мы - закон.
с этого дня, главы будут более раскрытыми и понятнее. надеюсь понравится. пишите если че поменять стоит.
***
Дымка утреннего города едва успела рассеяться, а кабинет главной следовательницы Надежды уже был пропитан резким запахом крепкого кофе и пыли, оседающей на стопках старых дел. Это был аромат, давно ставший привычным для Евгения, символом его рутинной, хоть и порой опасной, работы. Он сидел, нервно поправляя воротник, чувствуя, как он давит на горло, словно предчувствуя надвигающуюся бурю. Рядом, необычно притихший и сутулый, восседал Иван Злобин – человек, чья репутация в отделе была вроде обычной. Обычно он излучал невозмутимую, почти полную уверенность, его взгляд был не острым, как бритва, а движения – не совсем точными. Но сейчас Злобин казался подавленным, его плечи были опущены, а глаза уставились в одну точку на полированном полу, словно он пытался стать невидимым.
Надежда, сама воплощение строгости и профессионализма, медленно перелистывала бумаги на своем рабочем столе. Ее движения были методичными, каждое касание листа – выверенным, каждое слово – точным. В ее облике не было ни капли излишних эмоций, только холодная, просчитывающая логика. Она была тем человеком, чьему взгляду, казалось, ничто не могло укрыться, а голос, даже негромкий, обладал стальной силой, способной подчинять волю самых упрямых.
- Итак, Евгений, – произнесла Надежда, наконец подняв взгляд, и ее голос, ровный и бесстрастный, заставил Евгения вздрогнуть.
- Рассказывайте, что привело нас к такому интересному окончанию вечера. И, Ваня, это касается и тебя.
Евгений откашлялся, пытаясь собрать мысли в стройный доклад. Он бросил быстрый взгляд на Злобина, тот даже не шелохнулся. Почувствовал неловкость, граничащую с виной, словно он сам был причиной всего произошедшего.
- Надь, вчера вечером… во время операции по задержанию, как вы знаете… – начал Евгений, подбирая слова с особой осторожностью
- Ваня, был вынужден применить оружие. Подозреваемый… наш Живой. Он был подстрелен.
Надежда замерла, ее рука с папкой застыла в воздухе. Глаза, до этого равнодушные, сузились, а в их глубине вспыхнул едва заметный огонек – смесь удивления, раздражения и, возможно, предчувствия серьезных проблем. Подстреленный *коллега* – это уже совсем другая история, нежели обычный преступник. Это пахло скандалом, внутренним расследованием, кучей бумаг и головной боли.
- Коллега? – переспросила она, и в этом единственном слове прозвучало столько недоверия, что оно, казалось, зависло в воздухе, отражаясь от стен.
- И какова же была *причина*, Иван, стрелять в своего же?
- Он… он пытался скрыться. И у него при себе были… отпечатки пальцев всего коллектива нашего отдела. Документы, очень важные, он их украл и сбежал – объяснил Евгений, стараясь максимально объективно изложить факты, но чувствуя, как его слова звучат оправдательно.
– Злобин действовал по ситуации. Для предотвращения побега и сохранения улик. Выстрел был в район ключицы, надь. Не на поражение.
В кабинете повисла звенящая тишина. Сквозь открытое окно доносился приглушенный шум города, но здесь, в этом напряженном пространстве, он казался далеким и нереальным. Надежда отложила папку, сложила руки на столе, устремив пронзительный взгляд на Злобина.
- Иван, – ее голос стал холоднее льда, а каждое произнесенное имя звучало как приговор.
- Ты же знаешь правила. Мы – следователи. Мы – закон. Мы не судьи и не палачи. Даже если это подонок, даже если он украл все отпечатки пальцев всей страны, даже если он был нашим *коллегой*, который предал нас самым гнусным образом, у нас есть процедуры. Процедуры, Иван!. - Голос Надежды, хоть и не повышался, приобрел стальные, непреклонные нотки, которые не оставляли места для возражений или оправданий.
- У нас есть протокол. У нас есть внутренние правила. Ты же не какой-то уличный мститель, Злобин, ты сотрудник правоохранительных органов. И ты знаешь, что это значит.
Злобин медленно поднял голову. В его глазах не было раскаяния, лишь глухое, упрямое нежелание признавать ошибку, смешанное с усталостью. Он был абсолютно уверен в своей правоте. В тот момент, в тех обстоятельствах, он действовал единственно верным способом, чтобы выполнить свою задачу и защитить своих людей. Но он знал, что Надежда – это та стена, которую не пробить никакими логическими доводами. Она жила по уставу, по букве закона, и ее принципы были незыблемы.
- Он бежал. Угроза была реальной. Улики… – начал было он, его голос был низким и хриплым, но Надежда не дала ему закончить.
- Я знаю, какие были улики, Ваня! Я знаю твой послужной список! Но это не оправдание, чтобы стрелять человеку в грудь, пусть даже и не на поражение! У нас есть средства, есть другие способы. А теперь что? Раненое тело, куча бумажной волокиты, внутреннее расследование, скандал в отделе, потому что Живой был нашим! Ты хоть понимаешь, сколько проблем ты нам создал? Как это повлияет на репутацию всего отдела, Вань? На нашу с тобой репутацию?
Злобин молчал. Он все понимал. Просто действовал так, как привык – быстро, жестко, без промедления. В его мире, где на принятие решения были секунды, колебания могли стоить жизни или, как в данном случае, потери критически важных данных. Но Надежда жила по другим правилам. По правилам, написанным кровью и чернилами, которые он сам так часто презирал в полевых условиях.
- Весь оставшийся день, – голос Надежды стал еще холоднее,
– ты сидишь за бумажками. Перепишешь все отчеты за последний месяц. Каждую страницу. Аккуратно. Никаких выездов. Никаких допросов. Только бумага, Иван. Много бумаги. И пусть это будет тебе уроком. Следующий раз подумаешь, прежде чем палец на спусковой крючок класть, особенно когда речь идет о ком-то из наших.
Евгений непроизвольно выдохнул, почувствовав небольшое облегчение от того, что худшее, кажется, миновало. Злобин, хмурый и поникший, кивнул, приняв свое наказание. Он знал, что спорить с Надеждой было бесполезно. Она была одной из немногих, кого он действительно уважал, и чьи решения принимал безропотно, даже если внутренне сопротивлялся. Евгений же чувствовал себя заложником ситуации, вынужденным докладывать о проступке своего коллеги, что было неприятно, но необходимо для поддержания порядка.
***
В то же время, в совершенно другой части города, в лабиринте старых, полуразрушенных зданий, у Насти были вещи похуже. Гораздо хуже, чем любые служебные разборки и бумажная волокита. Она сидела, скорчившись в углу какой-то пыльной, пропахшей сыростью подсобки. Запах плесени, гниющего мусора и чего-то едкого, химического, был невыносим, он забивал легкие и вызывал тошноту. Темнота была почти абсолютной, лишь редкие, тонкие лучи света пробивались сквозь щели в досках, высвечивая клубы пыли, витающие в воздухе, и лишь усиливая ощущение запертости и ужаса. Ее тело болело. Каждый дюйм кожи отзывался острой, ноющей болью, а в голове стучало так, будто кто-то пытался расколоть ее на части тупым предметом.
Избиения начались сразу. Не ради получения информации, не ради мести – за острый язык, с какой-то бессмысленной, животной жестокостью. Удары сыпались со всех сторон – кулаки, ноги, шлепки по лицу, каждый из которых отдавался гулким эхом в ее голове. Настя свернулась калачиком, пытаясь защитить голову руками, но это было бесполезно. Они были связаны.
Она чувствовала, как внутри нее что-то ломается, как надежда ускользает с каждой секундой, унося с собой последние крупицы достоинства и веры в хоть какую-то справедливость. Ее легкие горели от недостатка воздуха, а глаза щипало от слез и пыли, которая въедалась в кожу.
Когда они, наконец, остановились, она лежала, задыхаясь, с пересохшим горлом и вкусом крови во рту. Ей казалось, что она никогда больше не сможет встать. Что это конец. Но самое страшное было впереди.
Один из мужчин, высокий и широкоплечий, наклонился над ней, его дыхание было тяжелым и прерывистым, горячим и отвратительным. Настя почувствовала, как его грубые, шершавые пальцы тянутся к ее одежде, разрывая ткань с неприятным треском. Ужас, чистый, животный ужас парализовал ее, намного сильнее, чем любой паралич во сне. Она попыталась кричать, но из горла вырвался лишь жалкий хрип, похожий на стон раненого животного. Слезы текли по щекам, смешиваясь с грязью и потом, оставляя на коже липкие дорожки.
- Давай, красавица, не ломайся, хватит тебе уже– прохрипел один из них, и его голос был низким, неприятным, полным отвратительной похоти, от которой по телу прошла волна отвращения. В его интонации звучала нескрываемая угроза, не оставляющая сомнений в его намерениях.
Настя подняла глаза, полные слез и мольбы, и в этот момент опять увидела третьего. Он стоял чуть поодаль, в тени, наблюдая за происходящим. На нем не было маски, но лицо было едва различимо в тусклом свете, лишь расплывчатые контуры, очертания. Однако что-то в его очертаниях, в его манере стоять – может быть, ширина плеч, или легкий наклон головы, или то, как он держал руки – что-то в нем очень напоминало ей его. Того человека, которого она знала, могла назвать по имени. Это сходство было необъяснимым, но пугающе сильным, и оно лишь добавляло абсурдности этому кошмару.
На мгновение ее сердце сжалось от новой волны отчаяния. Неужели это он? Неужели он на это способен? Неужели он стоит там и просто смотрит, как ее унижают, как ломают ее? Или это просто ее измученное сознание играет с ней злые шутки, пытаясь связать весь ужас в одном, уже знакомом, но ненавистном образе? Она не могла быть уверена, но это сходство, пусть и размытое, лишь усиливало ее панику, бросая тень на все ее представления о людях. Она почувствовала, как по ней ползет ледяной холод – не только от страха, но и от мысли, что мир, который она знала, рушится окончательно, а люди, которых она считала просто грубыми, способны на нечто несравнимо худшее.
Изнасилование обошлось. В самый последний, самый ужасный момент, когда руки одного из мужчин уже тянулись к ней, раздался резкий, настойчивый стук в дверь подсобки. Громкий, оглушительный звук в полной тишине, словно кто-то колотил кулаком по деревянной обшивке, отдаваясь эхом в ее и без того больной голове.
- Эй! Есть кто?! Вы там что, охренели? Что за шум? Открывайте! – донесся с той стороны грубый мужской голос, прервавший кошмар. Спасительный, неожиданный звук.
Мужчины замерли. Тот, что стоял над Настей, резко отпрянул, его глаза под маской метнулись к двери. Тот, что напоминал ей его, мгновенно скрылся в еще более глубокой тени, его фигура растворилась в полумраке, словно он был лишь призраком. Раздалось шипение, быстрые шаги, и через секунду двое в масках, не сказав ни слова, выскочили из подсобки, оставив дверь чуть приоткрытой, чтобы впустить полоску тусклого света, который казался спасительным лучом из другого мира.
Настя осталась лежать на холодном, липком полу, захлебываясь в слезах. Ее тело дрожало неконтролируемо, дрожь сотрясала ее от макушки до пят, а каждый вдох причинял невыносимую боль. Ей было больно, страшно, но больше всего – отчаянно одиноко. В этот момент, когда мир обрушился на нее всей своей жестокостью, ей хотелось только одного – чтобы кто-то был рядом. Кто-то, кто защитил бы ее, кто-то, кому она могла бы доверять, кто-то, кто просто обнял бы ее и сказал, что все будет хорошо, что этот кошмар закончился.
В сознании всплыло единственное имя, единственное лицо, которое дарило ей ощущение безопасности, давно забытое чувство тепла и защиты. Женя. Она скучала по Жене. По его спокойному голосу, по его сильным рукам, по его умению заставлять ее смеяться, даже когда казалось, что весь мир против нее. Его доброта, его надежность, его присутствие – все это было сейчас, как мираж в пустыне ее страха. Где он сейчас? Почему его нет рядом, когда она так в нем нуждается?
Она лежала, пытаясь унять дрожь, и сквозь пелену слез смотрела на пыльный пол. Во рту по-прежнему был привкус крови и страха. Настя не знала, кто ее спас – возможно, просто случайный прохожий, услышавший шум, а может, кто-то более конкретный. Но одно она знала точно: ее жизнь только что стала намного, намного хуже. И тот, кто напоминал его, лишь добавил к этому ужасу новую, жуткую ноту, навсегда связав его образ с этой травмой, с этим днем, когда ее мир рухнул.