Глава 4. До войны
Зимы никогда не давались мне легко. Февраль наваливается как тяжелая контузия. Я не помню ни весну, ни запах вишни. Кажется, вся эта легкость была не со мной. С кем-то другим.
Поэтому я сбегаю к А. каждый день. У него мне становится... теплее внутри. Здесь я существую. Это так отличается от родительского дома, где я просто тело, которое спит и ест. Здесь никто не кричит, не осуждает, не нужно взвешивать каждое своё действие. Атмосфера террора сменяется запахом благовоний («Фу, чем воняет? Можешь больше их не палить?»)
Разговоры с А. ни на что не похожи: он добрый, мудрый, но при этом не праведный. Без блистательного нимба с надписью «лучше всех».
Сегодня он рассказывает мне, как впервые попробовал галлюциногенные грибы. Чтоб вы понимали, А. — самый острожный и здравомыслящий человек из всех, кого я встречала. Поэтому я слушаю затаив дыхание.
Его рассказ отличается от рассказов торчков и фанатиков. Это история об искривлении времени и пространства. О невозможности взять кружку со стола, потому что ты постоянно промахиваешься. И о том, как все содержимое в тебе удваивается — или утраивается? Если внутри тревога, — ты задыхаешься в ужасе. Если внутри много радости, — она вырывается наружу струей чистого света.
По словам А. те вещи, которым в реальности долго учатся, в трипе освоить проще. Ты проходишь испытания и делаешь выбор. Что чувствовать. Как себя вести.
«Никогда. Мира. Слышишь меня? Никогда. Не пробуй грибы в одиночестве или с человеком, которому не доверяешь», — заканчивает рассказ А., увидев моё лицо.
А лицо моё — смесь восторга и удивления. Я бы хотела залезть в его шкуру и прожить то, о чем он говорил. Узнать всех своих демонов по именам. Прожить пусть и ад, зато не по-настоящему. Потому что настоящий ад ждет меня каждый день за дверью родительского дома.
Мы с А. сидим возле окна: я на широком подоконнике, он на стуле. В доме напротив горит одно окно. Так было вчера, так есть сегодня и будет завтра. Из-за того, что сцена наших встреч не меняется (ночь, подоконник, окно напротив), кажется, что мы сидим так уже очень и очень долго. Что поколения рождаются и умирают, а мы все также разговариваем на подоконнике в малосемейке. И время обходит нас стороной, как будто нас закрыли во времянепроницаемом кармашке.
— Мама сказала мне уходить из дома, — вдруг признаюсь я. Мне жизненно важно узнать, что он скажет. Оставит меня наедине с этим ужасом — и наши встречи вообще ничего не значат? Или попытается мне помочь – тогда я себя не обманула и он правда...
– Что планируешь делать?
Что делать, что делать... Как будто ты не знаешь, что у меня теперь нет даже стипендии. Перебиваюсь жалкими подработками. Какую квартиру я сниму? Даже если мне хватит денег на съем, то точно не останется на еду. Я вообще не чувствую себя в безопасности. И ты туда же.
— Не знаю. Она так злится из-за тебя. Думает, что мы с тобой спим и ты мной пользуешься...
Мне становится не по себе, как будто я только что сняла бронезащитный жилет. Я смотрю на А. и вдруг вспоминаю, что он красивый. До этого боль была непрозрачной заслонкой — ничего я за ней не видела. А тут я отчетливо вижу: А. сидит в шаговой доступности от меня — и у нас с ним ничего нет. Он ничего от меня не ждет, не требует. Не вымогает секс как попрошайка.
Он даже ни разу не коснулся меня, чтобы я не испугалась и не исчезла. Так не делал никто из тех, кому я очевидно нравилась.
Я привстаю на подоконнике. В голове проносится мысль: «Как же нерационально я использовала это время». А. берет моё лицо в ладони и целует. И его губы — глоток воды умирающему от жажды.