Где гаснут аккорды

Внимание! В данной главе присутствует описание горя и потери. Пожалуйста, читайте с осторожностью.

Деревня встретила её запахом мокрой земли и дровяного дыма. Узкая дорога, разбитая грузовиками, вела к краю соснового леса, где начинались ухоженные, но старомодные домики с черепичными крышами и облупленными заборами. Тишина здесь была особенная, не мёртвая, как в городе по ночам, а живая, наполненная шелестом ветра в кронах деревьев, хриплым карканьем ворон и приглушённым ржанием лошади где-то у пруда. Здесь пахло детством. Пахло свободой и болью одновременно.

Дом дедушки стоял на пригорке, с видом на луга и старую мельницу, давно не работающую. Крыша, почерневшая от дождей, всё ещё держалась крепко, а деревянные ставни были украшены выцветшими резными узорами. Под навесом висели пучки сушёных трав — ромашка, чабрец, зверобой, и старые сани, давно не выезжавшие в снег. Двор был завален опавшими листьями, но кто-то, возможно дедушка, всё ещё подметал дорожки до колодца и сарая.

Открывая скрипучую калитку, Ева почувствовала, как внутри что-то надломилось, будто открылся забытый ящик с воспоминаниями, бережно хранившийся в глубине сердца. Она прошла по знакомой тропинке к крыльцу, коснулась рукой перил, здесь, во дворе, она когда-то бегала, раскинув руки, представляя, что летит. Всё было таким же, даже дверь, окрашенная в выцветший зелёный цвет, скрипела всё тем же звуком.
Внутри пахло сухими яблоками, воском и чем-то ещё, тем особым, неуловимым ароматом, который бывает только в старых домах. В прихожей висел дедушкин плащ, сапоги стояли у печки, а на стене то самое зеркало с трещинкой, в которое она когда-то пряталась за шапкой и делала себе «усы» из зубной пасты.

Ева обвела взглядом комнату, и воспоминания накрыли её лавиной. Вот кресло, в котором мама вязала по вечерам, свободная от бесконечных дежурств. Вот табурет у окна, на котором она учила Еву считать — пуговицы, конфеты, яблоки. Вот гобелен с оленем, который Ева всегда боялась в темноте. В груди защемило. Всё здесь было ею пропитано, её смехом, голосом, теплом.

— Ну, что, как добралась? — голос дедушки вывел её из этой волны. Он стоял в дверях кухни с мягкой улыбкой и тёплыми глазами, обнял её крепко-крепко, как всегда, пахнущий дымом и берёзовой корой.

Вечером они сидели на тёплой кухне, где всё будто бы дышало прошлым. Дедушка поставил на плиту маленький эмалированный чайник, заварил облепиховый чай — густой, янтарный, с терпкой ноткой пряностей и ложечкой липового мёда. Когда он наливал чай в чашки, воздух наполнился знакомым ароматом: кисло-сладкий, согревающий, словно сама осень заглянула в дом. Ева прикрыла глаза. Этот запах...Он всегда был рядом, когда она болела, когда в детстве горько плакала из-за обид в школе или просто тосковала по маме, задержавшейся на работе. Мама тогда тихо садилась рядом, гладила по голове и ставила перед ней кружку с облепиховым чаем, шепотом приговаривая: «всё пройдёт, моя девочка».
В духовке медленно запекался грушевый пирог, тот самый, с корицей и сахарной корочкой, который мама выпекала каждое воскресенье. Его аромат заполнял всю кухню: сладкий, чуть терпкий, с ноткой ванили и воспоминаний. Ева невольно улыбнулась, глядя, как дед ловко разделывает спелые груши на тарелке. Он всё ещё помнил, как мама резала их тонко, почти прозрачно, укладывая ломтики веером на тесто.

На столе перед ними лежал старый фотоальбом в твердой бордовой обложке, немного потрёпанный по краям, с пожелтевшими страницами. Дедушка бережно листал его, будто боялся спугнуть дыхание прошлого. На чёрно-белых фотографиях мама, совсем юная, с той самой задорной улыбкой, словно только что рассказала шутку. У неё в волосах голубая лента, а на шее кулон в форме скрипичного ключа. Рядом на снимке дед в брючном костюме, статный, молодой, с упрямым взглядом. В уголке стояла дата: 1982 год.
Они переглянулись и улыбнулись, на следующем фото маленькая Ева трех лет, пухленькая, с румяными щёчками, в платье с оборками и гигантским розовым бантом, который был больше её головы. В руках у неё гитара — игрушечная, но в тот момент она держала её как самую настоящую, сосредоточенно сжимая струны.

— Помнишь, как ты вечно пела «Augin tėvas motinėlė»* на табуретке перед гостями? — рассмеялся дедушка, отхлёбывая чай.

— А ты аккомпанировал на кастрюле, — усмехнулась Ева. — А потом рассказывал всем, что я обязательно стану знаменитой певицей...

Они долго смеялись, вспоминая, как мама записывала её выступления на старую камеру, как вся семья собиралась в зале, и даже соседка тётя Агне приносила вишнёвый пирог «на ее концерт». Потом наткнулись на снимки из школьных лет: Ева в первом классе с зажатым в руках букетом небесно-голубых незабудок, далее в старшей школе, с гитарой уже настоящей, на сцене школьного конкурса. Мама стояла рядом, держа за плечи, гордая и сияющая. У Евы защипало в груди.

— Она бы сейчас тобой гордилась, — тихо сказал дедушка, перелистывая страницу, — как же она тебя любила. Всё ради тебя...

В какой-то момент они оба замолчали. Слёзы блестели в глазах, но в них не была только боль, в них были нотки благодарности за каждую из этих секунд. Вечер медленно опускался на деревню, за окном шумел ветер и шелестел мокрый клён, а внутри маленькой кухни царила теплая, пронзительная нежность, как будто время на минуту остановилось, чтобы дать им прожить это снова.

На следующее утро деревня погрузилась в тишину. Небо было затянуто свинцовыми тучами, моросил холодный, вязкий дождь, капли стекали по оконному стеклу медленно, как слёзы. Земля потемнела, напиталась влагой, воздух стал влажным, пронзительным, и сырость вползала в кости, будто старалась добраться до самого сердца.

— Погода сегодня такая, словно сама тоскует, — пробормотала Ева, стоя у окна кухни.

— Самое время перебрать чердак, — отозвался дед, подтягивая шерстяные носки. — А то я с прошлого века туда не поднимался. Там уже, небось, пауки выборы проводят и председателя выбрали.

Ева хмыкнула, впервые за утро улыбнувшись.
— Давай. Всё равно нечего делать.

Лестница на чердак была старая, деревянная, со скрипучими ступенями, покрытыми слоем пыли. Она немного прогибалась под весом, но дед уверенно взобрался первым.

— Осторожно, тут каждая доска знает, сколько мне лет, — усмехнулся он, подавая ей руку.

Чердак встретил их запахом старого дерева, книжной пыли и чего-то полузабытого — запахом времени. Свет слабо пробивался сквозь маленькое пыльное оконце под коньком крыши, рассыпаясь на коробки, мешки и потрёпанные чемоданы. Балки скрипели, когда ветер дул сильнее, и казалось, что сама тишина здесь хранила чьи-то истории.
Они начали перебирать ящики. В одном старые школьные тетради и выцветшие дневники с оценками и чернильными кляксами. В другом сломанный пульт от телевизора, газеты с жёлтыми краями, открытки с Новым годом 1998-го. Попалась даже игрушечная лошадка с отколотой ногой, на которой, по словам деда, Ева в детстве вела парад кукол и устраивала им революцию.

— А вот этот пиджак я на свадьбу твоей мамы надевал, — показал он на вешалку с пыльной одеждой. — Волновался, как мальчишка. Галя тогда сказала, что выгляжу как из кино. А я ей гордо ответил: "Так я ж в главной роли!".

Галя... Ева часто вспоминала её голос, чуть хрипловатый, но ласковый, с белорусским напевом, в котором угадывались и гродненские поля, и долгие разговоры на кухне с кружкой чёрного чая. Жена Йонаса, бабушка Евы, переехала в Литву ещё совсем молодой, вместе с родителями. Оставив позади родное село под Гродно, она долго скучала по берёзам за околицей, по запаху печёных яблок и белорусским песням, что звучали вечерами из старого радиоприёмника.

Ева всегда чувствовала, что в ней есть ее частичка, от бабушки достались ей мягкие жесты, любовь к пирогам с творогом и привычка говорить «не бойся, всё утрясётся» даже тогда, когда не веришь в это сама.

Галя ушла почти сразу после мамы. Будто не выдержала не столько смерть, сколько само горе. Йонас говорил, что сердце у неё всегда было слабое. Но Ева знала, оно просто надорвалось от тишины. От пустого кресла на веранде, где раньше смеялись вечерами с мамой. От того, что дом, в котором всегда пахло хлебом и травами, вдруг стал звучать иначе — глухо, словно сами стены затаили боль.

На кухне до сих пор висел её фартук с вышитым маком, чуть выцветший. Ева не могла выбросить его, как и шкатулку с пуговицами, где бабушка держала свои золотые серёжки, тонкие, как нити — подарок от Йонаса ещё до свадьбы.
Иногда, особенно по вечерам, ей казалось, что Галя всё ещё рядом — в запахе корицы, в лёгком поскрипывании половиц, в чувстве, что кто-то укрыл тебя пледом, когда ты уснула на диване. Галя не ушла, просто стала тише, как и мама. Стала частью памяти, дома, сердца.

Они грустно рассмеялись, вспоминая веселые ситуации с бабушкой. И в этот момент из-за калитки донёсся крик:
— Йонас! Молочник приехал! Творог ещё тёплый, только из-под пресса!

— Иду, Антанас, иду! — крикнул дед в ответ. — Я мигом, — сказал он Еве. — Я не хочу пропустить шанс на лучший завтрак в округе. Без творога к блинам, как без души.

Он спустился, оставив Еву одну. Чердак снова погрузился в полутьму и тишину, нарушаемую только шумом дождя по крыше.
Она продолжила разбирать коробки, но её внимание вдруг притянул один угол, затянутый паутиной и погружённый в полумрак. Там что-то лежало — продолговатое, в тканевом чехле, покрытом толстым слоем пыли. Сердце дернулось.

«Неужели...»

Она подошла, опустилась на колени, сдувая пыль со старого чехла. Молния заела, но поддалась, и внутри лежала она — гитара. Её гитара. Потускневший корпус, немного вздувшееся дерево от времени, заржавевшие струны, но очертания те самые. Узнаваемые и такие родные.

У Евы перехватило дыхание. Пальцы дрожали, когда она провела рукой по грифу. Всё стянулось внутри, будто из чердака вытянулся мост прямиком в её детство.
Перед глазами всплыло воспоминание: мама сидит рядом на диване, берёт её маленькие руки в свои, мягко прижимает их к гитарным струнам.

— Слушай, — говорила она с ласковой улыбкой. — Если не получается - не беда. Главное, чтобы ты чувствовала. Музыка — это не пальцы, а сердце. Оно играет, а не руки.

Слёзы подступили. Беззвучно. Горько. Тихо.
Ева прижала гитару к груди. Она сидела так долго, словно надеялась впитать сквозь дерево остатки маминых прикосновений, слов, дыхания.
«Ты успела... Ты всё успела...» — думала она. — «Дала мне себя. И я потеряла это. Я просто забыла».

Она села у стены, смахнула слезы рукавом, потянулась за старой тряпочкой, протерла корпус и осторожно начала настраивать струны. Они звенели глухо, словно издалека, но постепенно начинали отзываться.

Первый аккорд прозвучал дрожащей нотой. Рука дёрнулась, будто струна ударила в сердце. Второй чуть увереннее, третий уже почти уверенный.

— Ладно, — прошептала она, — попробуем.

Она запела. Голос сорвался, хриплый, непривычный, но Ева не остановилась. Простой мотив, детская песня о лете и бабочках, та, что мама написала с ней, когда ей было семь лет. Каждый аккорд будто стягивал рассыпанные кусочки её души.
Она играла медленно и неровно. Но с каждым аккордом возвращалась к себе, той, которую потеряла, той, которая пела, той, которая верила.

Когда дедушка вернулся, она всё ещё сидела там среди коробок, в полутьме, с гитарой на коленях. Он не стал мешать. Просто стоял в дверном проёме, молча, с лёгкой улыбкой и слезами в глазах.

А Ева больше не плакала. Слёзы высохли. Внутри всё ещё жила боль, но уже не жгучая, не всепоглощающая. Она стала тёплой, почти светлой, как дождь, смывающий пыль с окон.
На чердаке, где гаснут аккорды и рождаются новые, Ева почувствовала: её сердце снова хочет звучать.

* «Растили батюшка и матушка» - литовская народная песня.