Найди меня

Серебряные пули – это орудие убийства, способное истребить любую нечисть. Могут ли они убить души, что бездумно расхаживают по миру в поисках прощения и покоя? Что, если их плоть становится осязаемой лишь для серебра, как кожа монстров становится уязвимой для благородного металла? Но разве души – это нечисть? Они ведь не желают причинять вред, сеять хаос или пытаться захватить мир. Они – это несчастные оболочки, молящие о собственной гибели.

Нет. Души – бессмертны, убить их – невозможно.

Ночной город окутывает мрак, и улицу не спасает ни бледное сияние полумесяца, ни мерцание редких звезд, ни внепланово потухшие фонари. Голые ветви деревьев покачиваются в такт ветру, который на этот раз весьма заботлив: он мягко руководит созданным им оркестром, бережно направляет туда-сюда и вовсе не пугает своей потенциальной мощью, а утешает, успокаивает и просит доверять. У деревьев вряд ли есть выбор, потому что они безвольны перед природной стихией, способной вырвать их с корнем, поэтому они податливы также, как и всякий раз при столкновении с ней. По мокрому от луж асфальту пробегает полуночник, пачкая свои длиннющие штанины в чумазой воде. Наверняка он заметит грязевые капли только дома и будет либо грустно вздыхать, либо недовольно пыхтеть и ругаться на погоду. В окнах многоэтажек давно погас свет, и лишь в нескольких квартирах он все еще озаряет скромное пространство.

Взгляд цепляется за одну фигуру за стеклом. Там танцует молодая девушка. По ее плечам волной разливаются рыжие волосы, достающие до середины спины, край платья мечется в стороны, а руки держат плюшевого песика с длинными как у спаниеля ушами. Девушка пляшет без стеснения, от души – это видно по раскрепощенным, импровизированным движениям, которые то плавны и медлительны, то резки и импульсивны. Судя по динамике танца, музыка играет энергичная и заразительно веселая – под такую невозможно оставаться в бездействии. Ей и в голову не может прийти то, что за ней пристально наблюдают, но поводов для беспокойства нет: душа безопасна и беззащитна, ее внимания бояться не стоит.

От этой рыжеволосой красавицы веет жизнью. Той лучшей стороной жизни, что всегда освещена солнечным ликом и не пропускает тьму, как бы та не билась за непостижимую ей власть. Девушка наверняка не задумывается о том, какие горизонты открыты перед ней, потому что препятствий перед ними огромное множество, а средств для их преодоления недостаточно.

Ее образ рассеивает заволокшую разум пелену прошлых воспоминаний и кропотливо впечатывает новое – теплое, полное энергии и счастья. И только одно осознание проплешиной очерняет этот свет – подобное для него больше невозможно. Ни беззаботные ночные танцы, ни объятия с мягкой игрушкой, ни приближение к собственным горизонтам, ни искренний поток счастья, что пробирался бы украдкой к самому сердцу.

Будто почувствовав чей-то пристальный изучающий взгляд, девушка останавливается, снимает наушники и задергивает плотную ткань штор, прячась в своем укромном гнездышке от непрошенных наблюдателей. На секунду парню даже кажется, что их взоры пересеклись: он улавливает блеск ее голубых глаз и нахмуренные к переносице брови. А потом он тихо усмехается своей надежде, понимая, что это – очередная глупость.

Без ее силуэта мир снова погружается во мрак и тоскливое одиночество. Все вокруг дремлет, забывается в тумане сновидений и отключается от реальности до утра. Наступает тот самый покой, оставляющий душам время для полноценного погружения в свои мысли и попытки убежать от них, если те начнут больно кусаться.

Крыша восьмиэтажки, окруженной домами пониже – место, куда действительно хочется возвращаться. Сюда никто никогда не приходит, потому что дверь на чердак заперта, а ключи, видимо, проглотила неприятная на вид вахтерша. Была бы приятная, может, и выдавала бы кому-нибудь заветные ключики под шумок, чтоб влюбленные помиловались, скрываясь от внешнего балагана, или подростки покорили свои первые высоты и порадовались. Однако отсюда запросто упасть по неосторожности – но разве кто-то об этом думает? Все ведь живут моментом и верят в свою бескорыстную удачу, доселе никогда не подводившую их, коли они все еще дышат. В самом же деле, на крыше безопасно только тем, кто второй раз умереть не может.

Юра, свесив с края ноги, расстроенно переводит взгляд с закрытого шторами окна на Виктора, который задумчиво глядит вниз и долго молчит, занятый поимкой своих тараканов. Они в последнее время у него, видимо, такие бешеные, что становится даже грустно и тревожно за него.

Если верить черкотне Виктора, сегодня наступил первый день зимы, чего и не поймешь с виду: ни одной снежинки город еще не встретил. Жителям пора беспокоиться о том, что и на Новый Год они такими темпами останутся без снега – главного атрибута зимнего торжества и неотъемлемой части детского веселья.

За прошедшие две недели, как кажется Юре, они успели сблизиться. Совсем чуть-чуть, но даже этот крошечный шаг навстречу был серьезно ощутим. Виктор все еще частенько одаривает его скептическим взглядом или смотрит, как на дурака, однако с каждой Юриной глупостью учится с них смеяться и не расценивать как достоверное суждение, которое обязательно нужно оспорить. Виктор теплеет и не ругается за вопросы, коих у его собеседника в голове целый миллион – он иногда закатывает глаза и цокает, иногда отвечает спокойно, без пренебрежения, а иногда глубоко задумывается о чем-то. Вероятно, порой Юре неосознанно удается дергать те струны, что молчали слишком долго, и в наказание приходится лицезреть потухший серый кварц и чуть нахмуренные брови. Про себя Юра отметил, что Виктор выглядит по-хорошему забавно и мило, когда не стесняется смеяться. Особенно, если этот смех спровоцировали Юрины шутки или истории из жизни, рассказанные с видимым и неподдельным энтузиазмом.

Спящий двор под болтающимися стопами кажется мертвым. Не кричат пьяные мужики, обычно остающиеся здесь у лавочек, не бушуют подростки, сбежавшие из дома, не проходят одинокие любители ночных прогулок, не беснуются бродячие собаки, не мяучат потерянные дворовые коты. И фонари не горят, и звезды не светят, и луна не блестит. Все пало замертво, даже огоньки в окнах.

Днем они пытаются скрыться от людей, мешающих своей активностью и шумом, а ночью упиваются наступающей тишиной и возможностью отдохнуть. Когда ты являешься частью всего живого, ты можешь не замечать, насколько люди суетливы и громки, но как только ты умираешь и наблюдаешь за жизнью со стороны, начинаешь понимать, сколько всего вокруг происходит каждый день. Сколько различных судеб бродит по этим улицам, сколько людей взаимодействует друг с другом, делясь будничными новостями, сплетнями или секретами. Это раздражает, когда ты не можешь принять участие.

Рядом с Виктором все куда проще. Юре не приходится сходить с ума от одиночества, даже если собеседник молчит и сверлит взглядом пол. Его все равно несложно выдернуть в диалог, но степень его продолжительности в зависимости от их состояния всегда различна.

– Ты встречал тут...таких же, как мы? – подает голос Юра, когда тишина начинает нагнетать.

– Да.

Они узнали друг о друге очень многое. Такие вещах, о которых можно говорить без последующий самокопаний. Например, то, что они одного года рождения и в начальной школе были в параллельных классах, но пересекались настолько редко, что образы не отложились в памяти. А потом Юра переехал в другой район и сменил школу на ту, что была ближе к новому месту жительства, с которым, к слову, воспоминания гораздо краше и трепетнее. Рассказали сотни историй про детство, юность, университет и работу, про казусные ситуации, про увлечения и спорт – все, что происходило в жизни и осталось лишь печатью в голове, похороненной для того, чтобы в один миг взять и упомянуть ее кому-то.

Юра рассказал про свою семью, особенно выделив младшего брата. Говорить о нем было сравнимо с ходьбой по наточенному лезвию меча босиком, поэтому он не распинался – говорил о нем осторожно, еле сдерживая ровный тон. Виктор, в свою очередь, тоже посвятил его в тему семьи, так же отстраненно и коротко. Для них обоих это все еще открытая рана, на которую не требуется сыпать соль для усиления болезненного эффекта: достаточно просто тронуть подушечкой пальца, и она начинает кровоточить.

Виктор больше не был таким отстраненным и холодным, а наоборот, тянул руку навстречу Юриной, застенчиво и робко открываясь перед ним. Юра не знал, насколько искренним было его желание с ним водиться, однако со дня первой встречи они не расставались. Вынужденная мера и отсутствие выбора – такой вариант звучит неприятно, но вполне логично и очевидно.

– Кто они были?

По ушам бьет слишком резкий и звонкий гул колес – чертовы гонщики. Думают, раз дорога пуста, значит, можно гнать за сотню без опаски? Конечно, они не думают – они просто делают. Делают и будут продолжать до тех пор, пока в один прекрасный день их голова не ударится о переднее стекло, ребра не разобьются о руль, а кости не раздробятся от силы столкновения. Или пока по их капоту не прокатится чье-то тело, оставив за собой кровавые полосы.

Разве Юра, идущий по черному лесу с оружием в руках, думал о том, что все для него закончится через несколько минут?

– Их было четверо. Первого я встретил спустя несколько месяцев бездумного блуждания по городу. Его звали Денис, ему было тридцать пять. Бородатый мужик с множеством татуировок, тяжелый по натуре, со специфическим юмором, который обычно свойственен родителям или дедушкам – но я смеялся, чтобы ему не было обидно.

– А с моих шуток ты не смеялся, – перебивает Юра, чтобы развеять тоскливое выражение лица Виктора, начавшего рассказ с такой интонацией, будто они кого-то хоронят.

– Его я боялся, а тебя – нет, – отвечает Виктор, взглядом пробежавшись по габаритам компаньона.

– Что бы он тебе сделал? Ударил? – все еще шутя, пыхтит шатен. – Ты бы не почувствовал боли.

– Уверен?

От серьезности тона Юра ежится. Он уверен, потому что проверял – ничего, кроме тока.

– На все сто. Ты ведь не чувствуешь стену, когда проходишь сквозь нее.

– Но ты чувствуешь, когда я касаюсь тебя, – в знак подтверждения неголословности Виктор на секунду кладет свою ладонь на Юрину. – И когда щипаю, – он сжимает пальцами кожу, – тоже ощущаешь, – Юра одергивает руку и морщится, показательно шипя.

– Тем не менее: дважды бы ты не умер, – не унимается Юра, понимая, что его шуточное заявление Виктор все же воспринял всерьез – значит, настроение у него явно не очень.

– Я не хочу испытывать боль, – вздыхает брюнет, смыкая пальцы в замок.

– Ладно, – сдается Юра. – Что дальше?

– Он умер от рака легких. Страшным был курильщиком, но говорил, что это не от сигарет. Наследственная предрасположенность.

Теперь с грустью вздыхает Юра. По привкусу табака на небах и никотиновому осадку на внутренних органах он очень скучает, несмотря на то, какой губительный эффект это оказывало на организм. Ему часто хочется затянуться, чтобы отвлечься на несколько минут и сконцентрироваться на процессе, упуская из виду все неприятности, творящиеся вокруг него.

– У него была жена и двухгодовалая дочка. Думаю, отцом он был потрясающим, потому что несмотря на свою грозность и резкость, о семье он рассказывал с неимоверной теплотой и любовью. Со мной же он приветлив не был, поэтому в основном я молчал, – продолжает Виктор, переведя взгляд на черный небосвод. – Через месяц он исчез.

– В смысле...исчез? – непонимающе спрашивает Юра, посмотрев на рассказчика.

– В прямом. Мы говорили о чем-то, а потом он начал испаряться. Его силуэт блекнул до тех пор, пока не пропал вовсе.

Юра ничего не отвечает, потому что в серых глазах напротив читается такое же неведение и пустота.

– Вторую звали Марго. Я увидел ее, стоящую посреди дороги и пропускающую сквозь себя машины. Подошел первым, потому что за полгода одиночества начало сносить крышу, – тараторит на одном дыхании Виктор, и Юра догадывается, что этот персонаж ничем хорошим для него не обернулся. – С ней общение продлилось пару дней. Она была молодой, очень дерганной и нервозной, с ней просто невозможно было построить диалог, потому что она раздражалась с каждого слова, постоянно закатывала глаза и смотрела на меня так, будто я грязь из-под ногтей, – фыркает он, кажется, вновь испытывая отвращение к упомянутой особе. – Мне удалось узнать только то, что Марго умерла от передозировки наркотиками в каком-то клубе, и ее тело буквально выбросили на помойку. Отвратительная история, и мне даже было ее жаль, пока она не стала доказывать, что моя смерть – ничто по сравнению с ее тяжкой участью. В общем, спустя три дня я ушел, и дальнейшая ее судьба мне неизвестна.

Юра кивает и немо просит продолжения, решив на этот раз его не перебивать.

– Третий – Борис Витальевич. Ему было под семьдесят, но он все твердил, что его душе все еще двадцать пять. Он был очень мягким и добросердечным, без умолку болтал о своих детях, внуках, жене, о не сложившейся карьере актера... Он очень отвлекал меня от собственных мыслей. С ним я действительно забывался и будто проживал чужую жизнь, как свою – Борис Витальевич был совсем не скромен на подробности. Наверное, его не особо интересовал я как личность – скорее, я был для него слушателем, которого искренне увлекали его истории, а ему в радость было ими поделиться. Два месяца, проведенных в его компании, пролетели незаметно.

– И он тоже исчез?

– Да, – кивает Виктор. – Но это не было неожиданностью. Он предупредил меня. Сказал, что перестает ощущать свое тело. Чувствует лишь легкость и неведомое ему ранее умиротворение.

Пока Юра взглядом очерчивает невидимые линии поверх выступающих венок на руках замолчавшего собеседника, который под стать его неожиданному любопытству закатал рукава водолазки почти по локоть, Виктор буравит взором соседнюю крышу, где прыгает одинокий ворон. Птица, взъерошив перья, резко поворачивает голову в сторону души и гаркает так, что закладывает уши. Две черные бусинки, бликом отражающие тусклое сияние луны, встречаются с серым хрусталем – по коже тут же скользят мурашки, и Виктор ежится, как от порыва разыгравшегося ветра, рефлекторно опустив рукава. Юра, сдержав разочарованный вздох, обращает внимание на ворона, и тоже замирает.

Птица поднимает крылья и взмахивает ими, срываясь с места. Через несколько секунд она приземляется подле недоумевающих компаньонов и вальяжной походкой направляется к ним вплотную. Парни сидят, окаменев, и боятся вздохнуть на децибел громче – вдруг спугнут. Достигнув цели, ворон с минуту вертит головой, наклоняя ее то влево, то вправо, словно пес, изучающий ранее незнакомое поведение хозяина, а после бесцеремонно запрыгивает Виктору на колени. Теперь, вблизи, им удается заметить продольную полосу шрама, лишившего ворона зрения на один глаз.

– Твою... – шепчет Юра, но не успевает договорить, уловив в недовольстве нахмурившиеся брови Виктора.

Преодолев оцепенение, Юра протягивает правую руку вперед и со всей присущей ему осторожностью проводит полусогнутыми пальцами по пернатой макушке. В ответ ворон сначала удовлетворенно щуриться, а затем полностью прикрывает веки. В своем напряжении Виктор легко улавливает то, как тело птицы расслабляется, успокоенное мерным поглаживанием. Ворон ластится, как кот, нежится к поднесенной к нему пятерне, и приоткрывает клюв, будто улыбаясь.

Их увлекательный диалог откладывается до тех пор, пока ворон не приходит в движение: он резко распахивает глаза и, одарив приютивших его ребят прощальным карканьем, взлетает ввысь, вскоре скрывшись за линией горизонта.

– Что это было..? – первым оживает Юра, все еще позабывший о том, что пора активировать притормозившую работу мозга.

– Понятия не имею, – откликается Виктор, сняв очки.

– Он к нам...прикоснулся... – шепчет шатен, рассматривая свою руку, на которой все еще фантомом ощущается касание к пернатой макушке.

– Именно, – вздыхает парень, потерев колени.

– Не зря, значит, говорят, что вороны – птицы смерти.

– Никогда бы не подумал, что смысл этой фразы настолько буквален, – бубнит брюнет и обращает взгляд на Юру, неожиданно столкнувшись с зеленью его радужек.

От того, что Юра сосредотачивает свой взор именно на его зрачках, у Виктора резко слабеют мышцы, в сердце загорается тихий огонек, а тело охватывает теплый порыв майского ветра. Виктор не творческий человек, поэтому не знает, каким образом на писателей, художников или музыкантов снисходит вдохновение, но сейчас он готов поклясться, что в груди зарделось нечто на него похожее. Два зеркала души, уставленные на него, блестят, как смарагд под солнечными лучами, и таят в себе то, до чего Виктор не может дотянуться. И сияние луны в этих изумрудах – воплощение его вдохновения.

– Так что там дальше? – прерывает их молчание Юра.

– А что...дальше? – Виктор сглатывает скопившуюся слюну и отворачивается.

– Ты говорил, что душ было четверо. Кто четвертый?

Внезапное чувство окрыленности бесследно испаряется, и Виктор снова чувствует петлю на шее, с каждой минутой затягивающуюся все сильнее. О четвертой душе ему даже вспоминать не хочется, потому что своим уходом она на долгое время поселила в нем пустоту и физически ощутимое чувство одиночества и потерянности.

– Его звали Егор. Мы встретились с ним у моста. Я думал, что стану свидетелем суицида, поэтому хотел уйти, но почему-то не смог. Наблюдал со стороны, а после того, как Егор спрыгнул, подошел к перилам. На удивление, тело не унесло течением, не потянуло ко дну. Егор просто встал, вздохнул и сухим выбрался на берег.

Юра хмурится, замечая резкую смену настроения собеседника. Предыдущие истории были рассказаны равнодушным, спокойным тоном, а эта... Она отразилась на лице Виктора пасмурностью и стальным холодом. От нее сквозило тоской и печалью, хоть парень и пытался говорить так же безразлично и отрешенно.

– Мы довольно быстро спелись. Он был довольно...милым и дружелюбным. Егор не исчезал дольше всех. Около полугода мы прошатались по городу вдвоем, никого больше не встречая. А потом он сказал, что ему нужно уйти куда-то одному. Мы договорились встретиться там, на мосту, когда стемнеет. Но Егор не пришел. Ни вечером, ни ночью, ни через сутки.

Серые радужки темнеют, губы сжимаются в тонкую полоску. Виктор опускает голову и смотрит на асфальт, на котором дети мелом нарисовали «классики», затем взглядом ползет по оконным рамам дома напротив и, наконец, останавливается на собственных пальцах, сложенных в замок.

Ему неприятно думать о том, что когда-то он встретил Егора, что когда-то был с ним близок и что когда-то потерял его. Нет, Егор не сделал ему ничего плохого. Он просто был ему хорошим другом, с которым Виктор не был готов прощаться. Знал, что рано или поздно этот момент настанет, что он неизбежен, но заставлял себя отрекаться от этой мысли, в следствие чего она ударила больнее, чем должна была.

Егор был славным. Улыбчивым, легко идущим на контакт, спокойным и рассудительным. Он был откровенен с Виктором и позволял ему быть откровенным с ним. Тогда Виктор впервые подумал о том, что нашел своего человека. Такого, с каким все кажется простым и непринужденным, беззаботным и безопасным. Тогда Виктор совершил глупую ошибку: дал себе волю привязаться к тому, кто в любой момент мог его покинуть.

Сердце щемит, но не от тоски. Сейчас брюнет впервые ощущает ее не так сильно, не так отчетливо и ярко. Его не накрывают воспоминания, числящиеся в памяти как «счастливые», не охватывает нестерпимое чувство одиночества, кое наступало каждый раз, стоило ему подумать о времени, проведенном с Егором. Он скучает по нему, как скучал бы по любому другому близкому человеку из своей жизни. Видимо, захлебнуться в злосчастном одиночестве не дает присутствие Юры, который сверлит его сочувственным взглядом, и без пояснений догадываясь, какие мысли лезут в чужую голову.

Это странно. Виктор винит себя, что перестает чувствовать то, что испытывал до появления новой души на его пути. Сейчас им руководит не боль от потери, а страх того, что стоит ему сделать хотя бы шаг, пересечь вычерченную в сознании границу, и все повторится.

– Не хочешь развеяться? – спрашивает Юра, поднимаясь на ноги.

Смотреть на унылое выражение лица – так себе перспектива, поэтому в голове возникает идея из категории безумных, но чертовски увлекательных. Юра ехидно щурится и улыбается, как Чеширский кот, столкнувшись с непонимающим взглядом Виктора. Тот встает напротив него и потягивается, разминая затекшие мышцы. Юра молчит подозрительно долго, и это начинает напрягать: кто знает, что взбрело ему на ум в этот раз?

– Я знаю короткий путь, – наконец выдает он, сделав шаг вперед, сокращая расстояние между ними до полуметра. – Ты когда-нибудь прыгал с большой высоты?

– Только с крыши гаража, – бормочет Виктор, сложив руки на груди.

– Я так не считаю, – он обходит парня стороной и собирается двинуться по направлению к двери, ведущей к лестнице, но его удерживает ладонь Юры.

– Спорим, я заставлю тебя поменять свое мнение? – настаивает шатен, крепче стискивая пальцы на чужом плече.

– Не спорим, – недовольно буркает Виктор, пытаясь стряхнуть руку резкими движениями. Когда ничего не получается, он перехватывает Юрино запястье и силой отнимает его от себя.

– Ладно, – грустно вздыхает Юра, опуская голову. – Не хочешь – как хочешь.

Виктор, убедившись, что от него отстали, расслабляется, но не успевает и шага вперед сделать, как в его грудь с силой врезаются две распахнутые ладони. От неожиданности тело подчиняется, и он широким размахом отступает, дабы удержать равновесие. Мышцы не успевают вовремя напрячься, поэтому ему не удается противостоять резкости Юры, который, не отнимая рук, быстрыми шагами толкает Виктора назад и замирает на самом краю, не давая тому сдвинуться с места. На его лице все еще горит дьявольски довольная улыбка, ведь он практически добивается своего. Брюнет весь сжимается и боится вздохнуть, пальцами впивается в клетчатую рубашку товарища и пытается коленями ударить Юру по ногам, чтобы заставить его отойти от края и обеспечить себе доступ к безопасности, но не выходит. Юра, усмехнувшись, сначала больно щипает его под ребра, а после, освободив себя от крепкой хватки, плавно подталкивает назад, завершая работу.

Слова негодования так и остаются болтаться на языке, и вместо них срывается короткий, сбивчивый из-за перехватившего дыхания мат. Почва окончательно уходит из-под ног, и Виктор, размахивая руками, летит вниз, слыша отголоски заливистого хохота все еще стоящего на крыше «предателя».

Легкие сжимаются, не в силах захватывать кислород в полном объеме, адреналин участившейся пульсацией бьет в затылок, а в груди растекается чувство животного страха, неподвластное контролю. Он пытается ухватиться за невесомость, игнорируя то, насколько это бесполезно. Перед глазами мелькают редкие звезды, мутные белесые полосы облаков и отдаляющаяся верхушка многоэтажки, с которой больше не виднеется силуэт его компаньона. Время, кажется, замедляет ход, и каждое мгновение растягивается в пугающую вечность. Виктор будто заново умирает, только как-то иначе. Он знает, что через несколько секунд тело вспыхнет адской болью, а за ней вскоре придет и смерть. Его кости с громким противным хрустом сломаются, череп рассечется трещинами, из головы хлынет кровь, а глаза так и останутся открытыми, будто все еще с усердием запоминают то, что находится вокруг. Последнее, что он увидит – ночное небо и размытый блик неожиданно заработавшего фонаря. Значит ли это, что все закончится? Эта мысль ложится на неба привкусом тающей сладкой ваты, и падение перестает быть таким страшным. Восторженный крик, доносящийся до него откуда-то слева, на удивление воодушевляет, и Виктор подчиняется не своей эмоции. Он спокойно прикрывает веки, глубоко вдыхает и считает секунды, оставшиеся до неизбежного столкновения с землей.

Тело прошибает волной тока, после которой следует вибрация и мурашки по коже. Он лежит, распластавшись на асфальте, и не может открыть глаза – ему не хочется терять чувство свободы, которое неожиданно забрело в сердце, и признавать то, что здесь падением с крыши не кончаются проблемы. Надеяться на такой исход было глупостью, но однажды ему сказали, что глупости можно совершать, если хочется. Ему кажется, что мышцы, минутой ранее напряженные до предела, сейчас начинают плавиться и растекаться, как сливочное масло под солнцем. Голова еще кружится, а в мыслях вертится все тот же пейзаж. Тело будто качает на морских волнах – так ощущается резкий перепад физических состояний.

Виктор не знает, сколько проходит времени до того, как к нему подползает Юра и ложится совсем рядом. Все силы брюнет вкладывает в процесс полноценного погружения в бушующий в нем водоворот, состоящий из странной смеси страха и восторга, поэтому не брыкается, а позволяет товарищу прильнуть своим предплечьем к его. Ощущение тактильного контакта искрами проходит по венам и заставляет поежиться. Только что он летел вниз, не чувствуя вокруг никакой опоры, а сейчас простое прикосновение кажется твердой почвой под его невесомым телом, и это возвращает к нему былое спокойствие.

– Ты идиот, – сквозь неконтролируемо цветущую улыбку бормочет Виктор, наконец открыв глаза и повернув голову к шатену.

– Пусть так, – шепчет парень, – но тебе ведь понравилось.

Его голос такой сонный и расслабленный, что Виктор забывает о том, что сон здесь невозможен. Пользуясь возможностью, он зачем-то рассматривает дрожащие ресницы Юры, затем перебирается к легким ямочкам на щеках, вызванных умиротворенной улыбкой, после приподнимает подборок и разглядывает спутавшиеся каштановые пряди – будто действительно ветром потрепало. Рука дергается, чтобы поправить волосы на Юриной макушке, но тут же опускается обратно. Оправдав себя любовью к порядку, Виктор шумно вздыхает и отворачивается, уставившись на более привлекательную картину.

– Смотри, – он пихает парня в бок. – Кассиопея.

Юра нехотя трет глаза и обращает внимание на пальцы Виктора, ведущие линию между звездами.

– А вон там звезды на сердце похожи, – Юра показывает на другой край неба и, вторя движениям Виктора, в воображении соединяет мерцающие точки.

– Разве что на очень кривое, – хмыкает брюнет.

– Как будто твоя Кассиопея сильно ровная, – протестующе буркает Юра и возмущенно сводит брови.

Рассвет они застают там же, лежа на асфальте, холода которого не чувствуют, и беседуя о чем-то глупом и беззаботном. Когда из домов высовываются сонные и растерянные люди, они покидают свой островок безмятежности и уходят в неизвестном обоим направлении, лишь бы не застать утреннюю суету и остаться там, где их никто не потревожит.