1 глава.
Это было утро двадцатого марта тысяча девятьсот восемнадцатого года в Сен-Жермен-де-Пре (Quartier Saint-Germain-des-Prés) - квартале на левом берегу Сены, распологающемся в департаменте Мозель региона Гранд-Эст.
Там располагался особняк Ла Клермон - семейное имение герцогского рода Де Монферран, известного влиянием в обществе и политике. Уже третью сотню лет это окружённое живописными садами и парками место было населено поколениями счастливой семьи. Род Де Монферран, как часть парижской аристократии, имел свои уникальные традиции и увлечения, среди которых была и традиция разведения больших королевских пуделей. Пудели, известные своим интеллектом, грацией и дружелюбным характером, стали популярными среди аристократов благодаря своей способности к обучению и элегантному внешнему виду. Разведение пуделей в семье Де Монферран было связано с их статусом и желанием поддерживать определённый имидж. Эти питомцы часто использовались как компаньоны и символы статуса, а также участвовали в различных светских мероприятиях. Красивые, пушистые собаки были популярны среди высшего общества, и их наличие в доме подчеркивало утончённый вкус и заботу о животных. Их семья уделяла внимание не только внешнему виду своих пуделей, но и их воспитанию и обучению.
Жюльен-Анри - четырехлетний белый королевский пудель с большими черными глазами утром того дня тихо шел по коридору к своей комнате, как вдруг услышал разговор, доносившийся из приоткрытой двери в "salle de détente" . Это были Викторайн и Дамиен, старшие жители Ла Клермона: женщина с изысканными чертами лица со светлыми волосами, выразительными глазами в лавандовом платье, шляпке и перчатках и мужчина с седыми волнистыми волосами и бородой в классическом костюме.
пожилые аристократы, всегда окружённые роскошью и спокойствием, Их лица были необычно серьёзными и бледными, а глаза — полны тревоги. Он заметил, как Викторайн осторожно раскрыла тонкий пергаментный конверт. Она начала читать вслух — голос её был тихим и дрожащим:
—Сообщаем вам о гибели вашего сына, Валери Де Монферрана...
Пёс почувствовал, как их тела напряглись. Его хозяева — обычно такие сильные и гордые — вдруг словно потеряли опору. Дамьен сжался в кресле, его лицо побледнело до почти прозрачного цвета. Викторайн закрыла глаза на мгновение, и слёзы покатились по её щекам. Жюльен зашёл и сел рядом, наблюдая за ними в тишине. Внутри него зажглась странная смесь чувств: он не понимал всех слов, но ощущал их боль и утрату. В этот момент пудель понял — даже самые сильные из нас иногда нуждаются в утешении и поддержке. И он решил быть рядом со своими хозяевами в этот трудный час. Анри почувствовал, как внутри него закипает тревожное волнение — его любимый хозяин больше не вернется домой. Его мягкие глаза наполнились слезами, шерсть чуть взъерошилась от переживания. Он словно понимал всю тяжесть утраты, ощущая грусть и безысходность в воздухе. Жюльен чувствовал, что впереди — тяжелое время. Он видел, как в глазах младших жительниц их особняка отражается страх и неопределенность. Десятилетняя Мадлен слишком рано лишилась отца — их судьба оказалась запутанной в жестоких событиях войны. Пятилетняя Изабель еще слишком мала, чтобы полностью понять происходящее, но она чувствовала перемены: тишину в доме, грусть в голосах взрослых.
А как это начиналось! Год назад, в тысяча девятьсот семнадцатом, в обычно столь тихом и размеренном жилище воцарилось странное волнение. Жюльен, обычно чуткий к малейшему изменению настроения обитателей дома, ощущал гнетущую тревогу. Это не было обычное прощание перед отъездом на campagne или в летнее поместье. В тот день обожаемый молодой сын его хозяев ( на последнем празднистве в честь дня его рождения говорилось, что исполняется Валери trente-cinq - тридцать пять) собирался в путь. Не с легким дорожным сундуком, а с тяжелым вещмешком, на котором странно поблескивали металлические пряжки. Горничные всхлипывали, мадам Монферран, обычно столь невозмутимая, прижимала к губам кружевной платочек, а мсье Монферран стоял с прямой осанкой, но его взгляд был непривычно напряжен. Валери, обычно такой беззаботный и улыбчивый, был серьезен и собран, его прощальные объятия были крепкими, словно он пытался запомнить тепло каждого. Жюльен, инстинктивно чувствуя что-то неладное, прижимался к его ногам, пытаясь задержать, не понимая, почему такой сильный и добрый человек должен уйти туда, откуда веяло чем-то холодным и незнакомым.
На самом деле принял такое решение единственный сын и главный наследник герцогов по причине того, что война бушевала уже третий год, и французский народ изнемогал от потерь, а известия с фронта были особенно удручающими.
О масштабном вооруженном конфликте Жюльен слышал лишь обрывочные фразы. Хозяева, за вечерней трапезой, за чашечкой café, говорили о "la guerre", о "les Boches", о доблести (honneur) и отечестве (patrie), о самопожертвовании (sacrifice) и храбрецах (les héros), о триумфе (la victoire) и потерях (les pertes). Слова эти казались абстрактными, полными незнакомых оттенков голоса – то горечи, то гордости.
На парижских выставках, куда их с родственниками вывозили, утонченные терьеры и важно шествующие бульдоги, чья шерсть лоснилась от натирания обменивались новостями о "военном времени". Некоторые жаловались на сокращение порций foie gras, другие хвастались, что их "мэтр" служит в штабе, избегая "этого ужасного front". Обсуждались слухи о "героических собаках", отправленных с посылками на передовую, но это казалось Жюльену не более чем эксцентричными выдумками.
"Ну кто в здравом уме отправит собаку в la boucherie – эту кровавую бойню?" – думал он, лениво вылизывая лапу. Война была для них темой для разговоров, элементом газетных заголовков, но не живой, дышащей реальностью. Они, собаки знати, были уверены, что их douce vie надежно защищена толстыми стенами особняков и многомильным расстоянием от тех ужасов.
Жюльен стал невольным свидетелем напряженных, порой отчаянных, бесед. Это было время, когда серия неудачных наступлений Франции, колоссальные потери и ощущение нескончаемого тупика на фронте буквально душили страну.
Его Светлость Дамиен и Её Светлость Викторайн были не просто обеспокоены – они были возмущены и потрясены. Их сын должен был служить в штабе, занимать почетную, но безопасную должность, а не рисковать жизнью в окопах, которые они презирали как средоточие всех ужасов и грубости. Пудель, свернувшись на мягком ковре у камина, слышал их гневные, полные отчаяния слова:
—Дамиен, это безумие! Три года мы жили в надежде, что этот кошмар закончится, что наше дитя будет в безопасности, а теперь, когда все уже устали и отчаялись, он вдруг решил проявить героизм?! — восклицала Викторайн, её голос дрожал от смеси страха и гнева.
Дамиен, сцепив руки за спиной, расхаживал по кабинету, его слова были отрывистыми и резкими:
—Это не просто немыслимо, это позор для рода! Наследник де Монферран, который ждал три года, чтобы потом броситься в эту бойню? Это выглядит как... как отчаянный жест, как будто он не мог больше терпеть постоянных поражений Франции, как будто мы не можем выиграть эту войну без его личного участия! Он окончил Сен-Сир, чтобы руководить, чтобы быть в элите, а не в грязи вместе с этими... - Он не договорил, но презрение в его голосе было ощутимым.
Месяц спустя после того рокового дня, когда Валери, вопреки воле родителей, отправился на фронт, все изменилось. Жюльен-Анри, все ещё скучавший по привычному присутствию своего молодого хозяина, замечал, как меняется и хрупкая Франсуаза. Она больше не носила своих шёлковых платьев и драгоценностей; её дни теперь были наполнены чтением медицинских пособий и собиранием непривычно грубых, практичных вещей. Этот месяц был для Его Светлости Герцога и Её Светлости Герцогини не просто ожиданием, а агонией. Они не могли заставить Валери изменить свое решение, но теперь вся их надежда была на Франсуазу – на то, что она, возможно, окажется более податливой, более разумной. Они предлагали ей другие варианты, более безопасные, более достойные её положения в обществе. Но глаза Франсуазы, прежде столь мягкие и мечтательные, теперь горели тихой, но непоколебимой решимостью. И вот настал день, когда должна была уехать и она. Не было ни пышных проводов, ни даже слезливых объятий, которыми бы, возможно, простились с дочерью из менее знатной семьи. Всё было напряжённо-формально, с острой болью, пронзающей насквозь показную холодность.
Жюльен-Анри, свернувшись клубком у входной двери, наблюдал за этой сценой. Франсуаза стояла в грубом сукне сестринской формы, с большим, непривычным для такой дамы саквояжем в руке. Её лицо было бледным, но не сломленным.
Дамиен, с непроницаемым, словно вырубленным из камня лицом, подошел к ней. Его голос был низким и сдавленным, полным скрытого негодования:
—Франси, мы...мы глубоко сожалеем о вашем решении.
Викторайн, бледная, с плотно сжатыми губами, подошла к невестке, её дрожащая рука едва коснулась плеча Франсуазы. В её глазах, несмотря на всю чопорность, читались истинный страх и отчаяние.
—О, дорогая, молю, будьте осторожны, — прошептала она, её голос был едва слышен. — Сын уже там... Вы так хрупки... Неужели вы и правда должны так рисковать? Что если... что если вы не вернетесь прежней? Что если... - Она не договорила, отвернувшись, чтобы скрыть слезы.
Франсуаза лишь слегка кивнула, её губы сложились в тонкую, едва заметную, но твердую линию.
—Я должна, мадам, — тихо, но уверенно ответила она, её голос не дрогнул. — Кто-то должен быть там. Франция нуждается в каждом.
Она быстро обвела взглядом опустевший холл, задержав взгляд на Жюльене-Анри, который с таким непониманием смотрел на нее. В ее глазах промелькнула мимолетная грусть, но затем она сделала глубокий вдох, развернулась и вышла за дверь. Резкий хлопок автомобильной дверцы эхом отдался в затихшем особняке. Машина тронулась, увозя Франсуазу навстречу неизвестности. В гостиной, где ещё недавно звучали гневные упреки и вздохи, воцарилась тишина – более густая и тяжелая, чем любая до этого. Жюльен-Анри, свернувшись клубком, не понимал всех тонкостей человеческих расчетов и аристократических предрассудков, но чувствовал этот сдвиг. Дом их теперь казался опустевшим и странно холодным, лишенным той искры юной жизни, которая, вопреки воле старших, отправилась на войну.
И это решение, принятое спустя три года войны, было для Герцогов ещё большим ударом, чем если бы их дети ушли с первыми волнами патриотического подъема тысяча девятьсот четырнадцатого, Оно означало, что даже их дети, их будущее, не были застрахованы от разрушительной реальности мира, и что даже их тщательно оберегаемый мир аристократии не мог уберечь их от выбора, который диктовала честь и совесть.
Анри думал, что никогда не столкнется со смертью близких. Ведь люди стареют гораздо медленнее, они не умирают на глазах у своих питомцев! Но теперь смерть была для него не просто абстрактным понятием из редких и печальных разговоров.
До этого момента глобальный военный конфликт для Жюльена был лишь фоном, неясным гулом где-то очень далеко,. Но теперь, в свете невыносимого горя его людей, смысл этих слов исказился. Его пушистое, розовое облачко беззаботного существования лопнуло, обнажив острую, ледяную правду. В этот момент, сквозь пелену горя, в его памяти всплыл диалог, услышанный им однажды в пышном, залитом светом "Салоне Гранд-Пале" Он тогда лежал у ног своей хозяйки, пока та вела polite conversation с дамой из дворянства. Рядом с ним, на атласной подушке, возлегал старый, умудренный жизнью афганский борзой по кличке Марсель, питомец некоего генерала. Марсель, с циничной мордой, привыкшей к салонням сплетням, тогда рассуждал о войне, пока его хозяева обсуждали новые коллекции от кутюрье.
—Видите ли, мой юный друг, – прохрипел тогда Марсель, его голос был глубок, как старое вино, – люди... они удивительно глупы. Эта grande guerre? Она началась не с героических порывов, а с того, что могущественные мужи, те, кто зовет себя monarques и empereurs, слишком долго играли в свои игры на большой карте Европы. Всё началось, когда Император из Вены решил наказать своего меньшего соседа, и Кайзер из Берлина тотчас предложил свою полную поддержку. Вместо того, чтобы вести разумный диалог, Австро-Венгрия объявила войну Сербии, а Германия, стремясь к гегемонии, бросила вызов всему континенту. - слушать всё это Жюльену было невыносимо скучно. Из вежливости и уважения к старшему пудель старался выглядеть увлечённым, но его мозг, привыкший к иным концепциям, был совершенно неспособен saisir – уловить – суть беседы. Какие "императоры"? Какие "Вены" или "Берлины"? Он даже не представлял себе, что мир простирается дальше парижских бульваров и Елисейских Полей. Поддерживать диалог на такие темы, как политика, дипломатия или география, Жюльен был абсолютно не в состоянии. Его мир был сосредоточен на гораздо более... осязаемых вещах - во время прогулок в Булонском лесу, если ему случалось переброситься словом с другим породистым псом, их разговоры вращались вокруг шампуней на основе розы, деликатесов, мягкости подушек и мелких скандалов в высшем обществе.
Марсель тогда продолжал свою тираду, его глаза, казалось, видели сквозь стены особняков:
—Один эрцгерцог был убит в далекой стране. И вместо того, чтобы поговорить, эти hommes d'état – государственные мужи – раздули из мухи слона. Германия объявила войну Россиийской Империи, затем Франции, а затем вторглась в Бельгию, втянув в конфликт и Великобританию. Они говорят о свободе, о справедливости... Но на самом деле, они просто не умеют делиться и договариваться. И мы, собаки, расплачиваемся за их folie – безумие!
Тогда эти слова пролетели мимо Жюльена, казались ему забавным ворчанием старого пса. Но теперь, когда смерть Валери пронзила его сердце, слова Марселя обрели жуткую, неоспоримую истину. Война не была полем для героев; это была арена для человеческой vanité и жестокости. Дочери Валери скучали по матери, они были не готовы к такой разлуке. Жюльен ощущал отсутствие Франсуазы особенно остро: он знал, что она борется за свою страну, рискует всем ради будущего. В его сердце зародилась надежда и тревога одновременно — он молился за её безопасность и за скорейшее возвращение.
Жюльен хотел стать для девочек не только другом и защитником, но и символом стабильности. Он тихо сидел рядом с ними, когда они плакали или боялись — его теплое тело было для них утешением. Он ощущал их боль и старался быть рядом, чтобы хоть немного облегчить их страдания.
Он думал о том, как важно сохранить надежду в этом тяжелом времени.
Через два дня доставили тело Валери.
Та весна окутала округ Парижа зябким дыханием горя, и каждый уголок хранил отголоски ужасной войны. Церемония началась в величественном соборе, где под сводами изысканной архитектуры, в свете мерцающих свечей, отпевали погибшего героя. Родственники и друзья Валери, облаченные в траурные одежды, скорбно склонились перед гробом, покрытым французским флагом. Мужской хор исполнял заупокойные песнопения, пронзительные мелодии которых разносились по залу, вызывая слёзы даже у самых стойких. Жюльен и вся его семья, состоящая из матери, отца и трёх сестер в знак траура была одета в чёрные банты, завязанные в белоснежной шерсти. Его глаза, полные печали, следили за происходящим. Он находился рядом с семьей, чувствуя себя одиноким и потерянным.
После службы процессия, возглавляемая священниками и военными, двинулась к кладбищу Пер-Лашез. Шествие растянулось на несколько кварталов, напоминая траурную реку, медленно текущую по городским улицам. Экипажи, запряжённые вороными лошадьми, везли тела погибших героев, цветы и венки, символизирующие скорбь и признательность. В этот день небо было серым и пасмурным, словно под стать настроению присутствующих. На кладбище, среди роскошных надгробий, была подготовлена элегантная могила для Валери. Монументальная скульптура ангела, высеченная из белого мрамора, возвышалась над местом его последнего упокоения. Ангел, с опущенными крыльями и скорбным взглядом, символизировал скорбь и вечную память о погибшем. У могилы собралась огромная толпа. Присутствовали представители знатных родов, офицеры, солдаты, простые горожане – все, кто знал и любил Валери. Звучали прощальные речи, выражающие уважение и признательность за его храбрость и преданность Франции. Слёзы катились по щекам, и слова утешения не могли в полной мере облегчить боль утраты. Когда гроб опустили в землю, над ним прозвучал прощальный салют. Цветочные венки, усыпанные белыми лилиями и розами, покрыли могилу, создавая яркий контраст с тёмной землёй. Жюльен, стоя у могилы, тихо скулил, словно оплакивая потерю своего любимого хозяина. Его маленький бант трепетал на ветру, как символ верности, преданности и вечной памяти.
—bon garçon, bon garçon Julien.. - всхлипывала Мадлен, гладя пуделя. Тот прижался к ней.
Люди начали расходиться, оставляя за собой лишь следы на грязной дорожке и ауру невыносимого горя. Мадам Дюваль, поддерживаемая мужем, едва передвигала ноги, унося с собой нечто невосполнимое. Жюльен посмотрел на свежую насыпь земли, которая теперь закрывала Валери. Больше не будет его возвращения с фронта, не будет его крепких объятий, они больше не съездят все вместе на пикник на аллеях Тюильри, не будет знакомого смеха, который когда-то наполнял дом. Его douce vie, его безмятежное существование, было навсегда расколото этим холодным, прощальным стуком.