Три мысли на краю солнца

Рейн. Как дождь. Мое имя барабанит по крышам. Рейн. Капли застывают, едва родившись. Заковывают себя в кандалы формы. Удивительной, непостижимой... Капли медленно падают вниз невесомыми кристалликами. Рейн. Ноги увязают в снегу, щеки кусает мороз.

Я сама это имя придумала. Оно вдыхает в себя слова и смыслы. А еще ничего не отдает взамен. Ноги проваливаются в снег, рыхлый, как зыбучий песок и вязнут в нем, едва передвигаясь. Снег, чистый и белый, такой яркий, что свет, смешиваясь с морозом, щиплет глаза, заваливается в низкие ботинки и неприятным холодком щекочет ноги. Снег – это форма. Та форма, которую приобретает дождь с наступлением первых заморозков, это миниатюрные капельки, что где-то в небе становятся снежинками и совершенно невесомо опадают вниз. Я Рейн. Как дождь. С наступлением зимы я тоже обретаю форму и как бестелесный призрак, чья-то невысказанная, вылетевшая из головы мысль, обретаю плоть и кровь.

Иногда мне кажется, что я заперта у себя в голове. Живу нереалистичными идеями, своими мыслями, репликами, которые сама придумываю для других, сценарием, который сама же и создаю. До меня не достучаться в реальности, все ощутимое и материальное проходит мимо, мной не замеченное и не прочувствованное, а внутри черепной коробки продолжают строиться города. Эти же города время от времени уходят во тьму... и когда внутри становится совсем уж пусто и одиноко, я возвращаюсь вовне. Чувствую снег, что забился в ботинки и то, как мороз кусает обветрившиеся губы, смотрю на мир, и меня огорошивает, будто бы окатывает холодной водой удивительное осознание – этот мир существует на самом деле.

И я бреду вперед, тяну руки к первому дереву на моем пути, смахиваю снег с его веток, оно живое, я живая, мы живем, мы дышим, мы спим и время от времени просыпаемся от этого долгого паралитического забвения, чтобы почувствовать и узнать друг друга, сказать «Привет» и глупо улыбнуться чему-то реальному. Я прохожу мимо дома, оглядываюсь, убеждаясь в том, что никого рядом нет, и приникаю щекой к его промерзшей стене, чтобы различить в замершей тишине его тихий гул, в котором смешиваются голоса из разных квартир и эпох.

Так я обретаю плоть и кровь. Так я прикасаюсь ко всему, что вижу вокруг, чтобы убедиться в реальности мира и самой себя. И я вспоминаю о том, как это пробуждение случается со мной в последний раз. В мокрый, еще октябрьский и потому бесснежный день, из всех возможных и невозможных историй в моей голове мир выбирает ту, в которой я спасаю бездомного котенка и уношу в тепло.

***

Бабушка едва передвигается по дому, и когда я тихо открываю и закрываю дверь, лежит на диване под несколькими одеялами и так же беззвучно дышит. Меня всегда пугает, что это дыхание неразличимо, и остановись оно однажды, больше никогда не вернется вновь. Я боюсь, что мир внешний сломается, перевернется с ног на голову, выбросит меня за свою орбиту, и я застряну в этой невесомости между желаниями перебороть это все и умереть.

Но бабушка дышит. Я знаю это, потому что задерживаю свое собственное дыхание, потому что прошу сердце биться потише и помедленнее, потому что застываю на месте и растворяюсь в комнате, будто меня никогда не существовало в ней вовсе, и в этой чудовищной, но все же совсем не мертвой тишине, прерываемой неприлично громким тиканьем часов, я слышу ее долгий вдох и резкий, будто бы даже отчаянный выдох. Так дышат люди, когда спят.

Мягкий комочек, отогревшийся с мороза оживает на моих руках и начинает копошиться и тихо мяукать, и я опускаю его на теплый диван. Длинное рыжее ухо колышется от сонного человеческого дыхания. Котенок вытягивает мордочку, обнюхивает бабушку и сворачивается у нее на груди. Она просыпается. Чуть-чуть, лишь на несколько миллиметров приподнимает веки, вытягивает руку, которую бьет сильная дрожь и кладет ее на рыженькую спинку.

Ее губы расплываются в дрожащей улыбке. Бабушка засыпает снова.

***

О чем думает человек, когда перестает быть? Поглощает ли его мысли боль, которую невозможно стерпеть? Разрывает ли его тело изнутри на частички? Теряет ли он рассудок? Мне кажется, эта предсмертная агония похожа на жар. Как будто ты оказываешься на поверхности полыхающей миллионами градусов звезды. Она горит ярче тысячи огней. Она горит для тебя и внутри тебя. Ты внутри нее и на самом краю. Она – твое личное солнце, последнее и единственное, что у тебя есть в жизни. А потом боль исчезает. Ты улетаешь вовне, растворяешься в пространстве и времени, в следующую секунду тебя уже не будет, никогда больше не будет, и ты готов смириться с этим. В голове копошатся мысли и внезапно из хаоса они начинают идти стройным рядом, одна за другой. Три, два, один... и пустота.

Мне кажется, эти три мысли наиболее важные. В них открывается истина и смысл. На них не действует боль, для них не существует морали и принципов. Они – три мысли на краю солнца, которое после сожжет тебя дотла. А значит, они самые настоящие.

Я спрашиваю у бабушки, о чем она думает, чтобы урвать хоть маленькую частичку тех трех мыслей. Она скоро уйдет, я чувствую это, и неизбежно глупо полагать, что человек, чье тело разрушается на твоих глазах, будет жить вечно. Слезы пропитывают мою подушку насквозь каждую ночь даже не смотря на то, что я ее переворачиваю. От холода сводит мышцы.

– О чем ты думаешь?

– Хорошо было прожить еще один день.

***

– А о чем думаешь ты?

Кот мурлычет и трется об ноги. При звуке моего голоса, он вытягивает шею, навострив уши, и смотрит в сторону миски.

– Все ясно. Ты думаешь о еде. В любой непонятной ситуации.

Я тихо смеюсь и сама удивляюсь этому смеху – настолько редко он разрывает тишину в этом доме. Смешинки застревают в горле, отчего я захожусь в приступе кашля, и кот смотрит на меня, как на сумасшедшую, даже по сравнению с моим привычным поведением и пятится, на секунду забывая о еде.

Конечно, рыжий бродяга не собирается умирать. Его солнце далеко и светит не так уж ярко, но спросить мне все равно хочется и спрашиваю я об этом всегда, просто на всякий случай, чтобы быть уверенной, что в нужный момент я пойму, что эта мысль – та самая.

Кот забывает обо мне и уплетает корм кусочек за кусочком.

– Глупый, – говорю я, гладя его по голове, отчего в ответ прилетает презрительное «мяу». Ухожу. Лучше пусть обо мне не думает. Пусть лучше думает о ней.

Заглядываю в комнату, где маленькая фигура под кипой одеял лежит на боку.

– Как ты? – спрашиваю я, опускаясь на колени рядом, близко-близко.

– Плохо, – отвечает какой-то чужой хриплый голос, отчего меня передергивает.

Остатки смешинок улетучиваются, будто бы их никогда-никогда не существовало вовсе. Призраки воспоминаний прошлого, их уход как бы доказывает собой, что светлого будущего не существует в природе. Все со временем лишь выцветает и теряет свои яркие оттенки.

Кот возникает из ниоткуда и снова ложится рядом, между мной и бабушкой поперек, не пуская меня к ней, и ее – ко мне, отчего я сначала злюсь, а потом замыкаю эту злость мысленной металлической цепью и зарываю внутрь себя.

Глаза щиплет. Дыхание сбивается. Я кричу, мысленно, надрываю горло призрака внутри себя, призрака, которого нет и никогда не было: «Пожалуйста, не уходи! Не оставляй меня одну...».

Кот облизывает ей руки и просит ласки. Он просит не громче меня, но ему она улыбается краем слабеющих губ. Пальцы зарываются в рыжую шерсть. Руки дрожат сильнее, чем обычно.

У меня разрывается сердце. Сильнее, чем обычно.

***

Рейн – мое имя. Я его придумала. Под ним я пишу истории. Люди читают их как выдуманные нереалистичные рассказы, но я живу ими. Они – часть меня. Они не выдуманы, их я подглядела в замочной скважине. Где эта дверь, спросите вы? Повсюду, куда только можно добраться.

Мне хочется пойти дальше. За ту грань, когда тебя называют «нормальным», за ту грань, когда тебя называют «душевнобольным». Еще дальше. Глубже в свое подсознание, туда, где создаются эти миры, на которые ты смотришь через замочную скважину.

Свое имя я тоже подслушала. Когда дождь барабанил по крыше и нашептывал мне сказки, которые я не могла понять, но пыталась себе представить. Добрые сказки о бабушке, девочке и большом рыжем коте, путешествующих по миру и собирающих истории. Добрые истории счастливых людей.

В этих сказках бабушка, девочка и большой рыжий кот живут вечно. Потому что в сказках это возможно, потому что в сказках возможно все, но люди, истории которых они забирают собой, смертны. Поэтому бабушка, девочка и кот никогда не поймают свои три последние мысли, но могут сохранить чужие.

Я сбежала из этой сказки. Сбежала сюда призраком, но с наступлением зимы обрела плоть и кровь.

Смерть всегда ходила за мной по пятам. Едва ухватившись за жизнь при рождении и благополучно выпав из окна в раннем детстве, я стала ее соратником и собакой-повадырем. Мы прошли с ней бок о бок эпидемии гибели певцов и писателей, дальних родственников и самоубийства знакомых подростков. Мы не бывали рядом с местами кончины людей физически, всячески избегали похорон и поминок, но мысленно всегда были там, с человеком, который делает шаг за грань в одиночку, в безызвестности, с ярким и отчаянным желанием повернуть назад или просто покончить со всем, что было с ним до этой черты.

Смерть никогда не была спасением, она была худшей мукой в истории человечества, так я считаю. Страх смерти двигал человеком и обездвиживал его. Разрушал города и воссоздавал их из пепла, рождал на свет шедевры и обращал их в пыль. Смерть стала моей идеологией, а погоня за теми, кто оказывался на грани, чтобы задать им один-единственный вопрос – смыслом жизни.

– О чем... – протягивает она и закашливается. Я протягиваю руки вперед и крепко сжимаю ее ладонь.

– Что? Что такое?

– О чем думаешь ты?..

Она поняла мою игру. Поняла одной из самых первых, но никогда не подавала виду до этого момента. О чем думаю я? Закрываю глаза. За опущенными веками темно и пусто. Мысли оседают в голове хлопьями пыли так, будто бы не сдвинутся с места в ближайшую тысячу лет. А потом картинка вспыхивает, и я описываю ее, едва успевая охватить все происходящее.

– Это дорога. Солнечная. Широкая. Пустая. Мы идем по ней втроем и нам хорошо.

– Хорошо...

– Да, хорошо. И всегда нам там будет хорошо.

– Это хорошо...

Она слабо улыбается и закрывает глаза. Я держу ее руку в своей и никогда больше не хочу отпускать.

***

Декабрит. Это слово пришло ко мне так же, как и имя. Его нашептал ветер, уносящий с собой снежных призраков. Они бросаются в лицо, когтями вцепляются в щеки и не отпускают. Тяжело идти сквозь метель.

С каждого угла доносится голос Синатры. На каждом шагу мигают пресловутые красно-желто-зелено-синие огоньки. Где-то ноги проваливаются в снег, где-то скользят по льду. Декабрит. Декабрит изо всех сил.

Когда я распахиваю дверь, едва успеваю заметить, как кот бросается наутек.

– Рыжий! – кидаю сумки и бросаюсь за ним. – А ну вернись, гаденыш мелкий!

Он уже не мелкий, вырос раза в два, а то и в три. Обнаглел. Его тоже декабрит. Лапы проваливаются в снегу, пузатое тельце шатает из стороны в сторону. Но заметив, что его догоняют, он бросается еще дальше вперед, к проезжей части, под колеса.

На льду лязгают тормоза. Я кричу, и крик застревает в горле.

Закрываю глаза – все пропадает. Открываю – возвращается вновь, но окровавленное и странное.

Ломает все тело. Кто-то кричит. В голове – пустота.

Чьи-то руки забирают меня домой.

***

Рейн. Я придумала это имя не для того, чтобы писать рассказы. Я придумала его, чтобы скрыть под ним то, что чувствую и о чем думаю. То, что я никогда никому не скажу.

Зимой я обретаю плоть и кровь. Уже больше нет необходимости трогать деревья, чтобы поверить в то, что они реальны или слушать гул многоэтажек. Я перестала жить в вымышленном мире вымышленных идей и сценариев, по которым никто никогда не будет играть, особенно в таком сложном и непредсказуемом спектакле, как Жизнь.

Рыжий кот все еще мешается под ногами, прихрамывая на одну лапу. Кажется, он до сих пор гордится своей выходкой и знает, что в плане, который задумали они двое, все сделал правильно. Бабушка ушла, когда меня не было рядом и уберегла от того, чтобы быть. Кот самозабвенно бросился под машину и увлек меня за собой. Легкое сотрясение мозга вышибло из моей головы многие мысли.

Теперь все иначе.

Но в своем блокноте с заветными чужими мыслями я храню записку, которую оставила бабушка. Те самые слова, которые она написала для меня из последних сил, три мысли на краю солнца прежде, чем сгореть дотла:

«Дорога была прекрасной.

Люблю тебя.

Прощай».

И теперь я знаю, что самые сокровенные последние мысли нам никогда не выловить и не узнать. Никто не откроет правду. Но то, что действительно важно – это поймать самих себя на том, что мы говорим своим любимым в последний раз, чтобы эта фраза – одна единственная или целых три – осталась с ним навечно и навечно была с нами.

Три мысли на краю солнца и каждая из них теперь – это три попытки попрощаться и сделать это правильно, сделать это так, чтобы когда человек перешагнет черту и сгорит дотла, с ним исчезнет и часть твоей души, на месте которой вырастет нечто вечное и прекрасное. Как дорога, которой не видно конца.