16
В комнате пахло железом, пылью, каплями пота на белой ткани полотенца и чем-то ещё — чем-то, что навсегда прилипло к стенам физиотерапевтического зала, как память о боли, которой нельзя придать запах, но можно почувствовать каждый раз, когда входишь. Свет от огромного окна плавился на полу, очерчивая узкие тени тренажёров, штанг, перекладин. Где-то в углу играла музыка, слишком ровная, чтобы отвлечь, слишком беззубая, чтобы запомниться. Она двигалась — не как раньше, не как на старте, не как в повороте под триста, а как человек, который снова учится верить собственному телу.
Колено отзывалось тугим пульсом, каждый раз, когда нога выпрямлялась до конца. Мышцы всё ещё подрагивали от нагрузки, пусть и почти детской — маленький вес, простое движение, всё как по протоколу. Но самое тяжёлое было не это. Самое тяжёлое — ощущение, что все вокруг видят: ты не прежняя.
Спина в тонкой майке поблёскивала от пота, а челюсть была сжата, будто от того зависело равновесие. Она не смотрела в зеркало. Отражения лгут, особенно когда ты слишком хорошо знаешь, как выглядишь в красном комбинезоне на подиуме, с руками, поднятыми в триумфе, и когда сейчас тебе приходится считать каждое повторение как маленькую победу.
— Ты уже час здесь, — голос был мягкий, бархатный, немного ленивый. И слишком близкий.
Он появился, как всегда, без стука. Сначала тень, потом движение, потом аромат его парфюма, такой узнаваемый, будто она носила его на себе.
— И? — не оборачиваясь, она продолжила упражнение. Не потому, что хотела игнорировать, а потому, что не могла позволить себе сломаться даже на секунду.
— И ты забудешь, что у тебя есть колени, если продолжишь. — Он подошёл ближе. Поднял полотенце, которое она не заметила, как уронила. Протянул. — Кики. Перерыв.
Брови её дрогнули. Прозвище, от которого внутри всегда вздрагивало, и не потому, что было чужим, а наоборот — потому, что было слишком домашним, слишком тёплым, слишком... безопасным. Отец называл её так. И теперь — он. Один из немногих, кому она не возражала.
— Так и будешь звать? — она взяла полотенце. Её голос был низкий, с ноткой издёвки, но без колючек.
— А что, если я попробую перепробовать всё, пока ты не рассмеёшься? — шатен сел рядом на скамью, его локоть почти касался её бедра. — Солнце. Котёнок. Стрела. Гром. М-м... блонди.
Она не удержалась. Уголок рта дрогнул.
— Ты издеваешься.
— Нет, — он качнул головой, прищурившись, — я тестирую. Как рекламные ролики. Нахожу, что работает.
Она села рядом. Медленно. Боль заставляла всё делать иначе. Но в его присутствии даже это казалось терпимее. Не легче — просто не таким мучительно одиноким.
— Ты странный. — Сказала она.
— Ты красивая. — Ответил он.
Молчание повисло. Тяжёлое, но уютное, как плотный плед. Он смотрел на неё, изучающе, неторопливо. В его глазах не было ни жалости, ни восторга. Только... принятие. Как будто он уже знал, что Кендалл не нуждается в спасении, но может захотеть в том, чтобы рядом был кто-то, кто останется.
— Тебе надо на гонку, — тихо заметила она. — Завтра вылет.
— Да. — Пауза. — Но я здесь.
— Почему?
Он пожал плечами. Но не ответил. Взял её ладонь, перевернул. Начал рисовать на коже кончиком пальца — невидимые линии, ни к чему не ведущие. Просто потому, что мог.
— Потому что хочу.
Его голос прозвучал почти грубо. Без цветочков. Без формулировок. Только — факт.
Она посмотрела на него. Чуть дольше, чем следовало. И не отняла руку.
— У тебя ведь девушка была, — сказала она вдруг. — Или я что-то путаю?
— Было всё.
Он чуть улыбнулся. Но как-то устало.
— Только не было тебя.
Она замерла. Почувствовала, как сердце отозвалось. Не драматично. Просто... чуть громче.
— Мы не встречаемся, — напомнила она, медленно.
— Я знаю. — Он наклонился, ткнулся носом в её плечо. — Но ты позволяешь мне быть рядом. Иногда. Этого достаточно.
— Не ври.
— Не вру. — Он поцеловал её шею. Почти невесомо. Как будто извинился. Или... остался.
Тишина осталась между ними не заполненной. Не сразу. Губы, едва коснувшиеся её кожи, словно оставили след не физический, а энергетический — импульс, от которого закладывало дыхание. Она не пошевелилась. Не сказала ничего. Только смотрела в одну точку, на собственные колени, на линию света, дрожащую на стене. Пальцы, сжимающие подол толстовки, чуть дрожали — не от страха, не от холода. От непонимания, как так близко, как так по-настоящему.
Он не отстранился. Знал, что это — тонкая черта, слишком тонкая, чтобы грубо переступить. Но не отходил. Его дыхание было у её щеки, едва различимое, но почти слышное кожей. Так близко, что каждое слово могло стать взрывом.
— Прости, — сказал он, почти не двигая губами.
Она вздрогнула. От этого слова. От его интонации. Не была уверена, что хотела услышать именно это.
— За что? — её голос звучал тише, чем обычно. Без той уверенной хрипотцы, которой она прикрывала слабость.
— За то, что не могу делать вид, будто ничего не чувствую.
Он выдохнул. Рука легла между ними, но не на неё. Просто — была рядом.
— За то, что мне плевать, что все считают, будто ты слишком хрупкая, чтобы вернуться. За то, что я хочу, чтобы ты была не только на трассе, а ещё и... здесь. Со мной.
Она медленно повернулась. Не резко. Не драматично. Просто — чтобы посмотреть ему в глаза. И то, что она там увидела, сбило дыхание.
Не романтика. Не желание. Не влюблённость. Там было что-то другое.
Голод.
Настоящий. По ней. По ней, как по существу, а не как по образу. Без шлема. Без медалей. Без стены из сарказма и гонорливых отговорок.
— Почему ты молчал? — спросила она, всё ещё не отводя взгляд.
Он чуть усмехнулся.
— Потому что ты бы съела меня с потрохами, если бы я сказал это раньше.
— Может, и съела бы.
— Я это заслужил.
— А теперь?
— Теперь я просто... больше не могу делать вид, что мне всё равно.
Он сделал паузу. Длинную.
— И, может, это глупо. И, может, ты снова меня оттолкнёшь. Но я не хочу больше прятаться за «партнёрство» и командную вежливость. Я хочу...
Он не договорил. Просто посмотрел на неё. Глаза стали глубже. Чище.
— Тебя.
Она не моргнула.
— Скажи это ещё раз.
Он подвигался ближе. И шёпотом, на грани прикосновения губ, повторил:
— Тебя.
Секунда. Другая. Ладони её лежали на коленях, но пальцы разжались. Он видел: она не дышит. Она борется. С собой. С воспоминаниями. С осторожностью, которую вырастила в себе за последние недели, как броню.
— Ты странный, — прошептала она.
— Не спорю.
— Глупый.
— Абсолютно.
— Упрямый.
Он подался вперёд. И тихо, почти незаметно, прошептал у её губ:
— Твой.
Её сердце сделало полоборота. Нырнуло вниз. И поднялось обратно. На этот раз — быстро.
Она наклонилась вперёд. Не уверенно, не дерзко. Просто — позволила себе. И губы их встретились не взрывом, а чем-то горячим, затяжным, почти вымаливающим. Поцелуй был не громким, не публичным. Не притворным. Там не было победителей. Только двое. Только невозможность больше не трогать, не чувствовать, не быть ближе.
И когда она отстранилась, медленно, с глазами всё ещё закрытыми, дыхание — рваное, рот — приоткрыт, голос её прозвучал низко. И немного дрожал:
— С чего всё началось?
Он не улыбался. Не флиртовал. Он смотрел на неё так, будто искал в ней то, чего давно боялся потерять.
— Всё началось ещё тогда. В гараже. Когда ты впервые посмотрела на меня, будто не веришь в мой талант. Я тогда подумал: "Чёрт. А эта точно будет моей головной болью".
Она усмехнулась.
— И я ей стала?
Он кивнул.
— Да. Самой красивой, самой дерзкой, самой невозможной. Но своей.
Было в его взгляде что-то особенно пристальное. Он смотрел не на её тело, не на повязку на ноге, а прямо в глаза — будто бы что-то взвешивал. Искал правильный момент.
— Через неделю Баку, — сказал он наконец. Просто. Без прикрас.
— Знаю, — кивнула она, глядя в пол. — Жаль, не смогу участвовать.
— Зато сможешь поехать.
Она приподняла бровь.
— Я не понимаю.
— Поехали со мной. Не как пилот. Как... ты. Просто ты. Будешь сидеть в паддоке, пить кофе, критиковать моё торможение и закатывать глаза, когда я буду давать интервью.
— То есть, как обычно?
Он рассмеялся.
— Только без шлема. И без давления. Просто... будь. Там. Со мной.
Кендалл нахмурилась, но не потому, что ей не понравилось. А потому что... понравилось слишком сильно.
— Ты знаешь, как это будет выглядеть, да? — осторожно сказала она. — Новенькая, с больной ногой, тусуется с главным красавчиком Ф1. Пресса будет в восторге.
— Пусть пишут, — пожал он плечами. — Всё равно они всегда что-то пишут. Я устал скрываться. Устал делать вид, что ты — просто гонщица.
— А кто я?
Он склонился вперёд. Ловко, мягко, но с теплом во взгляде, от которого у неё заложило дыхание.
— Ты — та, чью тень я вижу на стене боксов, даже когда ты не в паддоке. Ты — та, на кого я смотрю, даже когда сижу в болиде. И та, ради кого я снова хочу выигрывать.
Она не знала, что сказать. В горле пересохло. Колено болело. В груди — гудело.
— Шарль...
— Приезжай, — сказал он, тихо. — Я не прошу тебя быть там для кого-то. Будь там для себя. Или для меня. Но просто... будь.
Она кивнула. И в этот раз — не из вежливости. А потому что правда хотела. Хотела почувствовать, как снова пахнет трасса. Услышать шум трибун. Пройти по пит-лейну в своих кедах. Увидеть его в шлеме. Услышать голос инженера. И напомнить себе, что она всё ещё часть этого мира. Даже если пока — со стороны.
— Ладно, — прошептала она. — Только плед мне не покупай. И кофе пусть будет без сахара.
— Договорились, pit princess.
— Я тебя убью.
— Поедешь — и убьёшь.
Она медленно потянулась за бутылкой воды, всё ещё сидя на краю скамьи, облокотившись предплечьями на колени. Привычка проверять свою устойчивость каждый раз, как только ноги касаются пола, осталась. И пусть за последние недели она научилась снова ходить без тени боли в глазах, всё равно каждое движение сопровождалось — если не страхом, то ожиданием: вдруг что-то щёлкнет, дёрнется, соскользнёт.
Он не трогал её. Просто ждал. Смотрел, как она сгибает и разгибает пальцы — по-военному точно. Как поднимает взгляд, словно решается. Как на секунду отводит глаза, будто ищет в воздухе правильные слова.
— На прошлой неделе у меня было полное сканирование. МРТ, ультразвук, тесты на подвижность. Врачи не скрывали, что удивлены.
Шарль чуть наклонился вперёд. Никакой театральной реакции. Только тёплая тишина.
— Колено реагирует хорошо, — продолжила она, и в голосе уже было что-то совсем иное, не та привычная осторожность, с которой она последние недели называла себя «временной гостьей» в этом зале. — Лучше, чем ожидалось для трёх месяцев. Хрящ начал заживать. Мышцы восстанавливаются. Связки не слабеют. Уровень подвижности — выше прогнозируемого.
Она остановилась, не потому что закончила, а потому что в груди что-то переклинило — от того, что в первый раз с момента аварии можно было сказать: получается. Это не был финал. И даже не поворотный пункт. Но ощущение, что внутри, между сшитыми сухожилиями и мышечной памятью, её тело наконец-то начало соглашаться: "Хорошо. Мы справимся."
— Они сказали, что я иду «на опережение графика», — хмыкнула она, переводя взгляд с пола на него. — Такое ощущение, что я школьница, сдавшая контрольную раньше срока.
Шарль кивнул. Медленно. Почти с улыбкой.
— Это потому что ты — не школьница. А упрямая гонщица, которая ни разу не пожаловалась вслух.
— Я жаловалась. Внутри. Каждый день.
— Это не считается, — сказал он мягко. — Там, где внутри, ты вообще слишком часто прячешься.
— Ну да, — выдохнула она. — Зато у меня теперь есть изысканная коллекция противовоспалительных, таблеток кальция и терпения.
Он усмехнулся. Но не перебил. Она вдруг стала другой — не просто блондинкой в спортивной форме, борющейся за свою форму. А кем-то более настоящим. Почти хрупким, но не сломленным. Человеком, который не крикнул о своей боли, но научился с ней жить — как с постоянным шорохом за спиной.
— Мне кажется, я впервые услышала от врачей не «ждите» и не «посмотрим», а «это хорошо».
Она сжала пальцы.
— И у меня внутри что-то вздрогнуло. Знаешь, как будто... я снова могу стать частью этого мира. Не по жалости, не по памяти. А по-настоящему.
Он смотрел на неё так, как умеют смотреть только те, кто видел, как ты падаешь. Кто видел кровь на твоей форме. Кто ждал в коридоре больницы, пока врачи обсуждают, сколько миллиметров хряща можно будет спасти.
— Ты не переставала быть частью, — сказал он наконец. — Просто не сразу поняла, что не всё зависит от скорости. Иногда ты нужна, даже когда стоишь.
Она опустила взгляд. На своё колено. На шрам, что выглядывал из-под бинта. На кожу, всё ещё немного синюю в местах уколов. И вдруг, без подготовки, почти тише шёпота, добавила:
— Я боялась, что стану пустой.
Он не сдвинулся. Но голос стал глубже.
— Ты была пустой — только в тот момент, когда решила, что одна. Но ты не одна. И никогда не была.
Она закрыла глаза. Не от слабости. А от того, что в груди будто что-то медленно начинало оттаивать. Как снег, который слишком долго лежал в тени.
Он подошёл ближе. Осторожно. Но уверенно. Присел перед ней на корточки, так, чтобы быть на уровне её глаз.
— Знаешь, почему я хочу, чтобы ты поехала со мной в Баку?
Она кивнула, но неуверенно. Он взял её ладони в свои — тёплые, загрубевшие от перчаток и руля.
— Потому что ты должна услышать звук мотора. Не в записи. Не на видео. А вот здесь — в груди. Потому что ты должна снова почувствовать, как трасса пахнет. Как асфальт греется. Как шины визжат в поворотах. Потому что даже если ты ещё не на трассе — ты уже возвращаешься. Каждый день. Каждым шагом. И я хочу быть рядом, когда ты снова поверишь, что можешь.
Она не ответила сразу. Просто смотрела. И в глазах её было не облегчение, а то, что приходит позже: медленно, почти осторожно — надежда.
А потом она кивнула. И в голосе её дрожала не слабость, а живое чувство:
— Тогда... Баку.
Он улыбнулся. И не добавил ни шутки, ни колкости. Просто продолжал держать её руки — так, будто никакие рёва моторов и вспышки камер не имели значения.