Два командира

— Здравствуй, мама!

Ты стояла на пороге маленькой квартирки на втором этаже, бросив свой чемодан на пол и разведя руки перед пожилой сгорбленной женщиной. Твоя мать, маленькая старушонка с белыми волосами, собранными в дульку, мелко тряслась и сильно щурила подслеповатые глаза.

— Т/ишечка, — вздохнула старушка, — неужели это ты?

— Я, мамочка, — ты быстро утёрла набежавшую слезу и, нагнувшись, обняла плечи матери.

— Т/ишечка, — жалобно повторила старушка, гладя тебя по спине. — Т/ишечка.

Вы простояли так несколько минут, согнувшись и обнявшись, пряча лица в складках одежды, пока из кухни не донеся голос отца:

— Эмили, почему ты так долго? Кто-то пришёл?

— А отец по-прежнему глуховат, — прошептала ты и отпустила мать. — Дай я пройду.

Мама улыбнулась твоим словам про отца и кивнула, дала пройти тебе в квартиру.

— Эмили! — повторилось из кухни. — Почему ты так долго?

Ты поставила чемодан у небольшого комода, быстро прошла на кухню и застала своего старого отца, сидящего у окна с газетой в руках.

— Здравствуй, папа! — громко сказала ты и, не дожидаясь, пока отец повернётся к тебе, крепко обняла его.

— Т/и! — выдохнул отец, кое-как успевая свернуть газету. — Т/и, милая! Ты дома!

Ты почувствовала, как отец резво поднялся, подпирая тебя снизу. Его колени были чуть согнуты, сухие руки обхватил твою шею, прижимая тебя к телу. Через несколько секунд под твоим ухом послышались глухие рыдания. Твой отец, этот маленький тщедушный старик, плакал, как ребёнок, обнимая свою единственную дочь.

— Папа, ну что ты? — ты медленно гладила отца по спине, чувствуя пальцами его выпиравшие позвонки. Тебе хотелось смахнуть предательские слезы, но руки отца мешали твоим, и ты, не сдерживаясь, зарыдала.

— Мамочка! Папочка! — выговаривала ты, ощущая на своей спине тепло маминых рук. — Я по вам так скучала! Я вам столько всего должна рассказать! Мамочка… Папочка!..

Два родителя утирали твои слёзы, снимали с тебя промокшую от снега шинель, хлопотали вокруг, а ты продолжала реветь, кулаками вытирая крупные слёзы, и продолжала причитать, не в силах успокоиться.

Через полчаса мать накрыла на стол. Отварная картошка, небольшое блюдо с мясом, соусница и стаканы с водой — вот и всё, что могла позволить себе маленькая семья, живущая в тесной квартирке. Но даже половина картошки и четверть куриной грудки были для тебя вкуснее, чем самая лучшая говядина, которую ты ела, запивая водкой, в России, потому что этот скромный ужин был приготовлен любящими руками твоей заботливой матери.

— Т/ишечка, — продолжала вздыхать мама, любуясь тобой. Она всё время вздыхала и открывала рот, желая, наверное, спросить тебя о чём-то, но каждый раз у неё выходило только одно слово: «Т/ишечка».

Отец так же, как и мать, с любовью глядел на тебя, улавливая каждое твоё движение и слушая, с каким аппетитом ты доедаешь картошку. От этих взглядов с двух сторон тебе сделалось почему-то неловко. Ты быстро всё доела и откинулась на спинку стула. Мама даже не пошевелилась, чтобы убрать со стола, боясь, что, если она повернётся к тебе спиной, ты непременно исчезнешь.

— Как вы тут? — наконец спросила ты, складывая посуду.

— Что может случиться со стариками в городе, — отшутился отец. — Ничего, не жалуемся.

— Что мы, — вмешалась мама, — ты нам про себя расскажи. Год мы тебя не видели, письма от тебя не получали!

— Простите… — ты стыдливо опустила глаза и перевела тему: — Я к вам по случаю приехала. Железный крест у меня, знали?

Мать всплеснула руками, громко ахнув, а отец выронил из рук вилку.

— Железный крест, — медленно, по слогам, произнесла мать. — Про тебя писали в газетах?

— В какой-нибудь фронтовой, должно быть, — смутилась ты.

Мать быстро глянула на отца, и тот вдруг встал из-за стола, выбежал в коридор и стал натягивать на себя пальто.

— Папа, куда ты? — испугалась ты, поднимаясь вслед за ним.

— За газетой! — донеслось из коридора.

— Так у тебя же вот, — ты посмотрела на отложенную отцом газету, лежавшую на подоконнике. Но входная дверь уже хлопнула, и ты осталась с мамой одна.

— Это ещё с прошлой недели, — объяснила мать. — В последние месяцы твой папа часто покупает свежие номера и читает их взахлёб.

— Что ж, — ты стала убирать со стола, — значит, и про Москву знаете?

— Это маленькая неудача, наверное, — неуверенно сказала старушка. — Но я знаю, что тебе виднее. Скажи, т/ишечка, как там на передовой?

— Всё прекрасно! — соврала ты. — Есть, конечно, трудности, но они нам необходимы.

В ответ донесся тяжёлый вздох. Ты взглянула на мать и увидела, что она сидит на стуле, спрятав лицо руками.

— А про Клауса Гартунга знаешь? — тихо спросила старушка, не отнимая рук от лица.

— Знаю, мама, — ты поставила в раковину последнюю тарелку и подошла к ванне, стоявшей тут же, на кухне, за невысокой перегородкой у стены.

Старушка посмотрела на тебя, догадалась, что ты хочешь искупаться, и встала.

— Сейчас наберу, т/ишенька, сейчас.

Минут десять, пока ванна наполнялась, вы молчали. Только назойливый шум воды, шедшей иногда с перебоями, нарушал эту тяжёлую тишину.

Вы заговорил только тогда, когда ты залезла в ванну. Ты видела, как мать тайком разглядывала твоё тело, ища на нём шрамы, и видела, как смягчился её взгляд, когда она их не нашла.

— Завтра я пойду к Гартунгам, — сказала ты, — хочу увидеться с Кларой и поддержать её. Она ведь, насколько я знаю, осталась одна в семье.

— Да, — мать кивнула, — бедная девушка! Она так любила своего брата. Да и родители… Горе-то какое.

— Ничего, — ты прикрыла глаза и чуть опустилась так, чтобы тёплая вода коснулась твоего подбородка. — Сейчас такое время.

— Время, — повторила мама. — Тяжёлое время. И почему единственные в семье дети непременно хотят стать военными?

— Клаус не был единственным ребенком, — заметила ты, прощая матери её слабость.

— Я не про Клауса.

Ты услышала, как скрипнул под матерью стул. Она встала, подошла к ванне и накинула на верёвку, протянутую между стеной и окном, большое полотенце.

— Я так отвыкла от тесноты, — призналась ты, открывая глаза. — Россия такая большая, мама. Знаешь, в 37-ом году, когда я была в училище, со мной училась одна девушка. В детстве она ездила в Россию и иногда по вечерам рассказывала нам о ней. Как сейчас помню её слова: «Господи, какие вольные там просторы! Нет конца-краям тем бесконечным равнинам». И она говорила это с таким упоением, что тогда мне казалось, что она либо преувеличивает, либо настолько прекрасны были русские равнины.

В ответ донесся тихий стук спиц: старушка-мать принялась вязать чулок. Но ты знала, что мама внимательно слушает, ловит каждое твоё слово и боится прервать тебя.

— И, побывав в России, я воочию увидела её просторы, — продолжала ты. —  Нет в этих равнинах ничего прекрасного, мама. Штакельберг, такая фамилия была у той девушки, была права в том, что им конца-края нет, но восторг её был неоправдан. Знаешь, мама, эти огромные пространства подминают под себя, давят, утягивают, сводят с ума. Каждый день я видела один и тот же пейзаж, те же деревни, те же леса и поля. Это сильно деморализовало солдат, а с наступлением зимы всё стало только хуже. Один снег, а вокруг ничего.

— А в России большие дома? — робко спросила мама, постукивая спицами.

— Разные, мама. Есть маленькие, как наша квартира, а есть большие. Знаешь, в России очень много деревень и городов. И людей там много.

— Я бы хотела побывать в России, — вздохнула мама. Ты поняла её намёк и сказала:

— После русского приволья я рада вернуться в нашу тесную квартирку.

Старушка опять вздохнула и больше с тобой не говорила.

Вскоре вернулся отец. К тому времени ты уже вышла из ванны и, спрятавшись в зале, одевалась в домашнюю одежду.

— Нашёл, нашёл! — отец, испачкав сапоги в бело-бурой кашице из снега и грязи, стоял в коридоре и размахивал купленной газетой.

В совсем свежем выпуске размещалась статья о тебе. Взапой прочитав её, ты с некоторой досадой обнаружила, что о тебе писали почти так же, как писали о других героях рейха, только в женском роде. Зато родители были безумно счастливы тому, что об их дочерне узнала вся Германия.
Весь остаток вечера отец не отходил от тебя, расспрашивая о твоём подвиге и намереваясь, по всей видимости, завтра же рассказать всем своим знакомым о нём. Мать же сидела подле вас, в плюшевом кресле, и мягко улыбалась, украдкой поглядывая на тебя из-под своих длинных ресниц.

***

Ночью ты спала плохо. На разобранном диване, стоявшем у противоположной стенки, спали родители. Отец, по своему обыкновению, храпел. Иногда слышались сонное бормотание и вздохи — это мама. Ты же спала на кровати с железными прутьями, покрывшимися кое-где ржавчиной. В изголовье светлел квадрат окна, и ты видела, как за стеклом, покрытым еле видным узором мороза, кружились хлопья снега.
Глубокой ночью стал завывать в печных трубах ветер, по заснеженной улице что-то с грохотом прокатилось, а потом послышались людские голоса, пронзительный звук свистка.
Ты осторожно подобралась к изголовью, выглянула на улицу, но ничего, кроме снега и темных окон противоположного дома, не увидела. На тротуаре даже не было следов. Значит, свистели на соседней улице.

Ты легла лицом к стенке, закрыла глаза, и вдруг неконтролируемый поток воспоминаний стал проноситься в твоей голове. Ты только успевала выловить случайные моменты из своего прошло, прежде чем они исчезали и ты ловила другие.

Вот ты стоишь перед своим ротным в далёком 39-ом году. Он презрительно осматривает тебя, ноздри его шевелятся, раздуваются, а губы чуть раскрываются, обнажая крупные желтовато-белые зубы. Ротный молчит, а ты чувствуешь, как по спине стекает липкий пот от этого недвусмысленного взгляда ротного. «И зачем ты пришла?» — спрашивает ротный. Ты не понимаешь и пожимаешь плечами: «Меня определили сюда». Ротный твоим ответом недоволен, он хмурит медные брови, кривит коричневые губы.
Потом ротный вдруг падает — это началось другое воспоминание, где ты собственными руками убила в бою своего командира. Его танк подбили, экипаж разбежался, а ты, сидя в кустах, быстро искала глазами ротного и, найдя его, выпустила в его сторону короткую очередь. Это решение — постоянно оставлять тебя в тылу, пока впереди кипят бои — дорого обошлось ротному. В тот день ты прокралась к линии фронта, засела в диких зарослях с твёрдым намерением убить его. И убила.
Картинка опять изменилась. На этот раз в роли ротного выступал другой человек. Ты стояла рядом с ним в звании взводного и постоянно косилась на него, ударяя себя по голенищу сапога кнутом. Новый ротный, выбранный твоей рукой, боялся тебя. После смерти старого командира роты ты вдруг проявила себя перед солдатами, быстро выбившись во взводные. Ты сама смутно помнила, благодаря чему тебя тогда повысили, ведь в то время серьёзных боёв не было. Видимо, кому-то из начальства ты приглянулась. Но не в этом дело. Счастье твоё заключалось в том, что в те дни ты позволила себе озвереть и в пылу сражения, видя, как некоторые солдаты имели наглость поворачивать назад, вылазила из танка и нещадно била трусов прикладом, целясь в голову, а потом, во время передышки, при всех избивала несчастного кнутом. С того момента и расползлась твоя грязная слава по всей роте. Солдаты боялись тебя пуще майора. Они даже не успели толком понять, что произошло: совсем недавно ты была белой овечкой и вдруг стала лютым зверем, разящим неугодных кнутом. И строгому начальству ты почему-то симпатизировала своей жестокостью, и солдаты были вынуждены смириться с тобой.

Ты открыла глаза, вытаращив их на трещину в стене. Тебе послышался свист кнута, рассекающего воздух, почудился стон солдата и привиделось лицо, располосованное багровым следом кнута.
Как давно это было? Как давно ты била своих солдат кнутом? Год назад. Год назад ты в последний раз взяла в руки кнут и ударила им Леманна за какой-то проступок, о которым ты не могла вспомнить сейчас. А ведь Леманн тогда и слова никому не сказал, промолчал. После этого ты и забыла про кнут. Да и надобности в нём уже не было: ты стала страшным авторитетом у солдат, они боялись тебя до такой степени, что не смели взбунтоваться. Теперь ты страшила их только словами и своим грозным видом.

«Интересно, — подумала ты вслух, — называют ли они меня как-нибудь за глаза? Госпожа кнут, например, или та же Валькирия?»

Тут ты вспомнила громкий заголовок вечерней газеты: «Валькирия Восточного фронта!» и расплылась в улыбке — когда ты приедешь обратно, то официально заявишь о своём новом прозвище. Пусть солдаты будут называть тебя Валькирией. Для них это будет символ страха, для тебя — почёта.

На диване зашевелилась мама. Ты глянула через плечо и увидела, как она, приподняв голову, смотрит на тебя, плотно сжав губы. В полумраке комнаты тебе показалось, что складки на лбу матери шевелятся, как и брови, в немом отчаянии. Она будто слышала твои мысли.
Ты не решилась окликнуть её и повернула голову обратно к стене.

***

Берлинское утро начиналось в вашем районе с фабричных гудков и дыма с заводов. По улице шли сонные люди, в основном рабочие. Твой отец встал раньше всех и, быстро позавтракав, ушёл на работу. Мать же осталась дома из-за своего слабого здоровья. Всё утро ты не говорила с ней, помня тот горький взгляд, да и мать молчала, возясь у плиты.
В обед ты вышла из дома, направилась к родителям Клары. Её отец, насколько ты помнила, был инвалидом и целыми днями сидел дома. Именно он встретил тебя на пороге дома, смерил равнодушным взглядом и сухо сказал, что Клара теперь живёт на Фридрихштрассе. В дом он тебя не впустил, и ты смутно догадалась, почему.

Сама Клара встретила тебя дружелюбнее, впустив в прихожую, но не дав пройти дальше.

— Ты знаешь? — коротко спросила ты, поздоровавшись.

— Знаю.

— Прими мои соболезнования. Я любила Клауса, как брата. Он был мне дорог так же, как и вам, — начала ты, но Клара перебила тебя:

— Больше не говори о нём. Он запретил нам общаться, и я делаю тебе большое одолжение этим разговором. Считай, что это моя благодарность за нашу долгую дружбу, — девушка помолчала, думая над следующими словами, и в конце концов сказала, будто про себя: — Зря отец выбил тебе место в армии.

В светлых глазах Клары загорелись ненависть и презрение. Ты это увидела.
Эта раздавшаяся в ширину корова возомнила себя лучше тебя. Она вдруг решила, что после смерти Клауса вправе говорить с тобой именно так. Себя, уродливую свинью, севшую на шею мужа, она поставила выше тебя — фронтовой Валькирии, только что приехавшую с фронта!
Твоя спина похолодела, лицо дрогнуло. «Так он всё-таки написал про меня», — подумала ты и пристально посмотрела в глаза Клары.

— Жирная сволочь! — вырвалось из твоей груди. Ты сделала шаг вперёд, наступая на Клару и давя её своей тенью, отчего девушка, в испуге поднеся полные руки к пухлым щекам, вдавилась в стену.

Но тут же Клара овладела собой, нахмурила брови и, сверкая глазами, строго, но спокойно сказала:

— Убирайся из моего дома, садистка.

Ты занесла руку над головой, чтобы ударить Клару по голове, но в прихожую вдруг вбежала светловолосая девочка, похожая на Клару, и, увидя твоё лицо, перекошенное яростью и отчаянием, вцепилась в подол маминой юбки и заплакала.

— Плодишься, жирная свинота, — процедила ты сквозь зубы и убрала руку. — Подобных себе бочонков рожаешь! Трахаешься тут, как сука, пока я на фронте землю жру! Знай, с кем говоришь, ублюдка!

Клара без раздумий плюнула тебе под ноги и, прежде чем ты успела понять, вытолкнула тебя на улицу и захлопнула дверь.
Припав к холодной деревянной поверхности, ты слышала, как девочка сквозь слёзы спрашивала маму, что это за страшна тётя пришла к ним домой. Клара отвечала, что это вернулся нехороший человек с фронта. Последнее, что ты услышала, были слова девочки: «Мама, а папа приедет с войны таким же?»

— Да за таких, как вы, и сражаться не хочется! — в сердцах выкрикнула ты.

Несколько прхожих обернулись на тебя, но ты, круто развернувшись, уже уходила прочь от дома Клары, лелея внутри мысль о том, что как-нибудь обязательно донесёшь на Гартунгов, когда появится случай.

***

Настроение, с которым ты шла к Кларе в надежде поболтать с ней, испортилось. В лицо дул противный ключий ветер, морозя тебе щёки и нос, бросая снежную пыль в глаза. Ты шла домой, к маме, чтобы пожаловаться ей и получить поддержку.
Мать, встретившая тебя на пороге, сразу поняла, что случилось что-то нехорошее. Она быстро наполнила тебе ванну, принесла запасную одежду и поставила на плиту чайник. И только когда ты уже лежала в горячей воде по самые ноздри, мама приставила к ванне стул и, сев возле тебя, стала беспокойно расспрашивать.

— Поссорилась я с Кларой. Мы больше не дружим с Гартунгами, мама, — заключила ты.

Мама недоверчиво посмотрела на тебя и тихо сказала:

— Т/ишенька, мы с папой уже давно не общаемся с ними. После смерти Клауса они окончательно порвали всякие связи с нами, но их отношение к нашей семье ухудшилось ещё до его гибели.

Ты вспыхнула, немного разозлившись на мать за то, что она не сказала тебе об этом раньше. Старушка и сама понимала свою вину, поэтому молча опустила глаза, ожидая твоего вердикта. Но ты молчала, изо всех сил борясь с кипучей злобой внутри. Мама терпеливо ждала.

— Но я всё равно должна сказать им спасибо, — заговорила ты, водя по поверхности воды пальцем. — Благодаря Гартунгам Германия получила такого воина. Я уверена, что в будущем ещё не раз достойно проявлю себя.

Мама кивнула и положила руки на колени, чуть сгорбила спину.

— Но их сын оказался недостойным солдатом, — продолжала ты. — Он отказывался выполнять приказ Гиммлера: беспощадно уничтожать славян. За это он и поплатился своей жизнью.

— Можно ли так говорить? — мать с укором посмотрела на тебя. — Даже если он ослушался приказа.

— Такова жизнь, мама, — ты вздохнула и посмотрела в окно, чувствуя на себе тяжёлый взгляд матери.

Повисло молчание. Лампочка мигала, светила с перебоями, на лестничной площадке кто-то хлопал дверьми, слышались голоса с улицы. Об стекло билась толстая муха. Глядя на неё, ты повернула голову к маме, не отводя глаз от окна, и сказала:

— У Клары, оказывается, есть дочь и муж. Когда она успела?

— В самом начале 38-го родила, — тихо ответила мама. — Вышла замуж за какого-то парня только потому, что тот её обрюхатил. Не знаю, счастлива ли она.

— Её муж на фронте, — ты будто пропустила слова матери мимо ушей. — Клара сильно потолстела.

— Это после родов.

— Наверное, муж изменяет ей.

— Да где же ему?.. — удивилась мама.

— На фронте, — просто ответила ты. — В России есть симпатичные девушки. Да и с некрасивыми там спят, мама.

В ответ опять вздох. Мама тяжело поднялась со стула, чтобы выключить чайник, а ты так и осталась лежать в тёплой воде, положа голову на холодный бортик.

***

Вечером, когда оранжевые сумерки покрывалом накрыли Берлин, ты опять вышла на улицу. Отец к тому времени уже вернулся, а мать хлопотала у плиты, готовя, как она сама выразилась, «большой ужин». Ты решила не мельтешить перед глазами родителей своим помрачневшим лицом и вышла в вечерний Берлин.

Ты шла к Тиргартену, намереваясь зайти в него со стороны зоопарка. В кармане пальто грелся кошелёк, туго набитый деньгами, и ты, немного обрадованная тем, что сможешь позволить себе некоторые безделушки, быстрым шагом шла по широкой улице.
В зоопарк ты не стала заходить, боясь, что застрянешь там на добрых три часа, разглядывая диковинных зверей. К тому же в сентябре в зоопарк попала бомба. Этот факт почему-то отпугнул тебя, и ты решила сходить в это место как-нибудь потом и уже вместе с родителями (за воротами зоопарка ты видела, что все посетители были обязательно с кем-нибудь: с родителями, друзьями, коллегами, детьми. И, видя это, ты вдруг подумала, что тебе будет ужасно неловко бродить между вольерами одной).
Добравшись до парка, ты сразу свернула к его тёмным дорожкам, потому что увидела, как навстречу тебе шла огромная шумная компания. Ты решила пробираться к менее людной части парка через деревья, оставляя за собой цепочку следов. Тебе необъяснимо нравилось это шествие — идти к белеющим вдали дорожкам аллей сквозь сумрак голых деревьев. Шумная компания, от которой ты будто бежала, заметила тебя и начала свистеть, потом разразилась хохотом и двинулась дальше. Им так непривычно было видеть человека, идущего против общественной установки ходить строго по обозначенным местам. Но тебе хотелось пройти именно так. Тебе нравилось ставить ноги в сугробы, хвататься руками за стволы деревьев и, ничего не боясь, оставлять после себя следы и никак не прятаться. В России ты себе такого удовольствия позволить не могла.
Выйдя на тёмную аллею, ты пошла к центру парка, боковым зрением видя зенитную башню, построенную рядом с зоопарком. Тёмный силуэт башни вырисовывался страшным чудовищем на фоне оранжевого неба. Ты шла, а башня медленно двигалась за тобой, но не догоняла. Лишь напоминала собой ту опасность, от которой нельзя было укрыться даже в столице.

Ты села на лавочку под фонарём. Белый свет мягким кругом с размытыми границами обволакивал твою тёмную, укутанную в пальто и шарф фигуру, защищая от чудовищной массы башни. Внизу, у шеи, что-то блеснуло. Ты отодвинула ткань шарфа и увидела блеск своего Железного креста, который ты машинально повесила под пальто. Расстегнув несколько пуговиц, ты обнажило свою награду, прицепленную слишком высоко, и долго смотрела на неё, любовно разглядывая и поглаживая пальцами.

Ты не сразу услышала шаги и не сразу увидела человека, который сел рядом с тобой. Только когда он дотронулся до тебя, ты оторвалась от Железного креста и посмотрела на незнакомца. И вдруг обомлела. Задрожала. Задохнулась.
Перед тобой сидела твоя мечта, твой идеал, твой кумир и твоё счастье. К тебе подсел Третий Рейх.

— Мой… — ты икнула от испуга и задушившего тебя волнения. — Мой фюрер!..

Ты подскочила, быстро встала в стойку и щёлкнула каблуком. Мужчина слегка кивнул тебе и пригласил сесть обратно.

— Я польщён, — только и сказал он на твоё приветствие и указал рукой на твой крест. — Откуда у вас это?

— За подвиг, — заплетающимся языком выговорила ты и, видя, что мужчину не очень устроил твой ответ, сказала: — Я с фронта, мой фюрер. У меня отпуск.

— С фронта? — в свете фонаря ты увидела, как плавно поднялась чёрная, как смола, бровь Рейха.

— Да.

— Как ваше имя? В каком вы звании? — в голосе Рейха прозвучали насмешка и даже некоторое снисхождение, что немного задело тебя.

— Т/и Адлер, гауптман 5-й роты 2-го батальона 14-й танковой дивизии.

— Ах, это про вас писали как о «Валькирии Восточного фронта»? — голубые глаза Рейха блеснули, в них зажглись маленькие огоньки интереса.

— Так точно, мой фюрер.

— Я мельком слышал о вас ещё до этой статьи, — продолжал Рейх, согнув руку в локте и положив её на спинку скамейки.

Ты ждала от него ещё слов, но мужчина молчал, и ты не знала, что ответить ему. Заметя твоё замешательство, Рейх коротко усмехнулся и попытался улыбнуться тебе самой тёплой и располагающей улыбкой.

— Говорите со мной, как с обычным человеком, — сказал он. — Третий Рейх я только на публике.

Ты кивнула, сжала ладонями колени и украдкой посмотрела на него.

Этот был высокий и в меру худой мужчина с бледной кожей и голубыми (а может и синими, ты не могла разглядеть) глазами, на которые падала чёрная чёлка. Тонкая кожа на прижатых к выбритым вискам ушах просвечивалась тонкими кровяными сосудами, свет на узкие скулы ложился плитами, оттеняя аккуратный нос от бескровной полоски плотно сжатых губ. Кадыкатсая шея, жилистая, длинная и не по-мужски тонкая выглядывала из-под воротника эсэсовской шинели. Большие пуговицы серебрились под мягким фонарным светом, длинные ноги были скрещены, выставляя напоказ начищенные сапоги. С виду Рейх действительно напоминал обычного эсэсовца, рангом не выше штурмбаннфюрера, поэтому он и не вызывал пристального внимания людей. Только самый ярый поклонник мог узнать в этом эсэсовце национальный символ — воплощение государства в облике человека.

— Почему вы один? — спросила ты, кусая губу.

— Хочу, — коротко ответил Рейх.

— Я предполагала, что национальный символ ходит в окружении самых лучших охранников, — смутилась ты.

— Я хожу с охраной только если намеренно показываю себя публике.

Ты кивнула и вдруг, осмелившись, спросила:

— А почему вы ко мне подсели?

— Увидел ваш Железный крест. Для меня немыслимо, что молодая фрау смеет носить его.

Твоё сердце пропустило удар после последних слов Рейха. Ты почувствовала, как щёки налились кровью. Но в то же время ты была польщена тем, что Рейх, несмотря на свою некоторую застенчивость, всё-таки нашёл в тебе понимающего обожателя и не побоялся спросить. Если бы ты вела себя более развязно, то он, быть может, обошёл бы тебя стороной.

— Я ношу его заслуженно, — тихо возразила ты.

— Я и не спорю, — Рейх пожал плечами. — Не буду спорить, ведь узнал вас. А так я бы с вами с удовольствием поспорил.

Вы помолчали, разговор зашёл в тупик.

— И что вы будете делать весь отпуск? Когда вы приехали с фронта? — спросил Рейх.

— Я намерена провести свой отпуск с родителями, — ты ещё сильнее сжала колени. — А потом, набравшись сил, вернусь на фронт. Знаете, мой батальон открепляют от дивизии и включают его в состав другой. Думаю, что ещё несколько дней, уже прибыв на фронт, я буду искать его новое местоположение.

— Командование тасует части, — задумчиво протянул Рейх. — Знаете, я плох в этих передвижениях, потому что Адольф совсем не посвящает меня в свои планы. Я вынужден только сопровождать его на официальных мероприятиях, а в остальное время предоставлен самому себе. Мне, признаться, скучно одному.

— А вам бы хотелось попасть на фронт? — ты глянула на профиль Рейха.

— Только не на передний край, — Рейх вдруг рассмеялся. — А так, конечно, было бы интересно посмотреть на это всё своими глазами. В конце концов, я думаю, что должен знать, кому обязан своим внешним видом. Здесь, в столице, остались по большей части только женщины, дети, старики и толстые чиновники.

— Вы просто не ходили в промышленные районы Берлина, — сказала ты, — там много молодёжи в самом цвете.

— А на фронте какие солдаты? — неожиданно спросил Рейх.

— Они отличаются от вас, — призналась ты. — Честно, не знаю, почему у вас тёмные волосы и такое… такое телосложение.

— Немцы высокие и стройные, — хмыкнул Рейх. — А крупные в основном гренадёры. Я, мне думается, вышел в породу аристократов. Честно, до сих пор не могу разобраться, что именно влияет на внешность страны. Слишком много противоречий.

— Да, — растерялась ты.

Мимо вас прошла парочка. Рейх, завидя их ещё издали, надвинул на глаза фуражку и спрятал лицо, притворившись, будто разглядывает свои сапоги, а ты осталась сидеть, напряженно выпрямив спину и судорожно сжимая колени.

— Что ж, принято было с вами познакомиться, фрау Адлер, — Рейх встал.

— Я не фрау, я фройляйн, — поправила ты и тоже встала.

— У вас даже нет жениха? — удивился Рейх.

Ты отрицательно помотала головой.

— Что ж, вам скоро отправляться на фронт, — сказал Рейх и улыбнулся, — там много достойных мужей.

Ты отшутилась, пытаясь в шутке же намекнуть:

— Я на фронте уже который год, а достойного так и не нашла.

— Ищите лучше, — посоветовал Рейх и, повернувшись, сказал, как бы невзначай: — Я гуляю здесь каждый день, утром и вечером.

— И я тоже теперь буду, — ты улыбнулась, но Рейх так и не повернулся к тебе, а молча пошёл вглубь аллеи.

Ты же, проводив его самым нежным взглядом, ринулась прочь из парка, пытаясь в беге унять пылающие щёки и сердце, и не отнимая от груди руку, щупая пальцами поверхность Железного креста.

В этот вечер ты была самой счастливой девушкой в мире.

***

Ты перестала бывать дома, проводя день за днём в городе. Каждое утро ты поднималась вместе с отцом, провожала его на работу, а сама шла в парк, к заветной лавочке, на которой тебя уже ждал Рейх. Каждый раз он был одет по-разному, но в военной форме ты его больше не видела.
При виде тебя он почтительно вставал, приподнимал, если было, шапку и приглашал тебя присесть рядом. Ровно полчаса вы сидели, разговаривая о каких-то пустяках, потом поднимались и обходили весь парк. Как-то раз вы зашли в зоопарк и два часа бродили между клетками, разглядывая причудливых животных.
Ближе к обеду Рейх уходил, и ты была вынуждена возвращаться домой, где тебя ждала обеспокоенная мать со своими расспросами. Старушка знала, видела по тебе, что ты была безнадёжно влюблена, но вот кто именно стал твоим избранником она никак не могла узнать. Ты только раздраженно отмахивалась от назойливых вопросов и с нетерпением ждала вечера, чтобы вновь побежать в парк и полчаса просидеть на лавке вместе с Рейхом, а потом пойти с ним в ресторан и провести там несколько мимолётных часов.

Рейх оказался совсем не таким, каким ты его себе представляла. Иногда он был излишне вежлив, порой уж слишком скромен, но до ужаса внимателен. Казалось, что он искренне интересуется тобой, твоей жизнью и особенно делами фронта. Ты стала для него единственным живым подтверждением того, как на самом деле идёт война. И, что было особенно важно и примечательно для тебя, он почти не замечал тебе того факта, что ты, будучи девушкой, носишь военную форму. Рейх по-настоящему интересовался тобой, и тебе кружило это голову, пьянило и ужасно льстило.
Твоя мечта, родившаяся в 36-ом году, начала медленно сбываться через шесть лет — в 42-ом, и поэтому окончание отпуска стало для тебя настоящей трагедией.

___________________________

4571 слово