Слушая наше дыхание | Турбо

Саундтрек к истории:
«Дыхание» — Наутилус Помпилиус.

***

Диляра врала редко — зато убедительно.

— От меня пахнет сигаретами, потому что рядом курил прохожий, — уверяла она родителей в тринадцать лет. Шаблонно, но верили же.

В её зелёных глазах было столько искренности, что сомневаться казалось преступлением. Но вишенкой на торте была улыбка. Странная, непроизвольная, сбивающая с толку. Выработанная годами — ведь однажды подруге надоело наблюдать за вечно угрюмой Дилярой. И та захлопнула книжку, лопнула пузырь из жвачки, закатила глаза и сказала:

— Живёшь в шоколаде, а ходишь, как с креста снятая. Значит так: в любой непонятной ситуации просто улыбайся. Главное пошире, Дилька!

С тех пор в Дильке что-то перемкнулось. Она стала улыбаться. Всегда. Даже когда в глазах появлялась плёнка, а в носу щипало от подступающих слёз.

Впрочем, обман родителей не ограничивался только курением. Когда-то летом, на рассвете, Диляра спрыгнула с окна — в одном резиновом тапке — и укатила купаться на речку с друзьями. Домой пришла, когда родители ушли на работу, а вечером трындела о том, как спала до обеда.

Диляра говорила: «К подруге — уроки делать», и никто не догадывался, что на самом деле она рассекала по району на велике, пока старшеклассники решали за неё задачи — за импортные жвачки. «Я на субботник», — а сама с мальчиком под руку шла в парк лакомиться мороженым. Зацелованные губы мама не видела. Или не хотела видеть.

А что, если родители просто закрывали глаза на всё это?

Этим вопросом Диляра не задавалась. До сегодняшнего дня.

Сейчас же она могла бы сидеть на биологии, шикать на одноклассников, рисовать на полях тетради рожицы и украдкой разглядывать окно. Но вместо этого — кабинет директора, жёсткий стул и отбивающиеся в висках слова: «Ты виновата».

***

— Талгатова, — раздаётся женский пренебрежительный голос, — как долго ты ещё будешь позориться? Мне что, силой тебя выводить из кабинета?

Диляра тяжело вздыхает и устало смотрит на женщину. Уйти? Слишком сложно для неё.

— Не надо, Гульназ Айнуровна.  Я просто не понимаю, почему...

— Ну что ещё? — перебивает Гульназ Айнуровна. — Ты русский не понимаешь? Тебя исключили из школы. Могу повторить на татарском. Завтра чтобы забрала документы, это понятно?

Девочка поникше кивает головой, перестаёт водить пальцами по царапинам лакированного стола и начинает теребить подол школьного платья. Женщина поправляет оправу очков, пишет на бумагах.

— Вы говорите, что Аня Бакиева нашла их у меня в сумке, но даже не задумывались о том, что она могла их подкинуть, — Диляра продолжает дискуссию, как вдруг слышит тихий смешок.

Гульназ Айнуровна кривит накрашенные бордовой помадой губы, откладывает ручку и смотрит на неё из-под очков. Безразличие чувствуется насквозь. Холодный взгляд женщины заставляет Диляру невольно ёжиться. Кажется, ни тёплая одежда, ни батареи, ни пробивающиеся сквозь занавески солнечные лучи уже не в силах согреть.

— Абсурд! — прикрикивает Гульназ Айнуровна. — Ещё скажи, что это я их подкинула! Кончай фантазировать! И больше никаких поблажек. Доказательства найдены. Радуйся, что обошлось без заявления.

— Не буду, — чеканит Диляра. — За всё это время никто не выслушал мою точку зрения. Все поверили Бакиевой, а мне? Даже шанса не дали, — кладёт руки на дубовый стол, сжимая их в кулаки. — Это несправедливо.

Директриса подаётся вперёд, сцепляя пальцы в замок, понижает тон и цедит сквозь зубы:

— Ты не судья, чтобы решать что справедливо, а что нет. Запомни: ты в этой школе теперь никто. Позор.

Фраза звучит так резко, что Диляра невольно дергаёт плечом и впервые ощущает себя по-настоящему уязвимой. В гнетущей тишине слышен только шелест бумаг. Ногти впиваются в ладони, а Диляра всё больше погружается в воспоминания. В ушах ещё стоит гул голосов, перешёптывания одноклассников и обрывки нравоучений завуча. А перед глазами — тяжёлый взгляд отца, который запомнится надолго. Он молчал, но в глазах читалось всё: злость, стыд, недоверие. На маму она даже не смотрела лишний раз — и так знала, насколько сильно та разочарована.

Диляра моргает, возвращаясь в реальность.

— Вы даже сейчас меня не слышите, — грустно усмехается она, потупив взгляд. — Взгляните на ситуацию под другим углом.

— Ты меня учить собралась? — Гульназ Айнуровна прищуривается, а затем медленно указывает на дверь. — Выйди из кабинета.

Диляра остаётся на месте. Пауза затягивается.

— Я сказала: выйди, — жёстче повторяет директриса. — Диляра, пошла вон! Я звоню твоей матери, — демонстративно тянется к телефону.

— Да пошли вы! — выпаливает Диляра и резко встает со стула, едва не опрокидывая его на пол.

И она почти добавляет: «На хуй», но вовремя проглатывает эти слова. Клянётся, что если бы не нормы приличия и вечный гундёж о том, что старших нужно уважать — полная фраза уже давно была бы сказана директрисе в лицо.

Лицо Гульназ Айнуровны перекашивается от злобы, а рука застывает на полпути, не дотянувшись до трубки. Её окатывает ступор. А Диляра, в свою очередь, задирает подбородок, хватает подрагивающими руками сумку и направляется на выход. И в этот момент женщина словно приходит в себя. Она кричит вслед:

— Да как ты!..

И дверь хлопает.

— Смеешь... — тихо, на выдохе договаривает.

По школьному коридору эхом раздаются гулкие шаги — Диляра топает в гардероб. Там она нервно натягивает пальто и, корча рожи, мысленно передразнивает директрису. Уроки в это время идут своим чередом: учителя монотонно бубнят новые темы, ученики бесполезно отсчитывают минуты до звонка. Где-то там, в классе, спокойно сидит одноклассница — та, из-за которой всё началось. Наверняка она даже не жалеет о содеянном, что злит Диляру больше всего.

Застегнув сапог, она проскальзывает мимо дремлющей вахтерши и выходит на улицу. Снег валит крупными хлопьями — так же стремительно на неё обрушились и проблемы. Нахохлившись, Диляра бредёт через серые дворы домой.

Квартира встречает её пустотой и криво висящим плакатом на стене — скотч, как обычно, отклеился из-за сквозняка. Из губ вырывается то ли полувздох, то ли полустон. Диляра бросает варежку — та падает прямо в лужу из талого снега под ногами. Она идёт поправлять плакат, затем останавливается у трюмо. В эту же секунду пальто отправляется на вешалку, платок — на тумбочку. Тёмные волосы струятся по спине, щекоча кончиками поясницу. Диля оставляет обувь посреди прихожей, бегло окидывает своё отражение взглядом и проходит в комнату, садится на стул, подпирает голову рукой.

— Асик, — внезапно произносит девушка.

Под кроватью разносится скрежет и шуршание — оттуда неспешно вываливается рыжий кот, цепляясь когтями за ворс персидского ковра.

— Э! — возмущается она. — Ты его покупал?

Полусонный Асик фыркает, ведёт ухом в сторону хозяйки и лениво одаривает её взглядом, потягивается. Шаркает в сторону двери.

Рука Диляры непроизвольно скользит по поверхности стола, касаясь чего-то твёрдого. Она переводит взгляд — это будильник. Циферблат показывает 15:02, напоминая о вечерней тренировке по танцам. Затем её глаза задерживаются на вазе позади. В ней стоят чуть увядшие герберы, подаренные незнакомым мальчиком с дискотеки. На губах, впервые за сегодня, появляется лукавая, почти детская улыбка.

Диляра достаёт оранжевый цветок и отрывает первый лепесток, проговаривая вслух:

— Идти на танцы.

Второй:

— Не идти.

Падает последний лепесток.

— Идти... — говорит.

Она вертит в пальцах голый стебель, ставит его обратно в воду и встаёт.

***

Возле Дома культуры, как всегда, оживлённо. Диля остановилась неподалёку от памятника Ленину. В окнах мелькают силуэты разогревающихся и смеющихся девчонок. Она топчется на месте, словно на перепутье, кутается в шарф и, наконец, делает несколько шагов вперёд. Потом два неуверенных назад. Снова вперёд... Но всё же в споре с самой собой побеждает усталость — и Диляра уходит прочь, не оглядываясь.

Бесцельно петляет по улицам, опасаясь неосвещённых мест и мутных типов, что группируются у подъездов и ищут повод зацепиться. С остановки доносится гогот. Диляра вздрагивает, оборачивается. Под ногами что-то хрустит — не снег, стекло. Осколки блеснули под светом фонаря, и она ускоряется.

Чтобы не смотреть по сторонам или не утонуть в собственных переживаниях, Диля запрокидывает голову вверх, глядит в небо сквозь облачко пара. По ночному городу рассыпаны звёзды. Есть среди них самая неотразимая. Полярная. Её любимая.

Ещё в детстве папа, держа дочь на плечах, показывал: «Ковш видишь? Мама тебе ещё в нём молоко даёт. От двух крайних звёзд проведи линию — будет тебе Полярная». Через пару лет она научилась находить её за тридцать секунд.

Резкий толчок в плечо вырывает девушку из потока.

— Ой, — едва слышно вырывается у неё.

— Гагарина выискивала?

Диляра останавливается. Фигура тоже. Они стоят вполоборота друг к другу. Она вопросительно склоняет голову набок, пытаясь в полутьме разглядеть черты лица человека. Но тщетно. Только массивность и тень кудрей на лбу выдают его как парня. Диляра хочет отшутиться, но всё будто в замедленной съёмке, где секунда равноценна минуте. Силуэт растворяется в ночи. Кажется, они вообще не останавливались.

Становится совсем зябко. Пора домой. Панельки — мрачные, однообразные, шаг за шагом сливаются в один серый, осточертелый ком. ...А Диляра вообще замечает радость? И почему так беспокойно на подходе к подъезду? Диляра медлит на лестничной клетке, но всё же проворачивает ключ в замке.

С порога пахнет маминой шубой и сигаретами. Диляра неторопливо раздевается и проходит вглубь квартиры, волоча за собой сумку. Из кухни раздаётся строгий голос отца:

— Сюда иди.

Она настороженно замирает. Глубокий вдох. Выдох — и сама не замечает, как оказывается в дверном проёме. Родители сидят за столом. Перед ними — две тарелки супа, наполненные до краёв, чистые ложки, рюмки и початая бутылка водки. Пахнет едой, но, похоже, до неё так и не дошло. На коленях у матери — носовой платок. Отец положил локти на колени. Но никто даже не смотрит на дочь.

— Ну? Не слышу твоих извинений, — наконец говорит он.

— Я должна извиняться? — ровно спрашивает Диляра.

— Должна? Обязана! — тут же вмешивается мама. — Конец года, Диляра! Тебе трудно было усидеть на жопе ровно?!

— Сотый раз повторяю: меня подставили, — на выдохе произносит она.

— Это ты нас подставила. Опозорила... Мы разве так тебя воспитывали? — после слов мамы наступает громкое молчание. Диляра косится на плиту: там кастрюля с её любимым гороховым супом, но она уже знает, что ей нельзя. Запрет на ужин стал классикой наказаний в их семье. Отец выпрямляется, прислоняется спиной к стене и говорит:

— Мы ждём.

— Не дождётесь, — помедлив, бурчит Диляра и, развернувшись на пятках, уходит к себе.

Она бросает сумку в шкаф, опускается на кровать, прячет лицо в ладонях. Дверь распахивается. Влетает мама. Диляра вскакивает.

— Ты чё огрызаешься? – слёту вспыхивает женщина. — Я, значит, всё для неё! Одеваю, косметику разрешаю, карманные деньги даю, а ей всё равно мало? То, сё подавай?

Диляра морщится, не видя смысла что-то доказывать. Мать упирает руки в бока, подходит ближе, продолжая монолог:

— Лицо проще! Господи, за что нам такая дочь?

— Какая? — парирует Диляра.

— Бестолковая! — отвешивает ей подзатыльник. — Ты пойдёшь ко мне в больницу полы драить, отрабатывать всю сумму, усекла?

— А как же, — вполголоса бормочет Диляра, отворачиваясь к окну.

— Раз такая умная, может сама себя обеспечивать начнёшь, а?

— В шестнадцать?

— Не пререкайся, — прилетает второй подзатыльник. Диляра ойкает, трёт голову. Мама только брови к переносице сводит, на полминуты замолкает и добавляет: — Ты ж в детстве обои разрисовывала, мы тебя только по голове гладили. Всё прощали.

— Ты меня за эти обои меня потом чуть не...

— Я и сейчас добавлю! — перебивает мама. — Ильяс, — зовёт мужа, — тащи ремень!

Тот, в своей привычно спокойной манере, появляется в дверном проёме с сигаретой в зубах и подзывает дочь жестом. Диляра покорно шагает к папе. Он обхватывает её за плечи и, обманчиво мягко, ведёт на кухню. В углу аккуратно рассыпана гречка. Отец, продолжая дымить, кивает на пол — мол, становись. Диляра не теряет ни секунды, смахивает крупу стопой, упрямо вырывается из его рук и скрывается в ванной. Её никто не останавливает. Мужчина усмехается и швыряет окурок в пепельницу. К нему подходит жена.

— Твоё воспитание, Ляйсан, — бросает он.

***

На следующее утро Диляра, дождавшись ухода родителей, решает позвонить подруге. Плюхается на диван, кладёт телефонный аппарат себе на живот, снимает трубку и вращает диск, набирая номер.

— Катя, меня со школы выперли! — следующие пять минут Диля выслушивает нечленораздельное ворчание о том, что «нельзя будить больного человека в такую рань». А потом её прорывает — она начинает пересказывать вчерашнее во всех подробностях, захлёбываясь в эмоциях. После очередной запинки вдруг выдаёт:

— ...Открываю сумку, а там!

— Что?! Не тяни! — раздражённо выкрикивает Катя.