Где гаснут аккорды

Внимание! В данной главе присутствует описание горя и потери. Пожалуйста, читайте с осторожностью.

Осень в Вильнюсе никогда не была особенно яркой. Дожди тут не ливни — они, скорее, как капли от грусти, которые собираются на стекле и катятся вниз. Листья по тротуарам уже не шуршат, а размокают, прилипая к подошвам ботинок, как усталость к людям. Город жил привычным ритмом: слегка угрюмый, шумный, но всё равно уютный. И каким-то непонятным образом всё в нём перекликалось с внутренним состоянием Евы Дауканте.

Она сидела у окна старого зелёного трамвая с облупившейся краской и старыми сиденьями, обитых тёмным кожзаменителем. На коленях — тёмно-серый рюкзак, в наушниках играла инструментальная музыка. Ева смотрела в мутное стекло, на котором капли дождя оставляли спирали и нити. Трамвай проезжал мимо серых многоэтажек, кафе с теплым светом ламп, мокрые вывески магазинов. Люди заходили и выходили, как персонажи, появляющиеся на мгновение в чьей-то жизни.

Ева выглядела так же сдержанно, как и чувствовала себя внутри. Светло-русые волосы собраны в небрежный хвост, под глазами лёгкие тени, взгляд спокойный, почти бесстрастный. Ей было двадцать один. Она умела быть сильной, потому что выбора не было. С детства научилась справляться сама и улыбаться вежливо, когда тяжело. Не жаловаться, не плакать на людях, только иногда дома в тишине съёмной квартиры, где обои отслаиваются у батареи, а холодильник гудит, как усталое сердце.

День был обычным. Утром Ева варила несколько вариаций кофе, подбирая нужную температуру молоку и улыбалась посетителям, даже если внутри хотелось просто молчать. Работа баристой в маленьком кафе на проспекте недалеко от ее института была рутинной, но в то же время в ней было что-то успокаивающее: запах свежей выпечки, шум кофемашины и ритм постоянных заказов. А вечером ее ожидала учеба. Вечернее отделение по направлению бизнес-информатики технического университета. Лекции по экономике, информационным технологиям и основам программирования казались утомительными и отчужденными, но в то же время такими важными и нужными.

В полупустом вечернем трамвае Ева все также глядела в темное стекло. За ним скользили огни города, а среди них и ее отражение. Лицо казалось ей чужим, будто принадлежало кому-то, кого Ева когда-то знала, но давно забыла.
— «Всё так и будет?»— думала она. — «Утро. Работа. Учёба. Ночь. И так по кругу. А как же я и моя личность? Я не человек, я просто существующий робот».

Когда-то Ева мечтала совсем о другом. В детстве в доме у мамы в деревне под Клайпедой она часто пела в саду. Дедушка подарил на ее пятилетие гитару, а мама научила её аккордам. Со временем Ева начала сочинять простые песни про дождь, про лето, про кота соседки, которого звали Мурис. Тогда казалось, что впереди всё получится. Тогда ещё была мама.

Мама...
Инна Дауканте была из тех женщин, на которых держался весь мир — тихо, незаметно, но надёжно. Сильная и светлая. Мама воспитывала Еву одна, без скандалов, упрёков или жалоб. Она работала ночами в инфекционном отделении, потом в бригаде скорой помощи, снова в больнице, где не хватало рук. Возвращалась под утро, усталая, с серыми тенями под глазами, но всегда с улыбкой. Варила кашу, заплетала Еве косу, и только после этого позволяла себе упасть на диван и уснуть в одежде, прямо под дневной свет. Она умела находить слова, когда казалось, что весь мир рушится. Всегда спасала и чужих детей, и пьяниц, и стариков, и даже тех, кто отказывался лечиться. Она не делила людей на плохих и хороших. Просто лечила и просто была ангелом-хранителем.
Когда началась эпидемия, мама ушла в красную зону, как будто страха не существовало вовсе и как будто знала, что без неё не справятся. Сутки в защитных костюмах, синяки от масок и очков, кашель, бессонница. Она болела, но всё равно возвращалась на смену. Все время говорила: "Кто, если не я?". Ева сильно беспокоилась за мать, слыша тяжелый, непрекращающийся кашель. Лёгкие Инны уже не восстанавливались. А дальше, как в страшном сне. Реанимация. Тишина. И конец. Ева до сих пор не может вспоминать тот звонок без судороги в груди. Хриплый голос дежурного врача, пустой коридор, куда она прибежала босиком, не почувствовав покалывания утренней росы. И холодное тело под белой простынёй. Мама, такая тёплая при жизни, вдруг стала тенью. Ничем не пахнущей, без её привычного лавандового мыла.

После похорон Ева больше не прикасалась к гитаре. Мама всегда слушала, даже если песни были нелепыми и детскими. Она хлопала в ладоши, подпевая, и говорила: "В музыке ты настоящая." Теперь этой музыки не было. Осталась только тишина, которую невозможно заглушить.
Инна спасала всех, кроме себя. И это самое страшное, что Ева не могла простить ни миру, ни себе.

Её дедушка — Йонас Даукантис — жил в той же деревне под Клайпедой, в старом, но крепком доме с черепичной крышей и садом, где всё ещё росли яблони, посаженные его покойной женой. Он был человеком из другой эпохи — с прямой спиной, крепкими руками и взглядом, в котором было больше тишины, чем слов. Когда-то, сразу после школы, Йонас работал младшим сварщиком на судоверфи, потом маляром. Завод кормил семью, но он мечтал о большем. По вечерам он учился, читал медицинские книги с пожелтевшими страницами, и в тридцать с лишним поступил в мединститут. Став врачом-травматологом, он не только менял повязки и вправлял кости, но и возвращал людям веру в то, что можно снова ходить, двигаться и жить.

Йонас прошёл через многое: послевоенное восстановление, нехватка всего — от хлеба до нормальной обуви, экономические кризисы, долгие дежурства, рождение дочери Инны, за которой он ухаживал сам, пока жена лежала в больнице. Он подрабатывал то на стройке, то в школьном медицинском кабинете, чтобы прокормить семью. И за всё это время он не ожесточился, не стал циником. Йонас остался добрым, тихим и внимательным человеком. Свою пенсию он проводил среди книг: в его библиотеке стояли и классика, и научная литература, и даже фантастика, от которой он никогда не отказывался. Он любил перечитывать стихи великих поэтов, а иногда пересматривал старые анатомические атласы, чтобы просто не терять форму.
Ева всегда чувствовала с ним особую связь. Он не говорил громких слов, но умел выслушать. Его молчание было как укрытие — простое и надёжное.

Когда занятия наконец закончились, Ева словно вышла из подвала без окон. Воздух снаружи был сырым, холодным, пропитанным осенней влагой. За окнами корпуса давно стемнело, фонари отражались в лужах, а ветер, гуляющий по аллее, взметал листья у её ног — шуршащие, мокрые, будто шёпот давно прошедших дней. Ева натянула шарф до самых глаз, словно это могло защитить её не только от холода, но и от наваливающейся внутренней пустоты.

Лекции в тот вечер были особенно тяжёлыми — длинные, монотонные, с голосом преподавателя, похожим на звук капающей воды. Один слайд сменял другой: экономическая эффективность бизнес-процессов, диаграммы, формулы, бесконечные аббревиатуры. Ева пыталась записывать, но то и дело ловила себя на том, что просто смотрит в экран, не различая слов. Рядом кто-то зевал, кто-то стучал по клавиатуре, кто-то листал соцсети. Она сидела в третьем ряду у окна и чувствовала, как с каждой минутой её тело становится тяжелее, словно камень. В голове шумело от усталости, в глазах щипало от пересушенного воздуха аудитории.

Когда всё закончилось, она вышла на улицу и первым делом достала телефон. Пальцы были холодными, экран дрожал в её руках. Ева нашла в списке контактов тот самый номер. «Дедушка»». Ни секунды на размышления, она нажала на кнопку «Позвонить».
— Алло? Я слушаю — раздался в трубке его голос. Тёплый, как плед, пахнущий сушёными яблоками и сосновыми досками.
— Привет, — выдохнула Ева. Она попробовала улыбнуться, но улыбка не получилась. — Я только с учёбы и ужасно устала.
— Слышу, — мягко ответил Йонас. — У тебя голос такой, как будто тебя час назад выжали, как тряпку. Что-нибудь ела? Или снова свой кофе и круассан?
— Эм... почти, — хрипло усмехнулась Ева. — Был кофе и печенье из автомата. Не ругайся, пожалуйста.
— Я и не думаю ругать, — сказал он, и в его голосе была доброта, от которой у Евы защипало в носу. — Ева, я просто скучаю. Знаешь, это такое странное чувство — скучать по тебе не как по ребёнку, а как по взрослому человеку, которому хочется помочь, но нельзя залезть в голову и вытащить оттуда всё тяжёлое.
Ева молчала и смотрела в небо — серое, вязкое, как мокрая вата. Где-то вдалеке мигали окна жилых домов, как глаза уставших людей.
— Приезжай ко мне на выходные, — продолжил он чуть тише. — У нас здесь листья так красиво падают — будто золото с неба сыплется. Я пирог испеку твой любимый — с грушей и корицей.
Ева закрыла глаза. Пирог с грушей и корицей. Сколько времени она даже не прикасалась к подобной выпечке в разных кафе. С тех самых пор...
— Деда... — голос её дрогнул.
— Я знаю, — перебил он спокойно. — Ты не обязана быть сильной всё время, Ева. Иногда можно просто приехать, посидеть, помолчать. Я заварю наш любимый облепиховый чай, растоплю печь. Ты ляжешь под свой любимый плед, а я с тобой поговорю по душам. Или просто побуду рядом молча, как в детстве.
Слова дедушки вошли в неё как горячая вода в промёрзшее тело. Простые, без нажима, но будто ключ к давно запертой двери, той, что держалась из последних сил.
Она кивнула. Он, конечно, это не видел, но Ева все равно кивнула.
— Ладно, — прошептала. — Я приеду.
Позже, в том же зеленом трамвае, Ева сидела у окна, и город за стеклом проплывал размытым фоном: кофейни, аптеки, мокрый асфальт, капли на стекле, зонт в руке прохожего. В наушниках играла тихая гитара — почти не музыка, а дыхание.

Она смотрела вперёд, но ничего не видела.
Усталость не ушла, но что-то в ней сдвинулось. Как будто в сером, бесконечно утомительном дне вдруг загорелась крошечная лампочка. Тёплая и такая домашняя.

Может быть, поездка действительно поможет. И может быть не всё ещё потеряно.