МакГонагалл. Вместо этого девушка медленно поднялась с места. Её движения были плавными, экономичными, лишёнными всякой суеты.

Она не стала наклоняться к его ногам, унижаясь до сбора разбросанных пергаментов. Лёгкое, почти невесомое движение палочки — и свитки сами аккуратно сложились в ровную, идеальную стопку на краю её стола, будто ничего и не нарушало установленный порядок.

Затем она повернулась к полкам с ингредиентами. Её светло-зелёные глаза, холодные и безошибочные, скользнули по этикеткам и остановились на массивном дубовом ящике с корнями мандрагоры. Замок отщёлкнулся с тихим, но чётким щелчком. Тяжёлый, спёртый, землистый запах ударил в нос.

Она надела вторую перчатку из чёрной драконьей кожи, обтягивающую пальцы. Её рука без колебаний погрузилась внутрь и извлекла первый корень. Он был холодным, покрытым засохшей грязью, извилистым и почти живым на ощупь, словно спящее, окаменевшее существо.

Она достала тонкий серебряный нож для резки корений — её собственный инструмент, безупречно отточенный, с лезвием, отполированным до зеркального блеска. В тусклом свете подземелья он вспыхнул холодным, безжалостным светом.

И начала работать.

Не было ни вздоха, ни намёка на недовольство. Только тихий, методичный скребущий звук ножа, счищающего землю. Каждое движение было выверенным, почти механическим. Очищенный корень она откладывала в сторону, беря следующий. Она не смотрела на Снейпа, не пыталась поймать его взгляд. Она просто выполняла задачу. Бесстрастно. Словно он приказал ей дышать, а не заняться унизительной рутиной.

Тишина в кабинете снова сгустилась, но теперь она была иной — взрывоопасной. Её молчаливая эффективность была хуже любого протеста. Она методично превращала его ядовитый театр в обычную лабораторию, а его гнев — в ничто. Подвал был наполнен этим мелким, настойчивым звуком её работы. Звуком, который был тише его гнева, но в тысячу раз упрямее. Он мог кричать, мог унижать, мог швырять вещи. А она будет сидеть и чистить его корни. До самого вечера. До следующего утра. Столько, сколько потребуется.

Она не позволяла ему сделать её своей жертвой. Она становилась его тенью. Его тихим, неумолимым, вечно присутствующим напоминанием о его собственной немощи. И с каждым движением ножа, с каждым очищенным сантиметром грязного корня, она методично, безжалостно стирала границы его личной крепости.

Внезапно звук прекратился. Она замерла, поднеся почти очищенный корень к самому лицу. Её светло-зелёные глаза, обычно такие отстранённые, сузились, в них вспыхнул холодный, сфокусированный интерес.В извилистых прожилках корня, в его неестественном изгибе и едва уловимом перламутровом отливе она увидела то, что не должен был видеть никто, особенно здесь.

Её взгляд метнулся к ящику, затем к Снейпу, всё ещё неподвижному у стола, и обратно к корню. Неизменное выражение её лица наконец дрогнуло — не страх и не удивление, а чистое, безжалостное осознание. Она держала в руках не просто мандрагору.

— Профессор, — её голос прозвучал громче, нарушая натянутое молчание. Он был всё таким же ровным, но в нём появилась лёгкая, профессиональная озабоченность. — Этот экземпляр. Вы не находите его... странным?

Снейп, делая вид, что погружён в чтение, медленно поднял на неё взгляд. В его глазах читалось раздражение и желание проигнорировать её, но что-то в тоне её голоса заставило его замереть.

— Что именно, мисс Фалькенрат, должно вызвать мой восторг на этот раз? — желчь капала с каждого слова. — Его идеальную форму? Необычный оттенок?

— Ни то, ни другое, — она повертела корень в руках, и на секунду её пальцы, казалось, слегка дрогнули. Не от страха. От волнения. — Обратите внимание на текстуру кожицы под слоем грязи. И этот запах. Сладковатый, с ноткой горького миндаля. — Она аккуратно положила корень на стол и отодвинулась от него на полшага. — Я почти уверена, что это не Mandragora officinarum. Это больше похоже на Mandragora infernalis. Азиатская разновидность. Крайне редкая и... — она сделала микроскопическую паузу, — ...смертельно ядовитая при неправильном обращении. Один неверный разрез, и пары могут вызвать паралич дыхания.

Она подняла на него взгляд. В её глазах не было страха. Был азарт. Холодный, расчётливый интерес учёного, нашедшего нечто гораздо более интересное, чем предполагалось.

— Партия, из которой я его взяла, помечена вашей рукой как стандартная, — продолжила она, и теперь в её голосе прозвучала лёгкая, почти неуловимая нота... не упрёка. Нет. Любопытства. — Это была ошибка в каталогизации? Или... осознанный риск?

Она не бросала обвинений. Её голос звучал ровно, почти академично — будто коллега, обсуждающая несоответствие в отчёте. Но каждый её слог висел в воздухе.

Внезапно её кажущаяся покорность обрела иное, куда более опасное измерение. Она уже не просто очищала корни от грязи. Она проводила вскрытие его империи мрака. И в её руках теперь лежала не просто мандрагора — а улика. Тихая бомба замедленного действия, притаившаяся среди запасов.

Всё его внимание, вся его ярость и боль мгновенно сжались в одну точку — в её неподвижную фигуру и тот злополучный корень. Его собственная агония, его показной гнев — всё померкло перед этой новой, осязаемой угрозой, которую она обнажила с леденящим спокойствием.

Он замер, и в его глазах, наконец, промелькнуло нечто настоящее — не маска, а чистая, бездонная тревога. Он знал. Он знал, что это за корень. Его взгляд метнулся к ящику, затем обратно к ней, к её сдержанному, почти отстранённому лицу.

Снейп резко поднялся с места. Движение было не просто порывистым — оно было сломанным, неестественным, как будто куклу дёрнули за нитку. Книга, которую он до этого лишь делал вид, что читает, с глухим стуком полетела на каменный пол.

Он не подошёл — он навалился на её всем своим телом, заслонив собой верхний свет кабинета. Его тень, длинная и уродливая, поглотила её, стол и тот самый корень, что она держала несколько секунд назад в руке.

— Не трогайте его, — его голос был низким, хриплым, почти бесцветным. Вся театральность, всё позёрство исчезли, осталась лишь голая, острая команда. — Отодвиньтесь.

Он не смотрел на неё. Его взгляд был прикован к Mandragora infernalis, будто к гремучей змее, готовой к удару.

Девушка медленно отодвинула стул, подчиняясь приказу, но её глаза не отрывались от его лица, с жадностью фиксируя каждую деталь, каждую микроскопическую судорогу мускулов. Она видела не гневного тирана, а профессионала, застигнутого на месте преступления, и в её взгляде читалось не страх, а почти научный интерес к его падению.

Он выхватил палочку здоровой рукой — движение резкое, почти спастическое. Лёгкое, едва заметное взмахивание — и корень, словно живой, извивающийся свидетель, плавно поднялся в воздух, завернулся в плотный, чёрный, похожий на застывшую смоль шёлк, материализовавшийся из неоткуда, и бесшумно уплыл вглубь кабинета, скрывшись в одном из многочисленных запертых шкафчиков с щелчком замка.

Только тогда он вдохнул. Звук был сдавленным, хриплым, словно последний вздох задушенного человека. Он медленно опустил палочку, его плечи чуть поникли под невидимой тяжестью вины и страха. Он повернулся к ней. Его лицо было пепельно-серым, будто вся кровь разом отхлынула, оставив после лишь пустоту и прах.

— Это не ваша забота, — прошипел он. В его голосе не осталось ни яда, ни угроз. Только усталость. Бесконечная, всепоглощающая усталость. — Вы не видели этого. Вы ничего не видели. Вы поняли меня?

Он смотрел на неё уже не как на надоедливую помощницу, а как на сообщника. Как на единственного свидетеля, который мог либо сохранить его секрет, либо предать его забвению. В его взгляде не было просьбы — лишь тяжёлое, немое признание, высеченное из самого отчаяния.

Внезапная, опасная близость возникла между ними в мрачном полумраке кабинета, сгущаясь в воздухе, как токсин. Она держала в руках не просто его унижение. Она держала в руках его тайну.

Тишина повисла густая, липкая, как смола, медленно стекающая со стен. Фредерика не отвечала сразу. Глазами скользнула с его пепельного лица на теперь уже пустое место на столе, где лежал корень, а затем медленно вернулся к его глазам.

Она видела не просьбу в его взгляде. Видела приказ, отлитый из стали и страха. И видела — что было для неё куда интереснее — холодные следы расчёта. Этот корень был здесь не по ошибке. Его поместили сюда намеренно — как ловушку, как испытание... или как часть куда более сложной игры, в которой он был одновременно и игроком, и пешкой.

— Поняла ли я, — её голос прозвучал тихо, разбирая его фразу на составляющие с холодной, почти хирургической точностью, — что мне предписано игнорировать наличие смертельно опасного, неправильно маркированного ингредиента в общем доступе? Или то, что его происхождение является вопросом, не подлежащим обсуждению?

Она не соглашалась и не отказывалась. Она уточняла условия. Ставя его перед выбором: либо он признает её правоту и тем самым даст ей власть, либо продолжит врать, зная, что она видит его насквозь.

Она медленно сняла перчатку, аккуратно сложив её рядом с ножом. Её движения были всё такими же безмятежными.

— Ваше беспокойство за мою безопасность тронуло, профессор. — В её голосе не было и тени насмешки. Лишь констатация. — Но, как вы сами недавно указали, этот кабинет — ваша зона ответственности. Любой «инцидент» здесь падёт на вас. — Она посмотрела прямо на него, её светло-зелёные глаза были прозрачны и неумолимы. — Рациональнее было бы проинструктировать меня, как обращаться с подобными... особенностями ваших запасов. Во избежание недоразумений.

Она предложила сделку. Молчаливое соглашение. Его знания в обмен на её молчание. Его контроль — в обмен на её осторожность.

Он стоял, застыв, как изваяние. Его собственная ловушка захлопнулась. Он пытался унизить её рутиной, а она взяла эту рутину и нашла в ней ключ. Ключ к его самой охраняемой крепости — его профессиональной гордости и его тайнам.

Теперь ему приходилось решать: продолжать войну, рискуя, что эта невозмутимая девчонка разнесёт его лабораторию и репутацию по камешку, или... принять её. Как данность. Как часть механизма, которую уже не вырвать.

Лишь его сжатый кулак и едва заметная дрожь в руке выдавали бурю внутри. Воздух трещал от невысказанных слов, от яда, который он не мог излить, от страха, который не смел показать. Казалось, сама тьма в кабинете затаила дыхание, ожидая его решения — решения, которое могло стать либо капитуляцией, либо началом конца.

— Инструктаж, — наконец выдохнул он, и слово прозвучало как плевок. Он повернулся к ней, и его взгляд был тяжёлым, как свинец. — Вы хотите инструктажа, мисс Фалькенрат? Прекрасно.

Он резким движением указал на стул перед своим столом. — Присаживайтесь. Раз уж вы так стремитесь быть полезной, вы получите исчерпывающее представление о «особенностях» моих запасов.

Его тон не сулил ничего хорошего. Это был не урок, а испытание на прочность. Он намеренно говорил громко, чётко, почти лекторским тоном, будто выставляя напоказ каждое своё слово, каждый намёк.

— Mandragora infernalis, — начал он, его голос стал низким и опасным. — Отличается от своего безобидного собрата не только запахом горького миндаля, что указывает на цианистые соединения в соке, но и едва заметным фиолетовым отливом на срезе корня. Его часто путают с подвидом officinarum, что растёт в болотистой местности. — Он остановился, давая ей понять, что это и была официальная версия — версия его ошибки. Но его взгляд говорил: «Ты и я знаем, что это не так».

— Однако, — продолжил он, и его глаза сузились, — существуют... особые методы обработки. Крайне опасные. Требующие не только точности, но и определённой... толерантности к ядам. — Он сделал паузу, вкладывая в эти слова скрытый смысл. — Не каждый организм способен её выработать. Даже малейшая ошибка приводит к мгновенному некрозу тканей. Начинается с кончиков пальцев. — Он многозначительно посмотрел на её руки. — Но для тех, кто выживает... её свойства незаменимы в зельях, требующих не жизни, а заморозки жизненных сил. В зельях, что могут вогнать в ступор дементора или... остановить кровотечение от ран, нанесённых проклятой магией.

Он не смотрел на свою больную руку. Он смотрел прямо на неё, и его взгляд был вызовом. Вот моя тайна. Вот цена. Что ты теперь сделаешь?

— Теперь вы знаете, — он откинулся на спинку стула, снова надевая маску холодного превосходства, но трещина в ней была видна невооружённым глазом. — И я надеюсь, ваш пытливый ум теперь удовлетворён. Или вам требуется практическая демонстрация?

Фредерика не отвечала сразу. Она сидела неподвижно, впитывая каждое слово, каждый подтекст. Её лицо оставалось невозмутимым, но в глубине светло-зелёных глаз что-щелкнуло, как замок на сейфе, принявший нужную комбинацию.

— Интересно, — произнесла она наконец, и её голос был тихим, задумчивым, почти для себя. — Mandragora infernalis. Её сок, будучи чистым нейротоксином, действительно может вызывать некроз. Однако... — она медленно подняла на него взгляд, — его применение для «заморозки жизненных сил» требует не толерантности к ядам, профессор. Оно требует алхимической трансмутации самого токсина. Процесса, который... — она сделала крошечную, почти вежливую паузу, — ...не описан ни в одном из канонических трудов по зельеварению, хранящихся в этом кабинете.

В её словах прозвучала невысказанная мысль: «Вы лжёте. Или скрываете нечто гораздо большее».

Что-то промелькнуло в его глазах. Лёгкое, почти неуловимое движение века. Он не ожидал такого глубинного знания. Он ожидал страха, благоговения, может быть, даже жадного любопытства. Но не этого ледяного, аналитического разоблачения.

— Вы, — его голос проскрипел, снова наполняясь знакомой ядовитой сладостью, — позволяете себе слишком много, мисс Фалькенрат. Ваши домыслы основаны на теории. Мои знания — на практике. Практике, которая не всегда укладывается в страницы книг.

— Мои «домыслы», — парировала она так же мягко, но неотступно, — основаны на химической структуре соединений. Алхимическая трансмутация такого уровня оставляет следы. Остаточную энергию. — Её взгляд скользнул по его больной руке, скрытой в складках мантии, а затем вернулся к его лицу. — Особенно если процесс был проведён... поспешно. Или в нестерильных условиях.

Она не сказала «как у вас». Она не должна была. Это висело в воздухе между ними, тяжёлое и неоспоримое.

Его лицо исказилось. Маска превосходства треснула, и на мгновение в его глазах вспыхнула голая, ничем не прикрытая ненависть. Не к ней. К собственной слабости, к тому, что она видела его уязвимость так ясно.

— Вон, — выдохнул он. Звук был не громким, но полным такой сконцентрированной ярости, что казалось, стены кабинета содрогнулись. — Вон из моего кабинета. Сию же секунду.

Он не кричал. Он приказал. И впервые за весь день в его голосе не было фальши. Была только абсолютная, неоспоримая власть.

Девушка медленно поднялась. Она не испугалась. Она собрала свои перчатки и нож, её движения были всё такими же точными и выверенными.

— Как вам будет угодно, профессор, — сказала она ровно. И, прежде чем развернуться и выйти, она добавила, бросив взгляд на запертый шкафчик: — Вам следует проверить герметичность контейнера. Запах горького миндаля усиливается.

И она вышла, оставив его одного в мрачном кабинете, с его болью и его тайнами, которые она теперь не просто знала. Она понимала их.