глава 18
Чонгук
К тому времени как я въезжаю в гараж и врываюсь в дом, моя ненависть к себе грозит мне удушьем. Я хватаюсь за гнев, как за спасательный круг, потому что альтернатива ему — отчаяние. А отчаяние может меня убить.
С бешеным рёвом я швыряю чёртову трость, войдя в библиотеку. Пусть у меня и болит нога, я этого не замечаю, потому что эту боль перекрывает ощущение, будто кто-то разворотил мне всё лицо. Удар одного из тех мелких панков пришёлся в цель. Не основательно, но достаточно больно.
Я должен был протереть ими полы. Несколько лет назад я так бы и поступил. Да, какой-то урон нанёс, но я явно не владел всей ситуацией.
Чёрт, да меня там вообще не должно было быть — ни в баре, ни в драке. Но я ввязался в это. Из-за неё. Какая-то шизанутая смесь рыцарства и ревности побудила меня прикинуться парнем Лисы, когда те детки припёрли её к стене в баре. Она не моя, я не должен был её защищать, но, слыша их смех и видя напряжение на её лице, я определённо не думал о ней как о своей сиделке или сотруднице.
Я думал о ней так, будто она принадлежит мне.
Я щедро наливаю скотча и уже собираюсь опрокинуть его целиком, но вовремя останавливаю себя. Сегодня я не хочу впадать в оцепенение. Мне нужно держаться за свой гнев. Нужно запомнить этот момент, чтобы больше не повторять эту идиотскую ошибку. Мне нужно запомнить, что я не нормальный. Я не тот парень, который ходит по барам, выпивает с красивыми девушками и зависает со старыми друзьями.
Слова того паренька кружат в голове. «Ты что, персонаж из ужастиков?»
Я даже не злюсь. Не на пацана. Тот мелкий засранец понимает, как устроен мир. Лиса — нет. Она думает, что для нас нет ничего такого в том, чтобы выпивать в публичном месте. Но самое худшее не то, что она в это верит. А то, что она ненадолго заманила меня в эту мечту.
Мне следовало довериться чутью. Следовало послушать ту часть меня, которая знает, что люди не добрые и не хорошие.
Делаю ещё один глоток. К нему примешивается металлический привкус крови из рассечённой губы, но я не утруждаюсь пойти в ванную, чтобы убрать её.
Как и боль, кровь является хорошим напоминанием об уроке, который я только что выучил.
Больше никогда. Даже в баре неподалёку, на собственном чёртовом заднем дворе — чужаки повсюду. Они будут смотреть, будут пялиться, и они будут напоминать мне о том, что такие люди, как я, и такие люди, как Лалиса, не принадлежат друг другу.
Я подкидываю в камин дрова, неспешно разжигая пламя, когда слышу, как входит она. Было бы легко спустить на неё весь гнев, но я выучил, что любая эмоция, направленная на Лалису, разрушительна. Лучше игнорировать её.
Легче сказать, чем сделать.
Я готовлюсь к «О Господи, ты в порядке?». Но она ничего не говорит.
Я продолжаю сидеть на корточках перед огнём, игнорируя тот факт, что эта поза усугубляет состояние моей ноги. Как могу, не обращаю внимания на боль в лице. Как могу, не замечаю её. Хотя с последним проваливаюсь, потому что, чёрт возьми, я хочу, чтобы она коснулась меня.
Слышу знакомый звук вытаскиваемой пробки и плеск жидкости о стекло. На мгновение мне кажется, что она наполняет стакан для меня, не осознавая, что я уже держу один в руке, но вместо этого Лиса выходит за дверь.
Слава Богу. Она всего лишь хотела угоститься выпивкой и оставить монстра в его уродливой угрюмости.
Я убеждаю себя, что чувствую облегчение, но правда в том, что единственное облегчение, которое я испытываю, появляется с её возвращением. Мой взгляд задерживается на пламени, но по комнате распространяются знакомые звуки того, как она сворачивается, насколько я понимаю, на своём кресле.
Сидит там, молчит, но я знаю, что она делает.
Ждёт, когда я подпущу её.
Огромный, жирный чёртов шанс.
Но я всё равно мельком, всего на мгновение, оглядываюсь через плечо, и от её вида захватывает дыхание. В свете огня её волосы сверкают золотом, глаза, изучающие меня, тёмные и спокойные. Ноги поджаты под себя, как во время чтения, а плечи обёрнуты моим любимым пледом из искусственного меха, будто он принадлежит ей.
Но меня не это беспокоит. А то, что я хочу, чтобы она принадлежала мне. И когда она смотрит на меня вот так, я почти готов поверить, что это правда. Почти готов поверить, что мне нужно лишь привлечь её к себе, поглотить целиком... и тогда она с готовностью ответит.
Лалиса продолжает удерживать мой взгляд, лениво поднимая хрусталь к губам и делая крохотный глоток скотча. Я рассеянно отмечаю звон кубиков льда в стакане. Значит, за этим она выходила — взять льда. Что вроде как преступление, учитывая сколько стоит этот алкоголь, но мне плевать, потому что она здесь. Смотрит на меня, как на равного, и остаётся здесь.
Я осторожно выпрямляюсь, прежде чем занять место напротив неё, а потом, зная, что могу сделать это рядом с ней, закрываю глаза.
Я забываю, как долго мы сидим в тишине, нарушаемой лишь треском огня и резким скрежетом кубиков льда. Мы оба без разговоров понимаем, что она здесь не в качестве сиделки. А как... кто? Друг? Кто-то больший?
Нет, не больший. Когда я пришёл в бар, она была счастлива видеть меня. Но не как женщина, распалившаяся для мужчины. Да ради Бога, она выглядела так, будто, чёрт возьми, гордится мной. И, что хуже всего, выражение её лица, когда я пришёл к ней на подмогу, не выражало облегчения. На нём читалось беспокойство.
Лалиса Миддлтон заботится обо мне, в этом я уверен. Она не хочет, чтобы я пострадал, и даже больше — она хочет, чтобы я выздоровел. Но ей не всё равно не из-за меня, не из-за того, кем я являюсь на самом деле. И по причинам, неподдающимся объяснению, это больнее, чем нога и окровавленный нос вместе взятые.
Я слышу шорох, когда она встаёт, но не открываю глаза, даже когда за её спиной тихо закрывается дверь. Видимо, терпение, чтобы сидеть с жалким инвалидом, имеет границы.
Я делаю огромный глоток скотча, убеждая себя, что мне насрать. Убеждая себя, что хочу побыть один, что мне нужно привыкнуть к одиночеству. Хотя отчасти я в ужасе от мысли, что, если она уедет — когда она уедет, — уединение перестанет быть передышкой. Оно станет обычным одиночеством.
Пятью минутами позже дверь снова открывается. Я не смотрю на неё, пока она приближается. Не хочу, чтобы она прочла в моём взгляде облегчение.
Лиса не возвращается на своё место. На этот раз она садится на ручку моего кресла, её крохотная, идеальная попка оказывается всего в нескольких сантиметрах от моей руки.
Я напрягаюсь. Какого чёрта она задумала?
В конце концов, выясняется, что она вернулась не с пустыми руками. Лалиса забирает из моей руки выпивку и ставит её на стол. Я позволяю.
Я слежу за её руками, обмакивающими белое полотенце в миску с горячей водой. Слежу за длинными пальцами, выжимающими его. Я подготавливаю себя к тому, что должно произойти, несмотря на то, как отчаянно этого жажду.
Мы не встречаемся взглядами, когда она медленно протягивает ко мне руку.
Колеблется в сантиметре от лица, прежде чем аккуратно приложить тёплую ткань к коже. Я снова даю глазам закрыться.
Она нежно промывает ранку и возвращает полотенце в миску. Процесс повторяется. Обмакнуть. Выжать. Запнуться. Коснуться.
Она явно осторожничает, боясь задеть мои шрамы. Я не виню её.
Она, наконец, убирает полотенце в миску, но не делает попыток сдвинуться с кресла.
— Кажется, твой нос не сломан, — произносит она, в конечном счёте нарушая тишину. — Но я принесу тебе лёд.
Лалиса смещается, будто собираясь подняться, и я шокирую самого себя тем, что вытягиваю руку, дотрагиваясь до её ноги с отчаянной поспешностью. Останься. И она остаётся.
Облегчение от того, что она не уходит, не подготавливает меня к тому, что происходит дальше.
Она касается меня. Не тканью, а тёплыми, нежными пальцами. Сначала безопасно. Аккуратными поглаживаниями вдоль линии роста волос. Прослеживая бровь. Скулу. Она накрывает ладошкой мою челюсть, и я разрешаю своей щеке повернуться к теплу её руки. С тех пор как кто-то касался меня прошло так много времени. Так много, что, пока она остаётся на левой стороне моего лица — на целой стороне, — я могу дать ей волю касаться меня целую вечность.
Но она не останавливается на ней. Сердце запинается, когда я чувствую, как другая её рука задевает мой правый висок.
Я пытаюсь увернуться, но она обхватывает моё лицо ладонями. «Не надо», — безмолвно молю.
Но она не слышит.
Я втягиваю воздух, когда она бережно, с благоговением, проводит ласковым пальцем поверх моей правой скулы. А потом ниже.
Она трогает мои шрамы. И я разрешаю ей.
Три линии, сбегающие вниз по лицу, неизменно напоминали мне порез росомахи.
Будто это когти животного ударили меня по лицу, а не умышленно занесённое лезвие беспощадного афганца. Все три линии она прослеживает мягко, задумчиво, словно думая, что может исцелить своим прикосновением.
Прикосновения, в конце концов, прекращаются, и я остро ощущаю потерю, когда её руки исчезают с моего лица. И это чувство усугубляется, когда она встаёт, подбирая чащу с кровавой водой.
— Я принесу тебе лёд.
Я вновь дотрагиваюсь до неё, на сей раз до запястья, как и прежде, без слов, умоляя остаться, но сейчас она аккуратно отстраняется, и я её отпускаю.
Поднимаюсь на ноги и иду к огню, впиваясь спокойным взглядом в пламя, теряясь в мыслях о Лалисе и опасности, которую она собой представляет.
В этот раз, когда она возвращается, я готов к ней.
Она встаёт передо мной, предлагая пакет со льдом. Когда я не обращаю на него внимания, она слегка хмурится, как будто посчитав, что я капризный ребёнок, неподчиняющийся указаниям няни.
К чёрту. Я выбиваю пакет из её руки, и прежде, чем он ударяется о пол, обнаруживаю, что обнимаю одной рукой её за талию, притягивая к себе нежно, но твёрдо. Другой рукой бережно скольжу под волосы, останавливаясь на гладкой коже задней части её шеи.
Из раза в раз я говорил себе, что больше не буду её целовать. Что это она меня поцелует.
Но я не соблазняю. Я хочу её. Так ужасно хочу, что от этого больно.
Я встречаюсь с ней глазами, наблюдая за тем, как шок уступает место желанию. Она тоже меня хочет.
Намеренно перевожу взгляд на её рот. «Поцелуй меня», — безмолвно прошу я. А потом повторяю вслух:
— Поцелуй меня,Лиса.
Она качает головой.
— Пожалуйста, — шепчу я. Мне всё равно, даже если придётся умолять. Мне всё равно, даже если она поцелует меня из жалости. Она нужна мне.
Её глаза темнеют, и я готовлю себя к тому, что она отпрянет.
Но вместо этого она придвигается ближе, пока мы не сталкиваемся грудью, а её глаза не оказываются на уровне моего подбородка. Одна моя рука крепче обнимает её спину, в то время как другая — играет с мягкими волосками у основания шеи.
Её руки опускаются к моим бёдрам, и моё сердце начинает биться сильнее.
Медленно, неторопливо, она вскидывает голову, устремляя взгляд от подбородка к губам.
Не могу больше ждать. Я опускаю голову, едва заметно наклонившись вправо, когда ненадолго прижимаюсь к ней губами. И снова, на этот раз дольше.
На третий раз её рот сталкивается с моим.
Поцелуй горячий, голодный, каким-то образом медленный и неистовый одновременно. Оторвавшись от моих бёдер, её руки тянутся за тканью футболки, привлекая меня ещё ближе, тогда как одна моя рука движется по всему её телу, а другая нажимает на заднюю часть шеи, удерживая её губы слившимися со мной.
Я слегка сгибаю колени, подстраиваясь под её рот в жажде оказаться ближе, но этого недостаточно. Мой язык ищет и находит её, поначалу застенчивый, но куда более осмелевший, когда поцелуй становится взрывоопасным.
Ладони зудят от желания двигаться. Мне хочется касаться её всюду. Хочется, чтобы она оказалась обнажена у камина. Но сейчас я решаю, что этого достаточно. Должно быть достаточно.
Наконец, она отстраняется, и я отпускаю. Её дыхание затруднённое, хриплое, а грудь поднимается и опадает, будто не в состоянии отдышаться.
Сам-то я точно не могу. Из-за неё я забываю дышать. Из-за неё я забываю обо всём.
— Это было... — она замолкает.
Про себя заполняю пробелы за неё. Глупо. Безответственно. Безумно. Восхитительно.
Ничего такого она не произносит, вместо этого просто качает головой, будто прочищая её.
— Мне нужно идти, — говорит она, резко убирая от меня руки, будто не может вытерпеть прикосновения ко мне.
Я моментально отпускаю её, пусть и изнываю от желания притянуть обратно, просто держать её.
Она уже почти отворачивается, но прежде наклоняется за пакетом со льдом. Рука с зажатым в ней льдом движется к моему лицу.
Она замирает на мгновение и почти отодвигается, затем хмурится и решительно, но осторожно прижимает лёд к моему носу.
— Подержи его минут тридцать, — произносит она мягко и властно одновременно.
— Хорошо, — грубовато отвечаю я. — Не хотелось бы, чтобы опухший нос испортил другие совершенные черты моего лица.
— Нет, — соглашается она, награждая меня слабой улыбкой. — Нам бы этого не хотелось.
Она отворачивается, а я стою, как дурак, прижимая пакет со льдом к центру лица, пока наблюдаю за её уходом.
— Лалиса, — зову я, и это слово срывается с моих уст, прежде чем успеваю понять, что хочу сказать.
Она останавливается. Поворачивается назад.
Дерьмо. Дважды.
Я понятия не имею, что хочу ей сказать. Ну, отчасти знаю, что делает моё молчание ещё более целесообразным. Этот поцелуй должен оставаться счастливой случайностью. Ради нас обоих.
— Да? — спрашивает она слегка нетерпеливо, пока я стою там, глазея на неё.
«Разряди обстановку, придурок. Дай ей понять, что это ничего не значило».
— Увидимся завтра утром? — спрашиваю я.
Идиот.
Она закатывает глаза.
— Ага.
— В пять? У тропинки?
— Как и обычно, за исключением случаев, когда у тебя истерика.
— Очаровательно, — бормочу я. — И, кстати...
— Да, Чон? — отвечает она раздражённым голосом школьного учителя.
— Как тебе Кали?
Бам. Ни следа от улыбки. И уверенности. Ненавижу себя за то, что наслаждаюсь её дискомфортом.
— Она замечательная, — щебечет Лиса. — Безумно симпатичная. И очень милая.
— Очень, — повторяю задумчиво. — Что ж, доброй ночи.
Я отворачиваюсь обратно к огню, скрывая улыбку, вызванную её недовольным пыхтением.