Глава 12.
Разговор тек, как тихий ручей — легко, без напряжения, словно мы обе давно знали друг друга. Слова касались всего и ничего: музыки, людей, случайных историй, тишины, в которой иногда легче сказать главное.
Я встала, собрала кружки со стола и отнесла их на кухню. Тёплая вода ударила по ладоням, стекала по фарфору, смешиваясь с запахом апельсина и зелёного чая. Дом наполнился мягким шорохом ночи — ветром, что трепал шторы, и звоном посуды.
Домывая первую кружку, вдруг чувствую — лёгкое касание. Пальцы. Едва ощутимые, почти воздушные, но от них по спине пробегает дрожь, горячая, как ток.
Билли стоит рядом. Настолько близко, что я чувствую её дыхание у шеи. Она проводит пальцами по линии моей спины, по краю тату, будто читает её узор вслепую.
— Они все так гармонично вместе выглядят, хотя и разные, — тихо произносит она, почти шёпотом. В голосе нет заигрывания, только внимательность, будто она действительно видит.
Тело бросает в жар. Лёгкая колкость пробегает в сердце — то ли от её слов, то ли от того, как нежно она это сказала. Я стараюсь не оборачиваться, но дыхание сбивается.
— Я хочу услышать твои стихи, — продолжает Билли. — Или, может, ты покажешь книгу, над которой работаешь?
Моё сердце гулко отзывается. Я поворачиваюсь к ней, глядя прямо в глаза. Мягкость в них исчезает — я снова сурова, собрана.
— Откуда ты знаешь? — голос звучит глухо, будто из глубины.
Билли не моргает. В её взгляде — честность, почти детская, и лёгкая усмешка на краю губ.
— Эрик как-то на студии проболтался, — говорит она спокойно. — Рассказал, что ты пишешь стихи. И что книгу «В строю» на самом деле написала ты.
Моя челюсть чуть напрягается, пальцы автоматически стискивают полотенце.
— Но это знаю только я, — добавляет Билли, чуть ниже голосом, почти шепчет. — И я не собираюсь кому-то рассказывать.
Она стоит прямо, уверенно, но в её тоне впервые звучит не вызов, а обещание.
Тишина между нами становится плотной, как дыхание перед чем-то важным.
Я не сразу нахожу, что сказать.
Сердце гулко отбивает секунды, будто считает каждое её слово.
Слова, которые никто не должен был знать.
— Он не должен был... — начинаю тихо, но голос срывается. Я отворачиваюсь, ставлю последнюю кружку в сушилку, будто это может вернуть мне равновесие. — Это не для чужих ушей.
— Я не чужая, — спокойно отвечает Билли. Без вызова. Просто утверждает, будто это очевидный факт.
Я поворачиваюсь. Она всё ещё стоит у стойки, руки в карманах, плечи расслаблены, но взгляд — прямой, глубокий, почти слишком внимательный.
В нём нет любопытства — только интерес, тёплый, осторожный.
— Почему ты скрываешь это? — спрашивает она. — "В строю" — чертовски сильная книга. Люди должны знать, кто её написал.
Я качаю головой, опираюсь на столешницу, чувствуя, как где-то внутри всё сжимается.
— Люди должны слышать музыку, не меня. Моё имя там ничего не изменит.
Билли делает шаг ближе.
— А тебе не больно от этого? — тихо.
Я улыбаюсь, устало.
— Привыкаешь. Когда долго прячешься за другими — начинаешь верить, что это твоё естественное место.
Она смотрит молча, потом шепчет:
— Ты слишком настоящая, чтобы быть в тени.
Эти слова звучат почти как поцелуй — не физический, а тот, что происходит где-то глубже, под кожей.
Я отвожу взгляд, но она уже рядом — близко, как тогда, у двери.
Тёплое дыхание у шеи, тихое, почти ласковое присутствие.
— Не говори так, — шепчу я. — Это опасно.
— Опасно — не говорить, — отвечает Билли.
Пауза между нами становится невыносимо плотной.
Снаружи — ночь, тихая, вязкая. Внутри — всё шумит.
— Ты ведь боишься, что, если покажешь себя настоящую, тебя перестанут любить? — вдруг произносит она.
Я поднимаю глаза.
— Нет, — отвечаю. — Я боюсь, что начнут.
Билли улыбается — медленно, почти нежно, и в этом нет насмешки.
— Тогда ты даже не представляешь, что тебя ждёт.
— Сама попросила, — говорю я тихо, почти без интонации, и поворачиваюсь к двери кабинета. Шаги Билли слышны сразу — мягкие, уверенные, будто она давно привыкла следовать за мной.
В кабинете полумрак. На столе — стопка бумаг, старая лампа с тёплым светом, книги в беспорядке, тонкий запах бумаги и чернил. Я прохожу к столу, касаюсь рукой деревянной поверхности, как будто она помогает сосредоточиться.
— Тот дорогой человек, которого больше нет, — начинаю я негромко, чувствуя, как голос предательски дрожит, — это мой дедушка.
Билли останавливается чуть позади, не садится, просто слушает.
— Тот, который говорил, что вы чудаки? — уточняет она с лёгкой улыбкой.
— Да, — выдыхаю я и чуть киваю. — Потому что это так и есть. По сегодняшний день.
На лице мелькает слабая тень улыбки — ностальгическая, почти грустная.
Я опускаюсь на стул, открываю ящик и достаю старую папку. Бумаги чуть пожелтели по краям, листы неровные, с выцветшими чернилами и каракулями, которые я когда-то считала идеальными строками.
— Он был... — начинаю и замолкаю на секунду, подбирая слова. — Знаешь, из тех людей, у которых в глазах всегда солнце. Даже когда всё рушится.
Я перелистываю страницы, нахожу нужный лист и останавливаюсь.
— Когда я писала эти стихи, я думала о нём. Не как о деде, а как о человеке, который учил видеть смысл в простом. Чай, дождь, запах дерева после грозы... всё это для него было музыкой.
Билли молчит. Просто стоит рядом, чуть склонив голову, будто старается уловить не слова, а дыхание между ними.
Я читаю:
Он говорил: "Смотри в небо, даже когда низко висит дождь.
Люди бегут, а ты останься, — там, где капли знают твой голос".
И я осталась. До сих пор.
Иногда мне кажется, он тоже — просто сменил сторону ветра.
Тишина после этих строк — густая, как дым.
Билли подходит ближе, кладёт ладонь мне на плечо, осторожно, будто боится спугнуть то, что ещё звучит внутри.
— Он бы тобой гордился, — шепчет она. — Это чувствуется в каждой строке.
Я не смотрю на неё — боюсь, что в глазах выдастся всё, что так тщательно прятала: грусть, нежность, усталость, благодарность.
Но потом тихо говорю:
— Он всегда говорил, что я должна быть смелой. Что чудаки — это те, кто не боится чувствовать сильнее других.
— Значит, ты — правильная чудачка, — улыбается Билли и опускается рядом, садится на край стола, не сводя с меня взгляда.
Я встаю. Медленно. Воздух будто становится гуще, как перед грозой — тёплый, насыщенный, тихо дрожащий между каждым вдохом. В голове мелькает короткая, острая мысль, неразборчивая, но настойчивая — словно кто-то толкает изнутри: сделай это.
Билли поднимает взгляд. Её глаза встречаются с моими, и в них уже нет прежней насмешки, ни намёка на иронию — только неподвижная тишина, полная напряжения. Свет лампы ложится на её лицо, подчеркивает линию скул, мягкий изгиб губ.
Я делаю шаг. Потом ещё один.
Мы почти на одной линии.
Её дыхание касается моей кожи.
Мои пальцы дрожат, но не от страха.
— Джейд... — произносит она тихо, будто предупреждение, но в её голосе нет уверенности, только лёгкий надлом.
Я наклоняюсь ближе. Между нами — всего несколько сантиметров. Вижу, как её зрачки расширяются, как грудь поднимается чуть выше с каждым вдохом.
— Можно? — спрашиваю я едва слышно, голос чуть охрип.
Она не двигается. Только уголок губ подрагивает.
— Не спрашивай, — отвечает Билли.
И за долю секунды между словами — всё рушится.
Она сама сокращает расстояние.
Наши губы встречаются.
Не мягко — остро, голодно, будто оба слишком долго сдерживались.
Вкус её дыхания — чай, немного апельсин, немного жара.
Она тянет меня ближе, ладонь ложится на мою талию, пальцы скользят к спине, вжимая в себя, и я теряю опору — сознательно, добровольно.
Мир сужается до этой точки — до касания губ, до едва ощутимого дрожания воздуха, до звука дыхания, которое уже невозможно разделить.
Я отвечаю.
Не думая, не анализируя.
Просто позволяю.
Её пальцы проходят по моей коже, где чуть раньше касались мои тату, и от этого по телу пробегает электрический импульс.
Она целует медленно, с тем чувством уверенности, что приходит не от желания, а от власти над ним.
Когда мы наконец отстраняемся, воздух между нами звенит, как натянутая струна.
Билли улыбается едва заметно, взгляд всё ещё цепкий.
— Вот теперь, — шепчет она, — ты действительно перестала быть просто чудачкой.
Я улыбаюсь в ответ — тихо, немного растерянно, но с внутренним огнём, который уже не потушить.
Билли улыбается — медленно, самоуверенно, с тем особым выражением, в котором и дерзость, и игра, и чуть насмешка.
Её пальцы крепче сжимают мою талию, словно проверяя, насколько далеко можно зайти.
— А ты, оказывается, пассив, — произносит она тихо, почти мурлычет. На губах — кривая ухмылка, в голосе — то самое хриплое самодовольство, от которого сердце начинает стучать чаще.
Я вскидываю взгляд, нахожу её глаза. Там искрит вызов.
— Да ну, — отвечаю я, губы дрогнули в лёгкой улыбке.
И прежде чем она успевает что-то сказать, я чуть наклоняюсь, раздвигаю её колени ладонями, приближаясь так близко, что наши дыхания снова смешиваются. Стол под ней тихо поскрипывает, когда я подтягиваю её ближе.
Теперь уже мой взгляд становится уверенным, твёрдым.
Между нами нет воздуха — только жара и тишина, густая, как перед бурей.
— Похоже, — шепчу я, чувствуя, как её пальцы на мгновение сжимаются сильнее, — ты поспешила с выводами.
Билли смеётся тихо, низко, беззвучно — этот смех скользит по коже, как ток.
Она не отводит взгляда, только прикусывает губу, и в этом жесте столько власти и интереса одновременно, что всё внутри будто переворачивается.
— Вот теперь узнаю тебя, — говорит она, голос чуть ниже, чем обычно. — Ту, которая не боится отвечать.
Я улыбаюсь, не отпуская её, пальцы всё ещё на её бёдрах.
— А я думала, ты любишь управлять.
— Люблю, — отвечает она, наклоняясь ближе. — Но с тобой... возможно, позволю ничью.