9. Кровь.
От лица Олега:
Ночь. Дом утонул в тишине, нарушаемой только лёгким потрескиванием старого дерева где-то на чердаке и редкими глухими шагами охраны внизу. Все спали. Даже Влад. Даже Дима, если он ещё не съехал.
А я шёл. Сам не зная зачем. Не зная, что сказать, и сказать ли вообще. Просто… ноги сами несли к ней. Будто внутри что-то дёргало за верёвочки.
Когда проходил мимо террасы, что примыкает к её комнате, остановился, как вкопанный.
Она стояла, как статуя, в лунном свете. Рыжие волосы разлетались по плечам, как огонь на ветру. Простая белая футболка, чужая, скорее всего Димина или Влада, едва доставала до середины бедра. Голые ноги, бледные, дрожащие. А на полу… капли.
Кровь.
Я зашёл.
И увидел её руки.
Они были в багровых разводах — свежие порезы, грубые, неаккуратные. Пальцы дрожали, в левой руке она всё ещё сжимала стеклянный осколок. Может, от бокала. Может, разбила что-то специально.
— Ты с ума сошла?.. — слова сами сорвались с губ, но голос вышел неуверенным. Я испугался.
Не за себя. За неё.
Хотя раньше я ненавидел мысль о женщинах в мафии. Считал слабостью. Ошибкой. Обузой.
А теперь…
Смотрел на неё — разбитую, израненную, пьяную — и чувствовал, как под кожей пульсирует страх. Неосознанный, животный. Что она сделает ещё что-то. Что прыгнет. Что исчезнет. Что я не успею.
— Не подходи, Олег! — закричала она, заметив моё движение. Голос сорвался, хриплый, срывающийся на истерику.
Я застыл.
Не мог двигаться. Не смел.
Если сделаю шаг — она порежет себя ещё. Если скажу хоть слово — может, метнётся через перила. Я знал это состояние. Узнавал в ней себя.
Она была в срыве.
Пьяная, разбитая, одинокая, отданная на растерзание своим собственным демонам.
— Удивлён? — голос дрогнул, выдавил хрип. — Ну скажи, Шепс… приятно, да? Видеть, как я превращаюсь в то, что ты хотел. В овцу, как ты говорил. В тупую, никчёмную шлюху, как ты меня называл.
Она рассмеялась, зло, горько, сорвано.
— Ты ведь добился, да? Все добились. Особенно он. Дима. Красавчик. Как красиво меня вышвырнул, а?
Я сглотнул. Всё внутри сжималось. Руки сжались в кулаки.
— Я хотела просто… жить. Блядь, просто жить. А теперь… теперь я боюсь себя. Ты доволен, Олег?! — она почти сорвалась в крик. — Скажи что-нибудь, черт тебя побери!
Я всё ещё молчал.
Потому что не знал, что говорить. Потому что в голове вертелась только одна мысль — если сейчас дернусь, она исчезнет. Или через перила. Или с осколком в горло. Или уйдёт, и я больше никогда не услышу её голос.
И я остался стоять. В нескольких шагах от неё. Молча. Впервые — молча, не язвя, не коля словами. Просто смотрел, как она разваливается прямо у меня на глазах. И не знал, как собрать.
Она резко развернулась и, шатаясь, подошла к краю террасы. Встала у перил, вцепилась в них так, что костяшки пальцев побелели. Голова опущена, плечи дрожат. Слёзы катятся, разбиваются о мрамор. Её дыхание рваное, хриплое, будто её душат изнутри.
— Ты… — голос срывается на хрип. — Ты ненавидел меня с первого дня! — Она вскидывает голову, и в её глазах — чистое, голое безумие боли. — С того самого грёбаного дня, как я переступила этот порог, ты смотрел на меня, как на ошибку. Как будто это я выбрала быть здесь. С вами. Под одной крышей. В этом вашем доме, полном лжи, оружия и боли!
Она срывается в крик. Шепчет и орёт одновременно.
— Ты думал, я хотела всего этого?! Хотела мафии, крови, угроз, предательств, ваших закулисных игр, ваших “взломали” и “опять кто-то умер”? Я хотела просто... просто жить, чёрт возьми! — её голос трещит, ломается. — Хотела семью. Любовь. Музыку. Хотела себя найти. А теперь я... просто животное, которое боится спать! Боится обернуться!
Она вытирает лицо, но кровь с рук размазывается по щекам, как военный грим. Она не замечает.
— Я ненавижу тебя, Олег! — её голос срывается в отчаянии. — Ненавижу Диму! Всех вас! Ненавижу этот долбаный дом, эту страну, эту планету! Всё вокруг — гниль!
Её руки дрожат, тело подламывается.
— Я даже себя ненавижу. Понимаешь? — тише, почти шёпотом. — Себя. За то, что осталась. За то, что молчала. За то, что влюбилась. За то, что когда ты смотрел на меня с презрением — я всё равно хотела, чтоб ты видел. Чтоб ты видел меня.
Она всхлипывает, но больше не плачет.
Слёзы иссякли, осталась только пустота.
— Если ты пришёл, чтоб добить — давай. Только быстрее. Я устала, Шепс. До тошноты.
И снова взгляд — в бездну за перилами.
Она сделала резкий шаг — и в следующее мгновение её босые ноги уже касались холодного металла за перилами. Её руки, всё ещё перепачканные собственной кровью, дрожали, но хватались за край, будто там — спасение или конец.
— Мадонна, не смей, — вырвалось у меня, и голос сорвался на крик.
Я рванулся вперёд. Сердце билось в ушах, как пули. Мир сжался до одного единственного тела на краю пропасти. Я схватил её, перетянул через перила и резко повалил на каменный пол террасы, больно прижав её вниз, всем весом, как будто так я мог удержать её не от падения — а от разрушения самой себя.
Она захрипела, из груди вырвался глухой стон. Я больно вжал её руки в пол, забыв, что они в крови. Липкая, тёплая, жгущая. Только когда её голос сдавленно вскрикнул, как у раненого зверя, я очнулся. Оглянулся — и увидел, как из-под моих пальцев на запястьях сочится алая кровь.
Я резко отпустил. Дыхание рваное, грудь вздымалась. Я не мог понять, она ли дрожит, или это я.
— Чёрт… — выдохнул я, как проклятие себе самому. — Чёрт, Мадонна…
Она перевернулась на живот, тяжело дыша, прижимаясь к холодному мрамору, словно хотела исчезнуть, стать камнем, частью этой бездушной террасы. Руки подогнуты под себя, плечи трясутся. Она не плакала — это было нечто иное. Боль, уже вышедшая за грань слёз.
— Ты… — её голос едва слышен. — Ты тоже хочешь, чтоб я сдохла?
— Замолчи, — прошептал я, не узнавая свой голос.
— Что? — она подняла голову, глаза красные, потухшие. — Ближе к краю надо было кинуть, а не на пол? Хочешь — я встану, и ты сделаешь это правильно?
Я опустился на колени рядом.
Я понятия не имел, что сказать.
— Я ненавижу себя, Олег. — Она смотрела в пол, шептала, как молитву. — За то, что стала такой. За то, что ты всё видишь, а не видишь меня. За то, что я здесь. И за то, что ты рядом.
Мне захотелось закричать, ударить кулаком в стену, стереть эту ночь, её крик, кровь, слабость — всё. Но я просто сидел. И молчал.
Она стонала. Глухо, сдавленно, в голосе — больше боли, чем можно вынести.
— Блядь… — сорвалось у меня. Сердце колотилось в груди как бешеное. — Охрана! — рявкнул я, подскочив к перилам. — На террасу! Срочно! И медика! Личного! Пусть поднимается немедленно, если жив остался!
Я вернулся к ней. Она лежала на боку, прижав руки к груди, дрожащая, вся в крови и поту. Губы порепаны от крика и алкоголя, волосы спутаны, щеки залиты слезами.
— Не трогай меня… — прошептала она, захлёбываясь.
Но я уже подхватил её на руки, несмотря на то, как она извивалась, упиралась, цеплялась за воздух, царапала мне грудь и плечо. Она билась, как зверь, запертый в клетке. Не от страха. От боли. От безысходности.
— Успокойся… тихо… чёрт тебя побери… — прижимал крепче, пытаясь удержать. — Я тебе сказал — тихо!
Прошёл сквозь коридор, где стены эхом отдавали её всхлипы. Мимо спальни Димы. Мимо лестницы. Она тряслась в моих руках. Мне казалось, что она сейчас начнёт вырываться снова и рухнет с лестницы. К чёрту всё. Я вбежал в свою спальню и рывком закинул ногу, захлопнув дверь. Опустил её на кровать.
— Лежи. — Голос стал резким, почти звериным.
Мадонна попыталась привстать, но я молча вдавил её обратно в матрас, прижав ладонью талию.
— Не вставай. Слышишь? Не вздумай. Пока не приедет врач — ты даже не двигаешься. Или я тебя сам к чёрту пристегну к кровати, ясно?
Она выгнулась, зашипела, лицо скривилось от боли.
— Ты меня... — выдохнула, — …сломал…
— Ты сама себя ломаешь, чёрт бы тебя побрал, — прошептал я сквозь зубы, глядя в её стеклянные, пустые глаза. — А я... я просто не хочу, чтоб ты умерла у меня на глазах. Тупая, упрямая, отчаянная овца.
Она затихла. Только дыхание резкое, будто задыхалась. А я сидел рядом, прижимая ладонь к её талии, чувствуя, как под кожей бешено бьётся её сердце. И моё тоже. Всё это… всё это — пиздец. Что за хрень, мать его, происходит.
Медик приехал быстро. Слишком быстро, как для двух часов ночи. Значит, я кричал так, что испугались все.
Дверь распахнулась — и влетел он, в белом халате нараспашку, за ним охрана и ассистент с кейсом. Мадонна всё ещё извивалась в простынях, как пойманный зверь. Кровь размазалась по её бёдрам, по моей постели, по моим рукам. У меня всё тряслось.
— Что вы стоите, держите её! — скомандовал врач.
Я навалился первым, сжал её за плечи, второй охранник прижал ноги, третий держал руки, четвёртый — голову. И даже так она умудрялась вырываться, шипеть, кричать сквозь зубы:
— Не трогайте меня!.. Олег… убери их… убери!
Но я не мог. Она была вся в ссадинах, и каждый раз, когда бинт ложился на свежую рану, она дёргалась так, что её позвоночник будто ломался под кожей.
— Глубокие надрезы. — Бросил врач, хмурясь. — Почти до сухожилий. У неё истощение. Алкоголь в крови, гипервозбуждение нервной системы. Это срыв. Нервный. И суицидальные действия на фоне алкогольной интоксикации.
Я молчал. Сжимал её крепче, когда она пыталась вырвать руку.
— Нужен психолог. — продолжал он. — И не через неделю. А сейчас.
— Она не поедет никуда, — выдохнул я. — Пусть приезжает сюда.
— Ладно… сейчас я сделаю укол, она уснёт.
Я видел, как Мадонна услышала это. Как её глаза дернулись. Она пыталась отвернуться, но была слишком слаба.
— Не надо… — прошептала. — Не хочу спать… не хочу…
Но врач уже поднёс шприц. И я видел, как в её взгляде сначала вспыхнул страх, потом отчаяние… а потом пустота. Как будто что-то в ней сгорело. Умерло.
— Всё будет хорошо. — соврал я, когда она осела под уколом, ресницы дрогнули и тяжело опустились.
Спустя пять минут в комнате осталась тишина. Запах спирта, крови и снотворного витал в воздухе, мешался с её парфюмом, который я теперь ненавидел. Я стоял, как вкопанный, и смотрел, как врачи убирают инструменты, как охрана вытирает пол, как заново застилают постель.
— Если повторится — звоните сразу. Без паники. — сказал медик на прощание. — У неё острый кризис. Не оставляйте одну.
Я не ответил. Только кивнул.
Когда все ушли, я закрыл дверь. Медленно. Повернулся, и посмотрел на неё.
Мадонна лежала на боку, тихо, почти без дыхания. Из-под бинтов всё ещё просачивалась тонкая красная нить. Я сел рядом. И потом лёг.
Просто лёг. Рядом.
На подушке рядом с её.
Я не касался её, но рука почти задевала бинты. Я слышал её дыхание, чувствовал её тепло — и не мог понять, что за хрень творится со мной.
Мне казалось, я проиграл.
Проиграл ей. Этой пьяной, сломанной, отчаянной, кровавой девочке, которую я хотел выкинуть из своей жизни. А теперь… лежал рядом.
И не мог уйти.