Глава 9
Я всегда хотел быть простым и открытым. Не утаивать ничего, быть, словно чистый лист бумаги для тех, кто был знаком со мной. Улыбка часто была на моём лице, скрывая всю ту боль, что я чувствовал на самом деле. Люди причиняли мне боль, а мне приходилось терпеть это, потому что... как бы трудно мне ни было это признавать, я боялся остаться один.
После всего того, что я успел пережить за эти два года, мне не оставалось ничего, кроме как пить и предаваться меланхолии, смотря на серое небо, которое рыдало вместе со мной, обрушивая поток своего горя на всех остальных. Ветер гнал меня в спину и заливал ледяные капли за шиворот, заставляя дёргаться от каждого прикосновения природы, словно от огня.
Прошло уже несколько дней с момента нашего расставания. Лили ушла, не оставив для меня ничего, кроме странной надорванной бумажки, открыть которую мне будет можно только через несколько дней. Всё это время я не делал абсолютно ничего, пытаясь найти себе хоть какое-то пристанище на этой каменной свалке никому не нужных людей.
Улицы были наполовину пусты, а те люди, что встречались мне на пути, были угрюмы и, казалось, слепы. Они расталкивали всех, кто встречался им на пути, и упирались взглядом во влажный грязный асфальт, в котором видели своё отражение. Этот эгоцентризм убивал меня, но не замечать его было бы глупо. За счастливыми лицами жителей Берлина я тоже видел грусть и наворачивающиеся слёзы отчаяния.
– Да что б тебя... – шептала женщина, шедшая прямо на меня. Она рыскала в своей кожаной маленькой сумочке, пытаясь что-то найти, и всё никак не могла достать нужную ей вещь. – Где же ты?
Она прошла мимо, едва не задев меня плечом, и скрылась позади, в туманах войны. На пару минут наступила тишина, но вскоре на моём пути появились трое мужчин, идущих беспечной походкой в канун летне-осеннего ливня. Кто-то из них смотрел в небо и шептал о том, что им пора вернуться в бар, а другой отвечал ему:
– Робби, не волнуйся, успеем!
И они тоже растворились в бесконечности, куда пропадали все, кто когда-либо жил на Земле. Я был похож на хранителя врат в Ад. Я смотрел, как умирали страждущие души, как их тела сгнивали на протяжении жизни, как они делали свой последний вздох. Сколько раз за свою жизнь я побывал на похоронах? Уже и не вспомню.
Я увидел светящуюся вывеску безымянного бара и зашёл внутрь. Меня обдало потоком горячего воздуха, а в нос ударил аромат алкоголя, так знакомого мне почти с самой молодости. Внутри сидели всего несколько хмурых водителей такси и один одинокий бармен за стойкой расставлял по полочкам спиртные напитки. Бутылку рома ставил в самое начало, а ликёр – в самый конец.
– Добрый день, – добродушно сказал бармен. – Чего желаете?
– Водки мне, – равнодушно ответил я, разглядывая помещение, в котором оказался.
– Сию минуту, сэр.
К слову, этот бар утопал в тёплом и обволакивающем полумраке, больше похожий на старый домашний уют. Эти ощущения складывались из долгожданной поездки домой, долгого сидения у камина с любимой книгой в одной руке и виски в другой; из большой тёплой постели, в которую приятно укутаться и утонуть в ней на целую ночь, слыша, как твой самый дорогой тебе человек спал рядом; из горячего чая в морозное утро, из тёплого моря и сияющего солнца. Всё это накладывалось друг на друга и ощущение настоящей ценности жизни вливалось в сердце раскалённым железом, вместе сливаясь с осознанием того, что все мы смертны. Как бы мы ни любили жизнь, смерть всё равно любила нас больше.
– Ваш заказ, – тихо сказал вдруг бармен, появившийся передо мной.
Я кивнул в знак благодарности и залпом опустошил рюмку. В желудке потеплело, и на сердце стало чуть легче.
Я попрощался с парнем и, расплатившись теми деньгами, что остались от похода в булочную, вышел на улицу, пытаясь уйти как можно дальше от этого мракобесия.
Все эти улицы, все их тёмные уголки, переулки и тупики были заполнены настоящей грязью, пылью: отродьями, которые не могли принести ничего полезного своему городу, которые только и могли, что грабить, да убивать. Они выходили на улицу каждую ночь и, не боясь быть пойманными подданными Мюллера, шли убивать, чтобы прожить ещё хотя бы один день в нашем жестоком мире. Так случилось с Эллой, так случится и со мной. Я представлял, что чувствовала та женщина, которая в одну ночь, больная и абсолютно беззащитная, оказалась на леденящих душу дорогах, освещаемых фонарями, возле которых летали мотыльки. Дома стояли огромными неподвижными скалами, и шаги её громко отдавались в глубине города.
Она наверняка услышала шаги за спиной, сердце стало бы биться чаще, а сама она уже бы перешла на бег. Но Элла знала, что не убежала бы. Она уже готовилась умереть. И, скорее всего, всё так и закончилось. Кто-нибудь из патрульных нашёл её труп на холодной земле, а кровь, испачкавшая влажный асфальт, так и не отмылась с места смерти.
Не знал я, сколько дней бродил по Берлину без цели в жизни. Казалось, время растянулось, и день сменялся ночью так же быстро, как и вечер превращался в утро. В животе сильно урчало, и я чувствовал, как хочу есть. Но на пути не встречалось ничего, кроме кабаков и старых гостиниц, в которых не было ничего, кроме полупустых комнат, дыма и запаха женских духов. Улицы с каждым пройденным кварталом становились всё темнее и скуднее. С неба падали яркие звёзды, и их заменяла бесконечная пустота. Мы все потонули во мраке, и теперь ничего не мешало вершить свои мерзкие, грязные дела. Люди ходили угрюмые и злые, в глазах их читалась озлобленность на весь этот мир. Они злились на собственную ничтожность и неспособность нормально жить. Пропивая все свои деньги или тратя их на бесполезный хлам, они винили в этом всех остальных, но сами исправляться не хотели. Такие люди были похожи на человека, притворяющимся безногим: он может встать, но хочет, чтобы кто-то сделал это за него.
Я повернул на очередном перекрёстке направо и увидел, как бледное солнце сквозь облака освещало маленькую площадь, на которой располагался лишь старый парк и маленькая церковь посреди него, откуда лился странный сладкий звук пения. Он разливался по всему городу, словно вода, и заползал, казалось, в каждый дом, наполняя его атмосферой то ли счастья, то ли божественной защиты. Я шёл медленно, и ветер нарочито раздражительно подталкивал меня всё ближе к зданию из коричневого кирпича и высоким шпилем, внутри которого слышался колокол.
Я встал перед высокими дверями в церковь Сент-Луис. Она была сделана из тяжёлого на вид красного дерева, и ручки его были выкованы, казалось, в огне преисподней. Вся часовня возвышалась надо мной, словно тот самый Бог, которого я всю жизнь мечтал увидеть и поговорить с ним по душам. Он выглядел грозно, я – ничтожно.
Скрипнули петли, и я тихо вошёл внутрь. Призраки прошлого в виде ветра летали вдоль этих облагороженных стен, и мне становилось не по себе. Красиво расписанные витражи и простые розоватые стены, ровные ряды скамеек и большой алтарь – всё это соединилось в одну единую картину единения с богом, которого все так любили, в том числе и я.
На одной из стен я увидел объявление:
"Прощание с погибшими в обстреле нашего славного города Берлина пройдёт двенадцатого августа, днём. Если вы ещё не смогли попрощаться с родственником, сделайте это прямо сейчас. Очистите свою душу!"
Сначала я не совсем понял, о каком налёте шла речь. Но затем я вспомнил.
В ту ночь всё шло своим чередом. Люди, надеявшиеся гулять всю ночь по улицам, неспешно бороздили тротуары, освещённые яркими фонарями. Солнце едва село за горизонт, и небо окрасилось в чёрный, принося с собой ветер и некую слякоть, растекавшуюся по блестящему от воды асфальту. Машины плутали среди лабиринта, оставляя свой шум и треск моторов на этих улицах. Кто-то смеялся, кто-то плакал.
Я слышал всё это, идя по одной оживлённой улице. Не чувствуя нагнетающей сознание решётки перед глазами, в моей голове царила необыкновенная пустота, где не было места для дрязг, крови и злости. В тот момент эти вещи были далеко от меня.
Но в один миг счастье оборвалось.
Взрыв прогремел в ста пятидесяти метрах от меня. Огромное красное облако смерти приземлилось на невысокий четырёхэтажный многоквартирный дом. Казалось, кто-то ещё успел выйти, и теперь люди, толпившиеся возле костра из живых мертвецов, кричали и плакали, крича что-то странное.
– Там моя дочь! – одна женщина в растрепанном прожжённом платье пыталась проскочить мимо полицейского, который пытался удержать её от этого самоубийства. Она была рассерженна, напуганна. В её глазах бушевал огонь, и ничто не могло остановить горожанку на пути к своей дочери. – Пропустите меня!
Но полицейский был непоколебим. Он лишь глядел на неё слегка расстроенным взглядом, понимая, что поступает правильно и неправильно одновременно. Эта дилемма существовала вечно: спасти одного взрослого человека или потерять и маленького, и большого. И похоже, он выбрал меньшее из двух зол.
– У вас тоже есть семья! Разве вы бы не пошли за ними туда?! – в отчаянии кричала женщина.
Вдруг парень, пытавшись её сдержать вот уже несколько минут, оттолкнул пострадавшую, и та упала на ледяной асфальт.
Мужчина достал пистолет.
– Нет.
Раздался выстрел.
Я убежал. Моё тело неслось сквозь пылающий город, бомбы рушились чуть ли не на голову. Огонь, съедающий нас всех заживо, падал, словно дождь, поливая пеплом и грязью тех, кто этого заслужил больше всего. Остальных же он просто сжигал дотла.
Ещё один взрыв, и я почувствовал, как волна откинула меня на несколько метров. Моя голова приложилась о мокрый асфальт, и перед глазами всё поплыло. Огонь стал похож на красную двигающуюся массу, внутри которой пылали люди, оглушая своими криками весь город. Звуки на пару мгновений пропали, сменившись противным оглушающим писком в ушах.
Я смог встать и на нетвёрдых ногах поплёлся сквозь полумрак сгоревших улиц. Половина моего пути прошла в забытье, стоило мне сделать несколько шагов, как я на пару секунд терял сознание. Люди вокруг меня бежали, и их наполненные ужасом голоса отражались в оглушённом разуме. Эта карусель безумия продолжалась ровно до тех пор, пока я не вышел в маленький узкий переулок, где не было видно ни пожара, ни дыма, ни мёртвых людей. Рухнув на кучу мусора, я отключился.
И вот это случилось всего каких-то несколько дней назад. Восьмое августа оказалось чёрным днём для всего Берлина, и теперь этим людям не оставалось ничего, кроме как замаливать свои грехи в надежде, что такая же кара не настигнет и их. Они боялись только лишь за свои жизни, и приходили в часовню только чтобы хоть как-то защитить. Проклятые эгоисты.
Им совсем не жаль тех, кто сгорел заживо, или тех, кого полицейские застрелили в ту ночь. И теперь ни пожар, ни жестокие полицейские не казались мне ужасными. Люди – вот что было по-настоящему жестоко. Мы боремся за жизни себя и своих близких, но как только нам угрожает опасность, то разбегаемся в страхе, словно трусливые мухи. Кого-то убивают за медлительность, кого-то за неподчинение, но суть оставалась одна. Люди всегда были тварями, но никак не Божьими.
Я попросил у священника свечей и расставил их по всей церкви. Их горение было доказательством того, что Бог слышал меня и внимал моей молитве – единственной вещью, с помощью которой я мог связаться с ним.
За окном наступала темнота. Столбы дыма не было видно через витражи, да и запах жареной человечины я тоже не чувствовал: меня окружали спокойствие и умиротворение. Эхо моего разума отражалось от сводчатых стен и тонуло где-то глубоко в душе, заставляя каждую клеточку моего тела дрожать от напряжения. Я слышал только себя и думал, что говорю с Богом.
– Господи, прости грехи мои, ибо душа моя скорбит, – неуверенно начал я. – Очисти мой разум, заполни его непорочной мечтой.
Я замолчал и обессиленно опустился на колени. Свечи всё горели.
– О, милосердный Иисус! Прости нам наши прегрешения, избавь нас от огня адского, и приведи на небо все души, особенно те, кто больше всего нуждаются в Твоём милосердии. Аминь.
Моя молитва отражалась в уме каждого, кто нуждался в помощи господней. Не важно, кем он был, ведь Он может просить нам всё, все грехи, если бы мы обещали не делать зла. И почему-то мне всё равно в это не верилось.
Люди не могут жить без ненависти. Им всегда нужен враг, человек, которого они будут презирать и перебрасывать свои грехи на него. Кого-то делают козлом отпущения, и все думают, что они чисты перед Богом, но это не так. Все мы грешны, все мы будем страдать.
– Вечный покой даруй им, Господи, и да сияет им свет вечный. Да почивают в мире. Аминь, – я понимал, кому на самом деле были адресованы эти слова, но не стал вспоминать о них снова, чувствуя, как начинали болеть только зажившие раны на сердце. Я думал о всех тех, кто погиб не по своей вине и не за свои грехи. Это страшно, ведь на Земле были те, кто заслуживал смерти больше остальных. Я знал таких, но не смел проклинать.
Слёзы катились из глаз. Стоял холод.
– Прости меня, Господь Всемогущий...
Свечи потухли. Все. Разом.