20.
И вот он вышел. Доктор. В белом халате, измятом от бесконечных часов у операционного стола, с глазами, в которых застыли будни спасения и потерь. Он не торопился. Как будто не хотел говорить. Как будто боялся, что я взорвусь прямо здесь.
Я поднялся с места, подошёл впритык.
— Ну? — голос хриплый, изнутри весь сжатый, будто в горло налили свинца.
Доктор кивнул.
— Она жива. Состояние стабильно. Серьёзная кровопотеря. Рваная рана на шее, задеты мягкие ткани, чудом не перерезана артерия. Мы наложили швы. Дышит сама. Очнется — будем наблюдать.
Я кивнул. Но доктор не ушёл. Он помолчал. Потом сделал полшага ближе. Его голос стал тише.
— Есть ещё кое-что... — начал он.
Я застыл.
— Мы обнаружили следы сексуального насилия. Свежие. Простите, что говорю так прямо, но это важно для полиции. Показания, протокол, экспертиза…
Он продолжал говорить. Что-то там о процедуре, медосмотре, следователях. Но я уже не слышал. Всё вокруг ушло в гул.
Она мне соврала.
Она мне соврала.
Сказала, что он не успел. Что только бил. Что я успел вовремя.
Не успел.
Я чувствую, как бешено колотится сердце. Ногти вгрызаются в ладони. Скулы сводит от ярости. Глаза жгут. Всё внутри выворачивается.
— Он… успел?.. — выдавливаю я сквозь зубы, хотя уже знаю ответ.
Доктор тяжело кивнул.
— Мы сделаем всё, чтобы она восстановилась. Физически. Но травма… такого рода — это…
Я не дал ему договорить.
Просто резко развернулся и пошёл по коридору, чувствуя, как в животе кипит чистая, чёрная ярость.
Я его не добил. Я должен был добить. Должен был оторвать ему ебучую башку. Мало. Мало я сделал. Он должен был сдохнуть в мучениях.
За каждую слезу. За каждый её вдох, полный боли. За каждый её крик. За ложь, в которой она пыталась меня защитить. Сломанная, изнасилованная, с раной на шее — и всё равно соврала мне. Потому что боялась, как я отреагирую. Потому что не хотела делать больнее мне.
Господи, Донна…
Я клянусь.
Я найду даже его прах — и сожгу ещё раз.
А потом…
Потом буду учиться дышать заново. Вместе с ней.
— Она впала в кому.
Голос доктора прозвучал тихо, почти извиняющимся шёпотом, будто это могло сгладить суть его слов.
— Самостоятельно не дышит. Мы подключили её к аппарату ИВЛ. Состояние крайне тяжёлое.
Мир будто провалился.
Медленно. Бесшумно. С гулом в ушах.
— Что?.. — я даже не понял, как спросил. Сел. Или упал. — Вы же сказали…
Я вскинул голову, зрачки бешено бегали. — Вы сказали, блядь, через два часа — в палату! Вы обещали, сука!
Доктор побледнел.
— Мы не могли предсказать… у неё резко упало давление, и… началась гипоксия. Мозг недополучил кислород. Мы боролись. Поверьте.
Я два часа сидел под этой грёбаной стеной.
Ждал. Считал минуты, как придурок. Думал, что сейчас зайду к ней — с цветами, с водой, с извинениями, с кольцом, с этой идиотской надеждой, что она простит меня. Хоть за что-то.
И что она откроет глаза. Хрипло, но позовёт. Меня. Только меня.
А теперь…
— Сколько?.. — хриплю.
Доктор медлит.
— Кома может длиться… дни. Недели. Месяцы. Иногда дольше. Всё зависит от организма.
Он делает паузу, глядя на меня.
— Лучше вам сейчас поехать домой. Мы будем на связи. Сейчас вы ей не поможете. Только себе навредите.
Я встаю. Медленно.
Глаза пустые. Грудь будто сжата бетонной плитой. Руки дрожат.
Домой?
А куда я поеду?
Домой — туда, где запах её шампуня на подушке, её пижама на стуле, разбитая чашка в раковине, недопитый чай на кухне, её голос в стенах.
Домой, в ад, где всё напоминает, что её больше нет. Не здесь. Не со мной.
Я прохожу мимо доктора. Ничего не отвечаю. Ни да, ни нет. Просто выхожу.
Каждый шаг отдаётся в теле глухим эхом.
Кома.
Без сознания. Без дыхания. Без меня.
Моя Донна. Моя жизнь.
А я опять не успел.
Прошёл месяц. Ровно тридцать ночей и тридцать один день. Без сдвигов. Без надежды. Без жизни.
Аппарат ИВЛ всё так же ровно дышал за неё, с противным механическим звуком. Иногда казалось — это не аппарат, а я. Дышу за двоих. Слишком громко, слишком тяжело. А ей всё равно — глаза закрыты. Лицо бледное. Только шрамы выдают, что она вообще ещё теплая. Что она живая.
Я сидел рядом. На том же стуле, что стоял здесь с первого дня. Уже врос в него. Локти на коленях, руки сцеплены в замок. Молча. А потом вдруг что-то в горле застревало, и я начинал говорить. Как идиот. Вслух. С ней.
— Знаешь, Донна…
Голос хриплый. Сломанный.
— Я ведь всю жизнь был ублюдком. Дрался, трахался, торговался. Людей — как карты на стол. А ты… ты, блядь, как будто в этот пасьянс не вписалась. Сломала игру, Донна. Сломала меня.
Смотрю на неё. Она будто спит. Усталая. Упрямая даже во сне — брови чуть сведены.
— Я же никогда не говорил тебе этого, да?
Смеюсь. Горько. Смешно.
— Я ни разу не сказал, как люблю тебя. Даже когда ты плакала в мою грудь, когда я тебе обещал, что всё будет хорошо. Даже тогда. Я молчал. Потому что боялся. Потому что ты — единственное, что может сломать меня окончательно.
Вдыхаю. Тяжело.
— А теперь вот сижу тут. Месяц. Воняю больницей. Сплю на этом долбаном стуле. Живу твоим пульсом. Как долбоёб.
Провожу пальцами по её кисти. Синяки от капельниц, кожа бледная, как у фарфоровой куклы.
— И что смешно… я бы повторил это всё. Каждый день. Лишь бы ты открыла глаза и послала меня нахуй. Или заорала. Или назвала ревнивым мудаком. Но только живи, Донна.
Губы сжимаются. Опускаю голову.
— Я женюсь на тебе. Если ты очнёшься, я женюсь. Прямо здесь, в этой ёбаной палате. В белом халате и с твоим шрамом под повязкой. Мне похуй. Только проснись.
Тишина. Аппарат дышит.
А она — нет.
Писк. Высокий, мерзкий, режущий мозг. Пронзительный, будто лезвие по стеклу.
Я вздрогнул. Замер. Голова медленно повернулась к монитору.
Прямая линия.
— Нет… нет, нет, нет… — шепчу, уже не дыша сам.
Сердце — как в кулак сжалось. А потом упало куда-то вниз. Глухо.
Я вскакиваю, задеваю стул, он с грохотом летит в стену, а я хватаю её за ладонь.
— Донна! Слышишь, Донна, блядь! Нет, ты не смеешь!
Влетают медики. Кричат что-то, кого-то зовут. Мигают лампы, сирена — она уже не в голове, она настоящая.
— Убирайтесь! — ору, когда меня оттаскивают.
Я рвусь обратно к ней, к её телу, к её холодным пальцам. Меня держат двое.
— Она дышала! Она дышала, сука! — голос рвётся на истерику. — Не смейте её бросать! Слышите?!
Вижу, как один из врачей проводит дефибриллятором. Раз. Второй.
— Давление не поднимается! — кто-то орёт.
— Сердце не реагирует!
— Адреналин, быстро!
Я стою в углу, сжимаю кулаки так, что ногти впиваются в кожу.
Шрам на её шее — ярко алый. Он будто насмехается надо мной.
— Донна… пожалуйста. Я не успел сказать тебе всего. Я не успел сделать для тебя ничего. Я не могу, блядь, без тебя…
Тишина.
И вдруг — пик. Один.
Потом второй.
Третий.
— Есть пульс! — доносится голос врача.
Я падаю на колени. Вперёд, к полу. Грудь сжимает судорогой. Из глаз — не понимаю, слёзы или пот.
Я едва дышу.
Она жива.
Жива.