Секунды до грозы Книга #1

«Почему моя обыденная жизнь всегда связана с его грязными ботинками, загулами и запахом солёного моря?» — думала я, осматривая таверну, которая вот уже несколько лет служит ему «вторым домом».

В помещении царила душная теснота. Слабый свет едва касался обшарпанных деревянных стен, не смягчая их угрюмого вида. В воздухе витал запах пота, сырости и дешёвого пива, которые неизбежно напоминали о беспросветности заведения. Не место для юной мадемуазель, согласна, но, увы, я здесь завсегда́тая. Стоит отцу вернуться из морского похода, ноги неизменно ведут его в таверну, дабы утопать в пиве, как в тёмном море. А следом за ним, с пятнадцати лет, хожу я — забирать этого бедного утопающего домой, пока он не просадил весь пай.

Завидев меня, трактирщик молча кивнул в сторону тёмного угла под лестницей. Там, окружённый желтовато-серым облаком курительной трубки, сидел человек — воплощение моего стыда. Я едва могла разглядеть его лицо, искажённое мраком собственного выбора.

Петляя между столами и бочками, я стараясь не выдавать раздражения. Неужели трактирщик думает, что я забыла, где искать отца? Он всегда сидит там — за тем самым столом под лестницей, словно приросший к своему закопчённому стулу. Пять лет я уже тащу эту ношу, как древнее проклятие, и каждый раз одно и то же. Мог бы уже сменить стол для разнообразия, в конце концов!

— Ну, ви-и-ишь, кто пришёл! Ик! Софи! — Противный хриплый голос отца донёсся из тёмного угла и заставил меня невольно поморщиться. Он едва выговаривал слова. — Паходи-ка сюда!

Я стиснула зубы и заставила себя не закатить глаза. Вот почему, почему я должна тащиться в эту вонючую дыру, полную пьяных мужиков, чьи представления о хорошем вечере сводятся к тому, чтобы надраться до состояния табуретки и потом швыряться пошлыми шуточками?

Запах немытых тел новой волной ударил в нос, и я подавила желание зажать его. Раздражение поднялось из глубины души, густое, как этот чад перегара и жареного мяса. Мне не привыкнуть к этому шуму, этим гоготкам, этим переговорам о том, кто кому больше задолжал и кто сегодня удачно врезал по морде. Никогда.

И главное – мне не привыкнуть к тому, что именно мне каждый раз приходится вытаскивать отца отсюда.

Стены, покрытые грязью и запачканные жирными пятнами, впитали всю гнусность заведения. Ещё и свечи безответственно справлялись с работой и предательски оставляли тёмные углы, где маячат нагло подмигивающие тени.

Мысль, что я тоже теперь грязная, покрытая чем-то липким и подозрительно пахнущим, просочилась в сознание, и меня передёрнуло. Брр.

Раз, два... пять! Святой Корбо, да это только начало!

— Папá! — я повысила голос, но его безнадёжно поглотил гомон таверны. — Пора заканчивать. Мамá не в восторге, когда ты засиживаешься до последнего.

Хотя сейчас и я была не в восторге.

Отцовские глаза налились красным оттенком, источая пустое веселье. Руки тряслись и, судя по грязному и липкому столу, уже давно. Пьяное затмение готово обрушиться на отца буквально со следующей порцией выпивки. Я мягко остановила трактирщика рукой. Больше пива за этот столик не нужно.

— Да ладно тебе, Софи, — ик! — ещё одна... — он ткнул пальцем в кружку, мерзко отрыгнув. — И идём. Побаловать удачу!

Я закатила глаза. Конечно, удачу. Кто бы сомневался.

Отец махнул трактирщику, но тот, наученный горьким (и явно регулярным) опытом, даже бровью не повёл. Вместо этого с грохотом плюхнул на стойку книгу долгов и лениво протянул:

— У тебя уже второй раз подряд для удачи.

И сделал запись.

— Моряк без удачи, как лодка без дна — плывёт недолго, зато весело, — пробубнил отец, с театральным нажимом на последнем слове. — Остаёмся!

Я выразительно посмотрела на него, вкладывая в этот взгляд всю силу осуждения.

— А утром будешь вешаешься над бортом и стонать о своей головной боли, — старый моряк сидел напротив и выплёвывал слова вместе со слюной.

Он говорил более связно, чем отец, попутно захлёбываясь пивом. Каждый глоток мужчина делал так, словно пытался выпить весь океан, что он пересёк в плаваниях. Пена стекала по заросшей солёной водой бороде. Допив кружку, он гордо ударил пустым дном по столу и вытер второй рукой остатки с лица.

— Лобел, — отец неуклюже облокотился на локти. Движением пальцев он призвал старика подвинуться ближе. Тот нелепо попытался произнести «р» в надежде исправить ошибку отца в своём имени, а затем подался вперёд.

— Так вот, не тебе, Ро-бер, ик... — Наконец-то получилось, хотя и картаво. — Говорить о мере. Напомнить, как ты сегодня подрался с хранителем? Всё из-за какой-то там дамуазель?

— Ха-ха-ха, была-была такая. Как я очаровал её! — Помятый жизнью и алкоголем старик двумя пальцами начал пародировать нечто летающее рядом с собой. — Она так и вилась вокруг меня, как пчела — вж-ж-ж — вокруг мёда!

— Ах ты старый морж! Есть ещё порох в пороховницах! Тьфу! — отец энергично для своего состояния хлопнул товарища по плечу, а затем плюхнулся на стол, сбив пустые кружки. — Малька перебрал.

— Папá, пора домой, — я старалась сохранить спокойствие. Только историй про распутных девиц мне сейчас не хватало.

— Ах, дочка, дай мне ещё немного повеселиться! Ик! Я не наговорился с Ло... Ро... Робер! Робер де Бан... де Бум... де Бо-мо-ном. Во!

Вытаскивать заядлого алкаша из таверны — занятие бесполезное. Пока он в состоянии говорить, уговоры отскакивают, как горох от стены. Проще дождаться, когда он сам стечёт под стол, и молча утащить, пока не очухался и не потребовал «ещё одну на посошок».

— А что с девкой-то случилось? — отец хмуро попытался вспомнить детали. — Кажется, я чуток перебрал, ойк, уже и забыл, чем закончилось. Раз ты всё ещё здесь, то что это, тебя опрокинули?

— Хах, так ты и сейчас, парусный трюкач, в зю-зю! А с девкой той... что с ней сталось?! — Старик потряс пустую кружку вверх ногами, убеждаясь, что там не осталось пива. — Чертовка улизнула, когда я в себя пришёл. Недаром говорят, в душе́ рыжих живут лисицы.

— Папá, пора идти! Мы условились, что не будем задерживаться. Вы вообще обещали больше не пить!

Пустой звук. Моя попытка пресечь очередной заплыв по волнам пьянства разбилась о стойкий алкогольный туман. Отец выпрямился, изо всех сил пытаясь изобразить серьезность, но вместо этого икнул. Ну да, моряк, которого качает только на суше, да ещё и от пива, а не от шторма — зрелище в наших краях привычное, как чайки, ворующие рыбу.

— Обещал — значит, надо выполнять! — медленно вставая из-за стола, он одной рукой обнял меня. — Доча, только мамá не говори, что я ходил в таверну, хорошо? Ик! Ты же моя любимая, солнце моё. Я сестру твою тоже люблю, но тебя, ик, больше всех!

Завелась старая шарманка. Нечего и говорить, благоухание перегара и немытой одежды расползётся по всему дому, стоит только нам переступить порог. Конечно, папá, я ничего не скажу, это и не нужно. Святой Корбо, только не дыши на меня, умоляю!

Я зажмурилась, когда ощутила крепкое объятие отца. Запах табака, пива и гнили хлестнул в лицо, когда он попытался поцеловать меня — то ли в лоб, то ли в ухо.

— А я тебе рассказывал, Ро-о-о-бер, какая она у меня умница? — Мне остаётся только ненавязчиво подталкивать его к выходу. — Работает сестрой в госпитале. Умнее даже меня! Поэтому я её слушаюсь. Ик! Она лучше знает!

— Ну, Жерар, ты всегда был глуповат в молодости, — и старик залился смехом.

— Хах, дурак, лучше бы швартов стал более чисто вывязывать, чем всякую чушь говорить! — с удивительной для текущего состояния ясностью отреагировал отец. Он прикладывал много усилий, чтобы не свалиться на пол. Я сделала шаг назад, не желая находиться рядом с этим зрелищем.

— Когда Софи была маленькой, я брал её с собой в море. Она знает всё-ё-ё, — с прищуром протянул отец и описал рукой весь мир. Перепалка с Робером явно прибавила ему энергии. — Понимаешь? Все морские карты! Капитаном станет, не иначе!

Мужчины за соседним столиком не сдержали смеха. Они толкали друг друга локтями и переговаривались, а я закатила глаза. Какие карты, ради богов?! Да, слушала отцовские байки, чтобы не обидеть. Но чем больше он вещал небылиц, тем сложнее становилось делать вид, что мне по душе его истории. В детстве я всерьёз воспринимала рассказы о морских змеях и загадочных приключениях, но с возрастом осознала реальность. Сказки рассыпались и оставили только горькое недоверие, которое с каждым днём становилось крепче. А затем и вовсе заменилось раздражением.

Ну а как можно не вспыхивать от гнева, когда этот человек, мой отец, заставляет мамá жить в страхе? Как можно не испытывать беспокойства, зная, что каждый стук в дверь — это не просто стук, а предвестие беды, когда за ней может скрыться очередной незнакомец, пришедший за деньгами, которых нет? Всё это... всё это заставляло меня прятаться за ложью, изо дня в день сочиняя истории, что отец всё ещё в плавании, когда он валялся на лавке, пьяный в доску. И раньше это работало, когда я была маленькой, когда мои светлые волосы и наивные зелёные глаза заставляли людей умиляться, жалеть и верить. Но теперь... теперь я уже не ребёнок. И от мысли, что он использовал меня, чтобы прикрыться, мне становилось так противно, что в горле встал ком, который я не могла проглотить.

Со временем всё стало только хуже. Отец пил всё чаще, долгов становилось больше, а заботы о нас — всё меньше. Вместо того чтобы хоть раз попытаться выбраться, он лишь глубже зарывался в эту яму, увлекая нас за собой.

Отец громко хлопнул по столу, а затем попытался опять сесть. Я поспешила пресечь этот порыв, ведь если он вернётся на стул, то застрянет тут на всю оставшуюся ночь.

— Так вот, друзья, хватит об этом, несу круговой баркас не в ту сторону, ведь я всё равно всех любим!

И попробуй понять, то ли он сам всех безгранично любит, то ли окружающие его. Одно я уловила наверняка — интонацию для тоста.

По залу прокатился одобрительный рёв, отец, пошатываясь, подобрал с пола кружку, победно взвыл и сделал глоток... пустоты. Осознание пришло не сразу. Он задумчиво повертел кружку в руках, выдал оптимистичное «завтра я плачу!» и направился к выходу. Ну да, конечно. Отец заплатит. В какой-нибудь другой жизни. А пока он благополучно забудет этот вечер, утром будет болтаться в море, а разбираться с его щедрыми обещаниями придётся мне.

Я догнала его, подставила плечо. Он тут же обмяк, тяжело навалившись, как мешок с прогнившей картошкой. Через распростёртые по полу тела пришлось буквально продираться, сдерживая желание оставить его тут, в естественной среде обитания. Особенно когда он снова попытался вскинуть руку с воображаемой кружкой и заорать что-то про братство морей. Держать его становилось сложнее, а вокруг пьяные вопли звучали как издёвка над моими жалкими попытками вытащить его отсюда.

Наконец, я сделала последний рывок и вытянула отца на улицу.

Таверна, как назло, находилась на другом конце квартала Восточных доков, где мы и жили. Дорога домой растянулась в вечность, но, к счастью, без приключений. Хотя с отцом, который норовил то свернуть не туда, то начать брататься с фонарными столбами, это было настоящим достижением.

Дом встретил нас привычной облупленной суровостью: серые кирпичи, испещрённые мхом, деревянные ставни, пострадавшие от вечных ветров и дождей. Вокруг тянулись клумбы, которые когда-то, наверное, были гордостью матери, но теперь превратились в царство буйных трав и своевольных цветов, наслаждающихся полной свободой.

Внутри царила тишина. Старый дом перешёл отцу от предков и стал единственным наследием семьи. Каждый уголок в нём пропитан воспоминаниями о детстве и уютных семейных вечерах.

В гостиной, сколько себя помню, стоял массивный дубовый стол. Когда-то за ним собиралась вся родня, празднуя редкие счастливые моменты, а теперь он казался слишком большим, слишком пустым. Мастер явно вложил душу в резьбу — морские волны переплетались с узорами из листьев, но годы добавили к ним собственные узоры из царапин и потёртостей.

Позади стола располагался камин, старый, надёжный, как дедов компас. Зимой его треск напоминал ласковый шёпот моря — убаюкивал, помогал сосредоточиться, когда я возилась с вышивкой или разбиралась в запутанных каракулях лекарей. Летом же в огне не было смысла — жара и так душила — поэтому взгляд сам собой скользил выше, на портрет прадеда.

Вот и сейчас я снова уставилась на него. Лицо старого моряка — смесь усталой мудрости, решительности и чего-то ещё, едва уловимого. Волнения? Ожидания? Я не знала, но точно видела: этот человек жил морем. А я стояла здесь, в душной гостиной, с отцом, который не мог доплыть даже до собственной кровати без посторонней помощи.

— Плавать необходимо, жить не обязательно, — шёпотом прочитала я выгравированную под портретом надпись.

Отец пошатываясь направился к скамье, явно собираясь завершить своё ночное приключение традиционной пьянчуговой комой. Я отвернулась, но запах перегара, табака и какой-то кислой вони всё равно тянулся следом, как шлейф дурных решений. Раньше от него пахло солью, ветром, морем, дальними берегами. Теперь— затхлым пивом, несвежей одеждой и просроченными обещаниями.

И самое мерзкое — даже жалость не пробивается сквозь злость. Почему? Да потому что он когда-то приносил домой фрукты, побрякушки, смех, истории. А теперь — только новые долги и мнимую заботу: «Я завтра всё улажу». Завтра? Ну-ну. А мне опять собирать крохи, выдумывать сказки для очередных выбивал и делать вид, что у нас всё хорошо? Почему ему можно валяться пьяным, а мне нельзя просто устать?

Позади раздался глухой стук — отец, наконец, рухнул на скамью. Ну и пусть. Пусть валяется. Всё равно утром поднимется, пошарит по карманам, сообразит, что денег нет, и снова сбежит в море. Как всегда.

Я решила оставить отца наедине с его ночным концертом храпа и отправилась наверх. Взгляд непроизвольно упал на выцарапанные на стене рисунки у лестницы — детские каракули, неровные линии, выведенные острым камнем. Рене. Она разрисовала весь дом, будучи ещё мелкой, но гостиной уделила особое внимание. И почему-то всегда за её художественные порывы мне. Почему? Ах да, как же я могла забыть? Я же старшая сестра, и моя обязанность — присматривать за младшей. Да за ней присмотришь! Обезьяна в юбке!

В комнате было уютно, если не считать запаха, который, похоже, я притащила на своём платье из таверны. Сняла одежду, оставив её в уголке, и надела ночную рубашку — такую же мягкую, как пустые обещания моего отца. Рене мирно спала, но её нога выглядывала из-под одеяла, покачиваясь в ритме собственных снов. Я скривила губы. В такие моменты даже самое терпеливое существо может сорваться.

— Прекрати трясти ногой, Рене, — буркнула я, как обычно.

— Пожалуйста, — ткнула мне в в мою неучтивость сестра, — так мне легче заснуть. Отстань!

Нога всё ещё тряслась, только теперь уже робко, как будто она проверяла, сколько времени у неё есть, прежде чем я взорвусь. Вдох. Выдох. Теперь моя жизнь — борьба с ногой сестры!

Хватит!

Я схватила свою подушку, без раздумий швырнув её в Рене. Она резко шарахнулась, как кошка, напуганная внезапным звуком, и чертыхнулась. А потом, в ответ на мою атаку, схватила ту же подушку, не дождавшись, пока окончательно проснется, и, как только её глаза чуть приоткрылись, метнула её мне прямо в лоб. Всё. Отпустить ситуацию. В войне с сестрой у меня нет шансов.

Когда мы с Рене были совсем маленькими, нас воспринимали как единое целое. Никогда не звали по именам – только «дети» или «девочки». «Девочки, приберите в комнате», «детям пора ужинать»... Мы не близнецы, но прохожие часто путали нас. К тому же и одежда всегда носилась одинаковая. Кто заметит разницу в два года? Обе светлые, обе мелкие. Только мы с Рене знали, насколько отличаемся — и внешне, и по характеру. У неё волосы весело вьются, а у меня – идеально ровные. Она хоть и младше, но выше меня, сильнее, увереннее. Упрямее! Рене как ветер — неуловимая и живая, а я стояла на месте, как старое дерево.

Такое отношение жутко раздражало, поэтому мы постоянно ссорились. А теперь... теперь эта связь — наша гордость. Доверие, выстроенное годами, ценнее всего. Но привычка пререкаться по поводу и без никуда не делась.

Я распахнула окно, впуская в комнату прохладный морской воздух. Он наполнил пространство тихим шумом прибоя, создавая атмосферу умиротворения. У меня появилась возможность закрыть глаза и попробовать заснуть.