Танцы с болью
Заброшенная сцена дышала тенями. Лунный свет, пробивавшийся сквозь разбитые витражи, дробился на тысячи осколков, превращая пол в мозаику из серебра и чернильной тьмы. Воздух был густым от пыли, вздымавшейся с каждым шагом, а стены, украшенные потрескавшимися фресками балерин, словно шептали забытые истории. Их застывшие улыбки казались то насмешливыми, то скорбными — будто предупреждали, будто звали за собой.
Зонт стоял в центре этого призрачного царства, босиком, с непокрытой головой. Его бирюзовые волосы, обычно спрятанные под шарфом, теперь рассыпались по плечам, как волны замерзшего моря. В ушах звенела тишина, но где-то глубоко внутри пульсировала мелодия — обрывки «Лебединого озера», смешанные с диссонансным гулом собственной крови. Он закрыл глаза, и музыка стала громче: виолончели выли, скрипки визжали, а барабаны бились в такт его сердцу.
Первый шаг.
Осколки стекла впились в подошвы, но боль была острой, чистой, как удар камертона. Он замер, позволив ей прожечь каждую клетку. Потом — второй шаг. Третий. Его тело двигалось, подчиняясь невидимым нитям, будто марионетка, наконец-то нашедшая кукловода. Плие — колени согнуты, спина выгнута. Глиссад — скольжение вперёд, словно по лезвию. Жете — прыжок, и осколки впивались в пятки, оставляя кровавые росчерки.
— Ты слышишь? — прошептал он пустоте, обращаясь к теням на стенах. — Это... правильный ритм.
Боль превращалась в музыку. Каждый порез рождал новый звук: хруст стекла под ногами — удар литавр, свист воздуха в лёгких — флейта, стук сердца — глухой барабан. Он кружился, падал, поднимался, и с каждым движением школа оживала. Скрип половиц сливался со скрипкой в его голове, ветер в разбитых окнах выл, как хор призраков, а треснувшее зеркало у сцены отражало не его, а кого-то другого — изящного, невесомого, свободного.
— Не останавливайся, — шептали стены голосами давно исчезнувших балерин.
Кровь стекала по его ногам, тёплая и липкая, но он чувствовал лишь холод стекла и жар собственного дыхания. В глазах темнело, но это не имело значения. Он видел иначе: сцену, залитую светом, аплодисменты, которые вот-вот прорвутся сквозь время. Арабеск — рука тянется к луне, пальцы дрожат. Пируэт — мир превращается в водоворот теней и блеска.
— Ещё! — его голос сорвался на крик, эхо подхватило его, умножило, превратило в молитву.
Он танцевал, пока ноги не подкосились, а в груди не осталось воздуха. Упал на колени, ладони впились в осколки, и боль наконец настигла — огненная волна, смывающая всё. Но даже тогда он смеялся. Хрипло, надрывно, срывая голос.
— Видишь? — он поднял окровавленную ладонь к луне, обращаясь к призракам, к себе, к тишине. — Я не пустота.
Школа ответила ему скрипом балок. Где-то за окном прокричала сова, а ветер запутался в его волосах, словно пытаясь унести последние силы. Зонт рухнул на бок, прижимая окровавленные руки к груди. Стекло под ним блестело, как слезы, а на стенах тени балерин медленно танцевали свой вечный танец.
Он закрыл глаза. Мелодия в голове затихла, оставив после себя лишь тишину, кровь и холодный пол, ставший на мгновение его единственной правдой.