Время не стирает

— А теперь, принцесса, завтрак.

Я с трудом поднимаюсь с кровати. В воздухе витает смесь кофе, бекона и чего-то неуловимо нашего. 

*На кухне*

Тарелки уже стоят на столе — яичница-глазунья с идеальными желтками, хрустящий бекон, тосты с авокадо. Никита наливает мне апельсиновый фреш в высокий стакан — точно помнит, что я не пью кофе. 

— Ты... — я тыкаю вилкой в яйцо, наблюдая, как желток растекается. — Когда успел? 

— Пока ты храпела, — он целует меня в макушку, ставя передо мной маленькую коробочку. — Второй подарок. 

Я открываю коробочку, тонкая цепочка из белого золота, а на ней — небольшой кулон в форме полумесяца, гладкий, серебристый, с крошечной гравировкой на внутренней стороне. Я провожу пальцем по контуру.

— Он... красивый. Очень.

Никита улыбается, отодвигает мои волосы и аккуратно застёгивает цепочку сзади на шее.

— Это лунный камень. Такой же холодный и упрямый, как ты, — шепчет он мне на ухо. — А ещё светится, когда ты злишься.

Я тихо смеюсь, качаю головой.

— Значит, буду как фонарик.

— Самый красивый фонарик, — отвечает он, наливая себе чай.

Я улыбаюсь, едва касаясь кулона — он уже тёплый от кожи, как будто знал, куда попадёт.

В этом подарке было что-то неуловимо личное, будто он посмотрел внутрь меня и отлил форму из света.

— Спасибо, — тихо говорю.

Никита поднимает на меня взгляд.

— Это не просто "спасибо", — говорит он, откладывая чашку. Его пальцы скользят по цепочке, пока не находят сам кулон. — Это обещание.

Я наклоняю голову, вопросительно глядя на него. 

— Полумесяц, — поясняет Никита, — он же неполный. Как наша история. 

Его слова повисают в воздухе, и я чувствую, как кулон будто становится тяжелее. 

— А когда луна полная? — спрашиваю я, хотя уже знаю ответ. 

Никита улыбается той особой улыбкой, от которой у меня перехватывает дыхание. Он медленно наклоняется, его губы едва касаются моих - сначала легонько, словно проверяя, затем увереннее, глубже. 

— Когда ты скажешь "да", — шепчет он, отрываясь на мгновение. — Когда мы допишем нашу историю до конца. 

Его поцелуй снова находит мои губы, на этот раз более страстный, наполненный обещаниями.

**

После поцелуя мы нехотя расстаёмся — время собираться.

Никита исчезает в ванной, а я остаюсь посреди комнаты, всё ещё чувствуя вкус его губ. Лунный камень холодком касается кожи, когда я наконец отрываюсь от этого момента и иду к шкафу. 

Я выбираю тёмно-синее платье — не слишком короткое, чтобы мама не хмурилась, но и не закрытое, чтобы Никита не скучал. Оно идеально подчёркивает кулон. Надеваю чёрные лаковые туфли на небольшом каблуке — достаточно нарядные, но не вычурные. 

Никита.
Он выходит из ванной в облаке пара, застёгивая белую рубашку. Его пальцы ловко управляются с пуговицами, и я не могу отвести взгляд, как ткань натягивается на его плечах. 

— Что? — он ловит мой взгляд и ухмыляется. 

— Ничего, — краснею, отворачиваясь. 

Но он подходит сзади, обнимает за талию и целует шею: 

— Ты в этом платье... — его голос становится низким, опасным. 

— Мы опоздаем, — слабо протестую я, хотя сама прижимаюсь к нему. 

— Знаю, — вздыхает он, но отпускает меня. 

Надевает тёмно-серый пиджак — единственный приличный, который у него есть. Поправляет галстук, но тут же снимает его: 

— Твоя мать и так меня не любит. Не буду выглядеть как офисный планктон. 

Я смеюсь, поправляю ему воротник: 

— Ты прекрасно выглядишь. 

— Это потому что ты уже видишь вторую половинку луны, — он целует мои пальцы. 

Последние штрихи.
 
Я быстро делаю лёгкий макияж — подчёркиваю глаза, слегка румяню щёки. Никита в это время наливает в термос остатки кофе — "на дорожку".

—Готова?-он берёт ключи и протягивает мне куртку.

Я киваю.

—Готова.

На улице уже чуть теплит, ветер несёт свежесть.

Я закрываю дверцу машины, и Никита запускает двигатель.

— Если тебе будет уж очень неловко — я скажу, что нам срочно нужно спасать кота.

— У нас нет кота.

— Пока.

Я хохочу, отворачиваюсь к окну, чтобы постараться заполнить свои мысли чем-то другим, не ужином у меня дома, не встречей с родителями.

Машина плавно трогается с места, и я ловлю себя на том, что уже до крови закусила нижнюю губу. Никита замечает это — его взгляд скользит к моим губам, и он одной рукой берёт мою ладонь, переплетая пальцы.

— Эй, —он бросает на меня быстрый взгляд, прежде чем снова сосредоточиться на дороге, его большой палец нежно проводит по моим костяшкам. — Ты же знаешь, что я мастер побегов. Помнишь, как мы сбежали с того ужина у моих родителей?

Я улыбаюсь воспоминанию:
— Ты тогда сказал, что у тебя внезапно обнаружилась аллергия на семейные ужины.

— И сработало! — он смеётся, но его пальцы слегка сжимают мои. — Сегодня могу сказать, что у нас спонтанно проявилась аллергия на... на что угодно. На неудобные вопросы. На осуждающие взгляды. На...

— На твои шутки, —прерываю я, и он притворно хмурится, но я вижу, как его глаза смягчаются, когда он замечает, что я перестала кусать губу.

Машина останавливается перед светофором, и Никита поворачивается ко мне:

— Серьёзно, Эби. Если станет невыносимо — одно слово. Один взгляд. Мы уйдём.

Я молча киваю, чувствуя, как лунный камень холодком прижимается к коже.

— Хотя... — его голос становится игривым, когда загорается зелёный свет, — если твоя мама начнёт рассказывать мои детские истории, которые ты ей слила, нам, возможно, действительно понадобится тот кот.

Я смеюсь, и напряжение немного спадает, но уже через минуту я снова ловлю себя на том, что зубы впиваются в губу. Никита молча достаёт из бардачка мятные леденцы — те самые, что всегда помогали мне в моменты волнения.

Когда мы подъезжаем к дому родителей, я замечаю в зеркале, что нижняя губа слегка распухла. Никита, выключая двигатель, берёт мой подбородок, осторожно проводит большим пальцем по повреждённой губе, затем целует её — лёгкий, успокаивающий поцелуй. И в этот момент кулон на моей шее слабо светится — не от страха, а от осознания, что какие бы испытания ни ждали нас за той дверью, он всегда заметит, когда мне больно. Даже если эта боль — всего лишь след моих собственных зубов.

Мы замираем на секунду в машине перед домом моих родителей.

Я глубоко вдыхаю, чувствуя, как Никита слегка сжимает мою руку. Его пальцы тёплые и твёрдые — ясно дают понять, что он никуда не денется.

— Готова? — он спрашивает тихо, его глаза в полумраке кажутся почти чёрными.

Я киваю и поправляю кулон.

— Давай уже пойдём, пока я не передумала.

Никита выходит первым, обходит машину и открывает мне дверь. Его рука на моей спине — твёрдая опора, когда я выхожу на тротуар.

— Так, — он поправляет воротник моей куртки, его пальцы задерживаются на моей шее на секунду дольше, чем нужно. — Запомни: если станет тяжело — просто посмотри на меня. Мы уйдём.

Я киваю, снова прикусываю губу, но тут же останавливаюсь, когда вижу, как он хмурится.

— Хорошая девочка, — он ухмыляется и целует меня в лоб.

Мы идём к дому, и я чувствую, как сердце бешено колотится. Но его рука в моей — тёплая и уверенная — напоминает: что бы ни случилось за этой дверью, мы уже прошли через слишком многое, чтобы позволить этому нас сломать.

Мы входим в квартиру, и меня тут же окутывает запах запечённого картофеля, ванили и чего-то тёплого, как старая любимая пижама.

Я едва успеваю ступить в коридор, как из-за угла вылетает Сара — в ярком свитере, с бокалом в руке.

— Именинница! — восклицает она и, не дав мне ни секунды, бросается в объятия.

— О господи, ты правда пришла! — бормочет в мою шею. — Я уже думала, ты передумаешь и сбежишь на Бали с этим своим красавчиком.

Я смеюсь сквозь её объятия, едва удерживая равновесие.

— Мне даже билеты не показали, представляешь?

Она отстраняется, оглядывает меня с ног до головы.

— Ты выглядишь как главная героиня вечера. Ну, потому что ты ею и являешься.

Сзади появляется мама.

Она смотрит на меня сдержанно, будто не знает, можно ли — а потом всё-таки решается. Подходит ближе и обнимает. Осторожно. Мягко.

— С днём рождения, доченька, — говорит она чуть хриплым голосом. — Прости меня. За всё. За то, что не слышала. За то, что не видела.

Я прижимаюсь крепче. В горле встаёт что-то горячее.

— Спасибо, что пригласила.

Она кивает, отстраняясь, проводит рукой по моим волосам.

— Спасибо, что пришла.

Из кухни выходит папа, поправляя манжеты. Увидев нас, улыбается и подходит.

— Эбс. С праздником тебя, — он приобнимает меня одной рукой, а другой жмёт Никите руку. — Рад, что ты с ней.

Никита слегка кланяется:

— Спасибо за приглашение.

Папа усмехается:

— Это всё её мама. А ещё Сара. Кажется, они сговорились.

Я приподнимаю бровь, замечая, как в углу гостиной, в кресле, развалились Егор и Артём — с чипсами, как дома.

— Эм... а эти двое вообще что тут делают?

Сара поднимает бокал, не вставая:

— Устроили тебе нормальный день рождения. Я поговорила с твоей мамой, Никита поддержал идею, а она, после пары кофе и моих речей, сказала: "Хорошо". Так что благодари.

— Вот и благодарю, — фыркаю, смеясь.

Мы садимся за стол — шумно, с перебивками, как будто не было месяцев тишины и странных разговоров.

— Ну что, раз пошло по порядку, давай уже подарки! — Сара поднимает сверкающий пакет.

В нём — пижама с надписью "Правила пишу я" и смешная книжка с её пометками на полях.

— Чтобы ночью писала гениальное и не забывала, кто ты.

Артём дарит книгу на чёрной бумаге с серебряными чернилами.

Егор суёт мне свёрток:

— Это кружка. Но волшебная. Цвет меняется от кипятка. Там, кажется, лиса. Или кот. Не помню.

Мы смеёмся.

Папа вручает конверт:

— Чек на старт твоей квартиры. Ты к этому шла — теперь иди.

Мама. Открывает бархатную коробочку. Внутри — тонкое золотое кольцо.

— Моё, когда мне было восемнадцать. Я думала, оно пропало. А теперь — твоё. Надеюсь, с ним ты никогда не забудешь, кто ты есть.

Я молчу. Обнимаю их всех по очереди.

Когда я возвращаюсь на своё место, немного растерянная, переполненная от всего — от слов, подарков, взгляда мамы, — Никита встаёт. Медленно. Не спеша. И достаёт из внутреннего кармана пиджака ещё один свёрток — тонкий, в чёрной обёртке, перевязан серебристой нитью.

— Третий, — говорит он с невинной улыбкой. — Обещаю, последний. Ну... на сегодня.

— Ты с ума сошёл, — шепчу я. Но руки тянутся сами.

Разворачиваю. Внутри — тонкий фотоальбом, чёрно-белая обложка из плотной бумаги, а на ней вытиснено: "Как ты росла у меня на глазах."

Я замираю. Открываю первую страницу.

Снимки — мелкие, отпечатанные как плёночные: как я сплю на диване с книгой, как смотрю на него, не замечая камеры, как смеюсь с Сарой у бара, как вытягиваю шею к солнцу на набережной. Всё это — моменты, которые я не знала, что кто-то сохранил.

На последней странице — он и я. Мы держимся за руки. Подпись под фото от руки:
"И это только пролог."

Я не сдерживаюсь. Я встаю, всё ещё с альбомом в руках, тянусь к нему и целую. Без слова, просто — как дыхание. Как точка в правильном месте.

Сначала тишина.

Потом Егор:

— Блин, ну теперь можно я тоже кого-нибудь поцелую?

Все смеются. Мама с папой обмениваются взглядами, в которых... понимание.

Никита обнимает меня за талию.

— С днём рождения, Эби. Ты — самое красивое, что случалось с моими глазами.

Я улыбаюсь ему.

После мы смеёмся, а потом, будто по знаку, все снова рассаживаются. Шум чуть стихает, остаётся только тёплое гудение голосов и тарелок. Я сижу рядом с Никитой, чуть прижавшись к нему, а напротив — мама и папа.

Мама берёт в руки салфетку, крутит её между пальцев. А потом поднимает глаза и смотрит прямо на нас.

— Я хотела бы ещё кое-что сказать, — говорит она негромко. — И тебе, Эби, и тебе, Никита.

Все замолкают. Даже Егор, поднося очередную вилку к рту, замирает.

Мама переводит дыхание:

— Мне правда жаль. Жаль, что я позволила страху говорить громче любви. Я не знала, как отпустить, — она смотрит на меня, глаза блестят. — Не знала, как довериться. Особенно... тебе.

Она поворачивается к Никите.

— Ты казался мне опасностью. А оказался опорой. И я вижу, как с тобой ей спокойно. С тобой она — настоящая. Я... благодарна тебе.

Я чувствую, как Никита напрягается на секунду — не из-за слов, а от неожиданности. Потом он наклоняется чуть ближе ко мне, но отвечает спокойно:

— Спасибо. Для меня это важно.

Папа кивает, молча, а потом фыркает и отставляет бокал.

— Скажу одно, сынок, — он смотрит на Никиту серьёзно, но без угрозы, скорее... с уважением. — Если хоть раз обидишь её — ты не просто столкнёшься со мной. Ты столкнёшься со всем, что в этом доме её защищает.

Я прикусываю губу, подавляя улыбку, а Никита выдерживает паузу и, наконец, отвечает:

— Тогда мне остаётся только постараться, чтобы такого никогда не случилось.

Папа хмыкает:

— Вот и отлично.

Мама смотрит на меня. Медленно, внимательно. А потом переводит взгляд на Никиту.

— И всё-таки, Никит, — говорит она уже мягче, почти с улыбкой, — я правда извиняюсь перед вами обоими. Я была резкой. Закрытой. Мне было проще отвергнуть, чем попробовать понять.

Никита молчит, слушает. Она продолжает:

— Но я вижу, как ты на неё смотришь. И как она рядом с тобой живёт... иначе.

Я бросаю на Никиту взгляд. Он опускает голову чуть вбок, будто стесняется, и отзывается спокойно:

— Я не идеален. Но я люблю её. И мне достаточно знать, что теперь вы это... видите.

Я выдыхаю — медленно, спокойно, впервые за весь вечер чувствуя, как внутреннее напряжение уходит. Как будто невидимый щит, который я держала с тех пор, как вошла в этот дом, плавится сам по себе.

И да — мы не идеальны.
И да — многое впереди ещё предстоит объяснить, простить и отпустить.

Но сейчас за этим столом сидят люди, которые хотят быть вместе.

И это — подарок, которого я даже не просила.

...