болезненная любовь
Сцена была пуста. Осколки стекла исчезли — кто-то смел их в коробку, оставив пол гладким, как ледяное озеро. Лунный свет лился сквозь разбитое окно, и в его луче висела пыль, словно застывшие ноты. Зонт стоял в центре, босиком, но на полу не было ни крови, ни острых граней. Только тишина.
Вару вошёл, волоча за собой зеркало в раме — треснутое, но целое. Поставил его у края сцены, разбитой стороной к стене.
— Ну что, тряпка, — сказал он, вытирая пыль с рукава. — Теперь ты можешь любоваться своей жалкой рожей, пока танцуешь.
Зонт не ответил. Он смотрел на зеркало, в котором отражался не он, а призрак того, кем мог бы стать: силуэт с прямой спиной, глазами без дрожи.
— Зачем? — спросил он наконец.
Вару пнул коробку со стеклом, стоявшую в углу:
— Надоело смотреть, как ты портишь мой пол.
Но враньё висело в воздухе, густое и неловкое. Зонт подошёл к зеркалу, коснулся трещины, рассекавшей его отражение пополам.
— Ты же ненавидишь целое, — сказал он, не оборачиваясь.
— Ненавижу скучное, — Вару достал из кармана скрипку — новую, блестящую. — А ты... начинаешь напоминать мне себя.
Он провёл смычком по струнам, и звук, чистый и острый, пронзил тишину. Зонт вздрогнул, но не от страха. Тело само двинулось в такт — плавно, без рывков, будто боль наконец переплавилась в силу. Он танцевал, и зеркало ловило каждое движение, дробило его трещинами, но не искажало.
Вару играл, не сводя глаз с Зонта. Его пальцы, обычно рвущие струны, теперь вели мелодию аккуратно, почти нежно. Скрипка пела о чём-то, что не требовало слов: о битом стекле, которое стало мозаикой, о ранах, которые больше не стыдно прятать.
Когда музыка стихла, Зонт стоял перед зеркалом, дыша прерывисто, но улыбаясь. В трещинах его отражение казалось цельным.
— Ну как? — Вару бросил скрипку на пол, но та не разбилась. — Доволен?
— Не знаю, — Зонт повернулся к нему. — Ты же не станешь говорить, что это... забота?
— Забота? — Вару фыркнул, доставая сигарету. — Это эксперимент. Интересно, сколько продержится твой «новый образ» прежде, чем ты снова споткнёшься о собственные ноги.
Но когда он зажигал зажигалку, рука дрогнула. Зонт заметил.
— Спасибо, — сказал он тихо.
— За что? — Вару выпустил дым ему в лицо. — За то, что не дал тебе сдохнуть? Не обольщайся.
Он развернулся, чтобы уйти, но Зонт схватил его за рукав.
— Почему ты всё ещё здесь?
Вару замер. Потом резко выдернул руку:
— Потому что ты — единственный, кто не боится моих шуток.
И ушёл, оставив дверь школы открытой. Лунный свет лился внутрь, смешиваясь с тенью от зеркала. Зонт поднял скрипку, провёл пальцами по струнам. Звук дрожал, как его голос, когда он прошептал:
— И ты — единственный, кто видит меня.
А снаружи, за деревьями, Вару стоял, прислушиваясь к тишине. В кармане его куртки лежал новый бинт — на этот раз чистый, без надписей.
Они не стали говорить о том, что произошло. Но когда на следующее утро Зонт пришёл на завтрак, его стул не пустовал. Вару сидел рядом, рисуя ножом узоры на столе, и ни слова о «тряпке».
Боль осталась — она вплелась в их шаги, в смех, в молчаливые взгляды. Но теперь это была не ловушка. Это был танец.