Эпилог. Всё только начинается
2018 год. Москва
Мокрые комья снега осыпались на ступени, пока я поднималась по ступеням, сжимая в руках пакеты с продуктами. Пластиковые ручки впивались в пальцы, притягивая меня к земле. Тяжело вздохнув, я остановилась на лестничном пролёте между пятым и шестым этажом и смачно выругалась себе под нос. Прокляла ремонтников, которые проигнорировали требование целого подъезда починить лифт. Канун нового года, а я уже в пятый раз забираюсь на восьмой этаж с огромными пакетами и каждый раз хочу распластаться на ступенях, высунув язык.
Ещё на пороге я почувствовала запах гари и, щёлкнув выключателем, увидела, что вся в квартира в дыму. Сердце в тревоге забилось под самым горлом, а руки похолодели.
Неужели пожар?
Но я не успела толком испугаться — дверь в кухню распахнулась и в прихожую с оглушительным воплем выбежала дочь, размахивая над головой полотенцем.
— Мама! Курица! Горим!
— Что случилось?! — заорала я в тон ей и, не сняв сапоги, понеслась в кухню. Пакеты с продуктами громко шлёпнулись на пол, и я услышала, как лопнул тетра-пак с молоком.
Кухня вся была в дыму, и в нос ударил удушающий запах сгоревшего мяса. Серые клубы вырывались из приоткрытой духовки, где на противне горела курица.
— Ты как умудрилась? — воскликнула я, хватаясь за прихватку.
Вынув раскалённый и полыхающий огнём противен, я швырнула его в раковину и включила холодную воду. Обугленная курица зашипела, заворчала, и пламя мгновенно потухло. Тяжело выдохнув, я развернулась к зарёванной дочери и сурово сдвинула брови к переносице.
— Вот одного понять не могу: почему рожала тебя я, а пошла ты в дядю? Знаешь, кстати, почему он не дожил до этих дней? Потому что не следил за плитой.
— Она сама! — пуще прежнего заныл подросток, размазывая новогодний макияж по красным щекам. — Ну, то есть... — Громкий судорожный всхлип. — Я отошла всего на минуту, ответить на сообщение! Вернулась, а тут!
— А тут курица устроила акт самосожжения, — кивнула я, стягивая с головы вязаный платок. — Угадай, что ты будешь делать прямо сейчас?
Шмыгнув сопливым носом, дочь посмотрела на меня таким жалобным взглядом, что маска строгой родительницы едва не слетела с моего лица. Но я выстояла, и ребёнок горестно выдохнул.
— Иду в магазин за новой курицей.
— Так точно. Марш умываться и одеваться.
Дочь резво подпрыгнула и широко распахнула большие голубые глаза.
— Мой макияж! — завыла она дурниной и пулей вылетела из кухни. Спустя несколько секунд квартиру сотряс новый вопль: — Я делала этот сраный макияж два часа, мама!
— С чем я тебя и поздравляю! — откликнулась я, уже не скрывая усмешки.
Вернувшись в прихожую, я стала снимать верхнюю одежду, сапоги и собирать раскиданные по полу продукты. Дочь пыхтела в ванной, приглушённо матерясь. Ей уже шестнадцать, и я прекратила попытки отучить её от ругательств ещё два года назад. В конце концов, и сама могу время от времени чертыхнуться, когда что-то очень сильно выводит меня из себя.
Пакет из-под молока пришлось выкинуть, а белую лужу протереть тряпкой. Пара яиц из десятка тоже разбилась и полетела в мусорку. Через двадцать минут, когда порядок был наведён, а каждый продукт нашёл своё место в холодильнике и морозилке, я плюхнулась на кухонный стул и вытерла лоб тыльной стороной ладони.
М-да, не так я себе представляла последний день уходящего года.
— Мам, — впорхнув на кухню, дочь запела соловьём, — мамуля, а ты деньги дашь?
— Я тебе утром на карту сбрасывала, — ответила я, откинувшись спиной на спинку стула.
Наглый подросток, взмахивая ресницами, смотрел на меня умилительным взглядом кота из Шрека. Дочь тыкала указательными пальцами друг в друга и часто-часто моргала. Меня осенило.
— И на что же ты их потратила?
Медленным сапёрским движением дочь вынула из кармана телефон в ярком переливающемся чехле и продемонстрировала мне.
— Новый чехол? — удивилась я, вскинув брови. — У тебя их уже сколько, сорок штук?
— Всего двадцать шесть, — оскорблённо ответила девочка. — И я не только чехол купила. А ещё и защитное стекло. Знаешь, какое оно крутое? Противоударное! Ну и... Помаду новую купила...
Простонав, я опустила локти на стол и накрыла ладонями лицо. Не знаю, в кого моя дочь уродилась такой транжирой, но, когда я проверяю транзакции по карте, у меня глаза на лоб лезут. К счастью, она не тратит их на сигареты и алкоголь, чему стоило бы порадоваться. Но я каждый день захожу к ней в комнату и вижу, как та медленно, но верно превращается в барахолку со всевозможными вещами. Например, летом она на накопленные карманные деньги купила телескоп и так и не достала его из упаковки. Или пакет с двумя тысячами воздушных шаров, который лежит на верхней полке в шкафу с прошлого февраля.
Когда дочь решит съехать от меня, ей понадобятся десятка три грузовых автомобиля. И, если она не перестанет так бездумно тратить деньги, я выгоню её из дома ещё до совершеннолетия.
С самым невозмутимым видом дочь подошла к барной стойке, шурша болоньевыми штанами, и, схватив из вазочки конфету, сунула барбариску в рот. Громко чавкая, она шмыгнула носом и развернулась ко мне.
— Так что, мать, где мои бабки?
— Иди обуваться, — приняв своё поражение, сказала я и махнула рукой. — Сейчас переведу.
Счастливо подпрыгнув и ударив пятками друг о друга, дочь упорхнула в прихожую, оставив на столе фантик от конфеты. Я даже встать не успела, как дверь громко хлопнула, заставив меня вздрогнуть от неожиданности. Скинув деньги с запасом, потому что знаю, что дочь купит вдобавок ещё чего-нибудь, я протянула пальцы и схватила обёртку. Повертела в руках и прижала к носу, вдыхая сладкий знакомый запах.
Я барбариски не ем, покупаю только потому, что ребёнок их обожает и готов грызть горстями, оставляя после себя гору фантиков по всей квартире. Не знаю, откуда в ней эта любовь. Но иногда я тоже могу закинуть одну-другую, чтобы просто почувствовать вкус. По этой же причине в сумке всегда лежит пачка самых дешёвых сигарет. Не курю, просто вдыхаю знакомый запах, возвращающий меня в прошлое на много-много лет назад. Не потому что не отпустила, а потому что скучаю.
***
Входная дверь хлопнула в самый разгар приготовления селёдки под шубой. Отряхнув руки от свёклы, я кончиками пальцев схватилась за ножку бокала и отпила немного вина. Из колонки играла очередная песня из новогоднего плейлиста, и я пританцовывала в фартуке посреди кухни, выкладывая салат слоями.
— Мам! — заорала дочь, влетая на кухню с большим пакетом, подозрительно полным для одной курицы. — Я обошла все магазы возле дома! Прикинь, ни в одном не было курицы! Поэтому я проделала долгий и изнурительный путь до Перекрёстка! Я молодец?
Я демонстративно потёрла тыльной стороной ухо и скривилась.
— Если бы ты не орала, вообще цены бы не было.
— А я не ору! — ещё громче завопил ребёнок. — Я просто громко говорю!
Плюхнув пакет на стул, дочь умчалась в свою комнату переодеваться, оставив после себя запах морозной свежести после улицы и шлейф моих духов, которыми она надушилась перед выходом. У неё своих флаконов полная полка, но она упорна тащит мои, засранка.
Вымыв руки от свёклы, я стала разбирать покупки. Помимо целого цыплёнка в пакете, как и ожидалось, была куча всего, что я не просила покупать: чипсы, сухари, газировка и целый брикет мороженого. Ладно, мороженое для меня — фисташковое. Решила задобрить мать после своего фиаско с новогодним ужином. Я с трудом оттёрла копоть в духовке и уже прикинула, во сколько обойдётся покупка новой, потому что эта держится из последних сил после всех кулинарных порывов моей дочери.
Хлопнув дверцей холодильника, я крикнула:
— Если хочешь получить подарок на новый год, живо мой руки и иди помогать мне с готовкой!
В конце концов, те дорогущие наушники стоят того, чтобы за них поработать. Ножом и разделочной доской.
Мы слушали музыку из колонки, переругиваясь, чья следующая очередь выбирать песню. Дочь осушала стакан с газировкой, я пила вино из дешёвого тетра-пака и понимала, что даже казус с курицей не способен испортить канун нового года. Новый цыплёнок уже отмокал в «экстренном» маринаде — любая хорошая хозяйка знает, как спасти праздник, даже если главное блюдо неожиданно сжигают, — ребёнок старательно закручивал рулетики из ветчины и сыра с чесноком, протыкая зубочистками и попутно подъедая «неудачные» попытки. Мои руки были по локоть в муке — я готовила тесто для перемячиков. Как бабушка делала.
Вечер до прихода гостей должен был пройти дальше без происшествий, но в нашей семье такого не бывает. Из гостиной донёсся пронзительный, полный ужаса кошачий вопль, а затем жуткий грохот вперемешку со звоном. Дочь уронила на пол нож, а я чуть не опрокинула на себя таз с перекрученной в фарш бараниной.
— Я щас прибью этого хвостатого гада! — заорал подросток, сверкнув глазами, и пулей вылетел из кухни, вооружившись полотенцем для посуды.
Я вздохнула и направилась к раковине, чтобы вымыть руки.
«Хвостатым гадом» дочь называет нашего престарелого рыжего кота Фёдора, толстого, как бочонок медовухи. Несмотря на преклонный возраст, Фёдор хулиганит, как молодой кошак, из-за чего они с ребёнком постоянно дерутся. Точнее, дочь пытается прибить кота, а тот отбивается острыми когтями, оставляя длинные кровавые полосы на её руках и ногах. Думаю, их война началась, когда моя пятилетняя малышка зачем-то укусила беднягу Фёдора за хвост.
Ну точно — когда я вышла в гостиную, то увидала прелестнейшую сцену. Фёдор забрался на буфет и яростно оттуда шипел, сверкая красными глазищами, пока дочь пыталась достать до него, размахивая полотенцем, как саблей. А в углу, где всего пять минут назад стояла яркая наряженная ель, царила разруха. Должно быть Фёдор, соблазнившись разноцветной гирляндой и шуршащей мишурой, запрыгнул на ёлку и сшиб её с поставки. По всему полу валялись разбитые игрушки, наконечная звезда отлетела на диван, а обрывки белой мишуры хлопьями снега валялись по всей комнате.
— Вот сейчас я тебя точно пущу на чучело! — визжала дочь, не оставляя попыток достать до кота, который огрызался под самым потолком. — Расхреначил! — Прыжок. — Ёлку! — Ещё прыжок. — Как ты мог!
— Оставь, — посоветовала я, присаживаясь, чтобы собрать то, что осталось от старых игрушек. — Фёдор теперь до Рождества не спустится. Лучше помоги собрать.
Швырнув со злостью полотенце на пол, дочь плюхнулась на пол рядом с поверженной ёлкой и сгребла в ладонь осколки от золотого Деда Мороза. Я хотела сказать, чтоб она была осторожной и не поранилась, но осеклась, увидев мокрые дорожки на её порозовевших щеках.
— Доченька, ты чего? — испугано спросила я, дотронувшись до её плеча. — Почему ты плачешь? В шкафе есть ещё игрушки, нестрашно, что эти разбились.
— Но эти — папины, — со всхлипом ответила дочь, и слёзы градом полились по лицу. — Все разбились. Абсолютно все.
И тут я поняла. Действительно, в этом году она настояла на том, чтобы украсить ёлку игрушками, которые остались от её отца. Ни одной в запасе не осталось. Я растерянно огляделась, будучи в замешательстве. Не знала, как утешить рыдающего ребёнка. Золотые новогодние игрушки — одна из немногих вещей, что остались у нас от её отца.
Дочь качала головой и ползала по полу, собирая в руки осколки и на колени белые огрызки мишуры. А я сидела и молча смотрела на неё, не зная, что сказать. Такую потерю словами не восполнить. И игрушки не склеить — они разбились вдребезги.
Я решила поднять ёлку и вернуть на подставку. Схватилась за пластиковый каркас и потянула на себя, но остановилась, потому что увидела запутавшуюся в сетях гирлянды... русалку. Русалку из золотого набора. Аккуратно высвободив игрушку, я осмотрела девушку с хвостом и улыбнулась — целая.
— Милая, — позвала я дочь, разглядывающую горсть осколков, — смотри, кое-что уцелело.
Она вскинула голову и сощурилась красными от рыдания глазами. Разглядев то, что у меня в руках, дочь резко подскочила и выхватила русалку, прижав к сердцу. Плачь усилился, но в нём уже слышалось облегчение. Хоть что-то осталось.
— Доченька, — я протянула ладонь, чтобы погладить ребёнка по золотистым взъерошенным волосам, — игрушки, пусть и памятные, — это всего лишь вещи. Они могут ломаться и разбиваться. Важнее, что у тебя здесь. — Я опустила ладонь ей на грудь, где под рёбрами трепыхалось юное сердечко, и ласково похлопала.
— Да я понимаю, — жалобно всхлипнула дочь, — но всё равно жалко...
Мне хотелось найти нужные слова, чтобы спасти портящееся новогоднее настроение, но я не успела. Дочь покачнулась и опёрлась рукой на комод и случайно задела локтём рамку, стоящую на нём. Та грохнулась на пол, и у меня защемило сердце. Только бы не разбилась.
— Ой, мам! — испугано залепетала дочь. — Я не специально!
— Знаю.
Подняв упавшую на пол рамку, я внимательно осмотрела стекло. Целое. С ним никогда ничего не случалось даже за десятки переездов. Фотография почти такая же, какой я помню в тот день, когда Лампа передал её мне у подъезда. Только немного выцвела от времени. На ней запечатлены четыре человека на фоне главного здания МГУ. Четверо, трое из которых давно мертвы. Марат единственный, кто узнал, какого стать взрослым человеком и прожить целую жизнь.
— Мам, почему ты никогда не рассказываешь, кто остальные двое на этой фотографии? — поинтересовалась дочь, просунув любопытную голову у меня под рукой.
— Ты знаешь их имена, я говорила.
— Ну да, — фыркнув, прогнусавил подросток. — Какой-то лысый хрен Вахит, и какой-то петух Валера.
— Почему петух?! — вспыхнула я от негодования.
Дочь ткнула пальцем в улыбающееся лицо Туркина.
— Шапка петушиная. Странно, что ему в вашей Казани за неё ноги не переломали.
— Тогда такие много кто носил, — ответила я, отмахнувшись.
Дочь, бубня себе под нос, полезла в комод, чтобы спрятать последнюю уцелевшую игрушку, а я вернула рамку на место. Юные Миша, Марат, Вахит и Валера взирали на меня через объектив фотоаппарата, возвращая в прошлое.
Не могу сказать точно, почему не рассказываю дочери подробностей о Зиме и Турбо. Мне проще, что она знает — когда-то в моей жизни были и эти два человека, и они очень сильно повлияли на меня. Особенно второй. Но не хочу рассказывать те самые страшные подробности из прошлого. Дочь думает, что её дядя Миша погиб от рук грабителей. Ни слова о том, что он сам состоял в группировке.
— Мам, — позвала дочь, ползая на коленях с небольшой метёлкой, — а можно мы с Веней после курантов сгоняем на площадь? Там массовые катания будут.
— Ты что, забыла, как Вене в прошлом году чуть не сломали позвоночник?
— Обещаю, мы будем держаться подальше от пьяных стакилограммовых мужиков. — Сложив ладони лодочкой, дочь вскинула руки перед лицом и с мольбой посмотрела на меня снизу вверх.
Закатив глаза, я кивнула.
— Хорошо, если вы оба будете отвечать на звонки. У меня нет желания в час ночи нарезать круги по району в поисках ваших проблемных задниц.
Дочь захихикала, но осеклась, заметив мой сощуренный, полный нехороших подозрений взгляд. Вскинув руку, я выставила перед собой палец.
— Никакого секса до совершеннолетия, зависимая от меня материально барышня.
Девочка недовольно скривилась и опустила голову, ведя метёлкой по полу.
— Сами не трахались, и нам не даёте.
Возмущение горячим воздухом застряло в груди: я не знала, за что первым начать отчитывать подростка — за такой разговор или за то, что она собралась в новогоднюю ночь переспать со своим парнем. Ей всего шестнадцать! Я не готова стать бабушкой из-за их импульсивных поступков, провоцируемых гормонами.
Мелодичная трель дверного звонка разлилась по квартире слишком внезапно, заглушив музыку, играющую на кухне. Мы с дочерью одновременно покосились в сторону прихожей, а затем переглянулись.
— Это же не соседи? — спросила она. — Ёлка, конечно, знатно бабахнулась, но не настолько, чтобы снизу люстра отвалилась.
— Не думаю, что это они, — покачала я головой. — Пойду посмотрю, а ты возьми нормальный веник и совок. Прибери мусор. Потом вместе вернём ёлку на место. И, бога ради, смотри под ноги.
Быстрым шагом я пересекла гостиную и вышла в коридор.
— Мам, вообще-то умные люди давно придумали пылесос! — крикнула мне вслед дочь, на что я только отмахнулась.
Прошло уже много лет: я закончила школу, институт, родила и вырастила ребёнка, но страх перед неожиданными звонками в дверь никуда не делся. Он преследует всех, кто пережил страшные девяностые и никогда не забудет времена, когда бандиты расстреливали двери из автоматов.
Прижавшись к дверному звонку, я увидела лишь мужскую фигуру — рослую и крепкую. Но из-за плохого освещения на лестничной площадке лица было не разглядеть, поэтому я громко спросила:
— Кто там?
— Рита Тилькина здесь живёт?
Хриплый прокуренный голос показался мне знакомым, отголоском далёкого прошлого, но воспоминания, покрытые плёнкой времени, вяло ворочались на задворках сознания.
— Кто спрашивает?
— Старый друг из Казани.
Казань... Как много времени прошло, и столько же воды утекло. Все, кого я тогда знала, давно мертвы, а Марат бы не пришёл без предупреждения. Но что-то всё-таки подстегнуло меня повернуть сначала верхний замок, затем нижний и толкнуть дверь.
Сердце пропустило сразу несколько ударов, и я отшатнулась, больно врезавшись в стену. На пороге, держась за дверную ручку, стоял образ из прошлого. Высокий, широкоплечий, в зелёной куртке и чёрных спортивных штанах. На ногах разношенные найковские кроссовки. Тёмные волосы у виска от влаги вились колечками, а когда-то гладкое лицо покрылось возрастными морщинами и старыми шрамами. Но я узнала глаза. Живые и хитрые, как и тогда, молодые и насмешливые. Зелёные, как трава в поле поздней весной. И улыбка. Широкая, от уха до уха. Никто больше не умеет так улыбаться. Никто, кроме него.
— Валера? — прошептала я и провела рукой перед собой, уверенная, что галлюцинация, вызванная дешёвым вином из тетра-пака, тотчас развеется.
Но он никуда не исчез, а сделал широкий шаг, переступая порог.
— Привет, Тилькина, давно не виделись.
Мои ноги, резко ставшие ватными, подкосились, и я съехала по стене на пол. Голова загудела, под рёбрами закололо так, будто между ними что-то застряло. Нож, например. Последнее, что я запомнила перед тем, как отключиться, тёплые руки, подхватившие меня и не позволившие голове встретиться с подставкой для обуви.
***
— Мамочка, я буду себя хорошо вести, только, пожалуйста, очнись!
В нос ударил резкий запах спирта, и я дёрнулась, отмахиваясь от ваты у лица. Раздался облегчённый выдох и громкий всхлип. С трудом расщепивший веки, я попыталась сесть, обнаружив себя на диване с подушкой под головой, но дочь тут же опустила ладони мне на плечи, вынудив лечь обратно.
Перед глазами всё плыло и расплывалось, и мне понадобилось несколько долгих секунд, чтобы справиться с головокружением. Дочь, словно наседка, возвышалась надо мной, по прежнему держа в руке вату, смоченную спиртом. Поморщившись, я повернула шею и огляделась. Всё та же наша гостиная с обрушившейся ёлкой на полу. Ничего не обычного. Ничего из того, что мне привиделось.
— Если ты ищешь того мужика с фото, — громко зашептала дочь, склонившись надо мной, — то он на кухне. Воду тебе наливает. Мам, я уже набрала сообщение Вене. Ты только скажи, и он тут же позвонит ментам.
Я отмахнулась от её слов, всё ещё чувствуя слабость после потери сознания. Последний раз от переизбытка нахлынувших эмоций я упала в обморок почти тридцать лет назад. С тех пор больше такого не повторялось, и вот снова.
— Значит, он мне не привиделся? — прошептала я, глядя на дочь слезящимися глазами — над её головой ярко горели лампы, ослепляя.
Лицо ребёнка перекосилось от ужаса.
— Мам, ты чего? Конечно не привиделся. Я тоже его видела. И это он тебя на диван принёс.
— Он был мёртв, — прохрипела я, вновь попытавшись сесть. Горло перетянуло сухостью, и я едва могла говорить. — Он... Я видела свидетельство о смерти.
Мгновение дочь молчала, в упор глядя на меня, а потом тяжело вздохнула и закатила глаза.
— Мам, человек мёртв только в том случае, если ты лично видела его труп. То же мне, свидетельство. Такую бумажку я тебе могу состряпать за две минуты. Помнишь, я справку из поликлиники нафигачила?
— Помню, — кивнула я, наконец сев и спустив ноги на пол. — Больше так не делай.
— Не буду, не буду, — не слишком убедительно заверила меня дочь. — Короче, я это к тому, что свидетельство о смерти — просто бумажка. А вот этот петух Валера, уже без шапки, прямо сейчас находится в нашей квартире. И он очень даже живой. Только старый.
Словно услышав, что говорят о нём, Валера Туркин вошёл в гостиную, держа в руке стакан с водой. Увидев его, я вновь ощутила лёгкое головокружение. Ладони вспотели, и я машинально вытерла их о диван. Зелёные и такие знакомые глаза быстрым взглядом скользнули по нме, словно проверяя, в порядке ли я, и кончики моих пальцев защипало от волнения.
Он здесь. Человек, которого я похоронила двадцать восемь лет назад, жив и пришёл ко мне. Или за мной?
— Голова как? — Это было первое, что он спросил. Как моя голова.
— Порядок, — кивнула я, дотронувшись до висков. Они ныли от напряжения, и я не могла найти в себе сил справиться с тревогой и судорогой в теле. — А ты... — Слова застряли в горле, я даже не знала, что первым хочу спросить. Что вообще спрашивают у человека, внезапно восставшего из мёртвых?
Губы мужчины, уже не парня, скривились в усмешке. Он протянул стакан, но его перехватила дочь и сунула мне в руки. Я тут же прижалась к краешку, заглатывая ледяную воду сухими губами.
— Впервые вижу, Тилькина, как ты не знаешь, что сказать. Фантастика.
— Будто вы вообще знаете мою маму, — раздражённо ответила дочь. Она поднялась на ноги и загородила меня собой. Я дёрнула её за руку, но та даже не отреагировала. — Явились, как к себе домой, женщину в возрасте до инфаркта довели...
Договорить она не успела: согнув ногу в колене, я пнула вредную дочурку пяткой под зад. Дочь взвыла, подпрыгнула и схватилась за ушибленную пятую точку, поворачиваясь ко мне. В её глазах плескалось непонимание и удивление. Надо же, она ещё и не врубается!
— Иди к себе, — попросила я, махнув рукой.
— А как же салаты? — прищурилась дочь. — Гости через три часа соберутся. И курица опять сгорит, пока вы тут лясами точите.
— Лера, — прошипела я, — иди в свою комнату. Пожалуйста.
— Ну, — поджав губы, дочь дёрнула плечами, — как скажете, маменька. Негоже же нам, крепостным, с баринами спорить. Мы люд простой — что сказали, то и делаем.
— Да бога ради! — не выдержала я и повысила голос. Иногда Лера не понимает, что её саркастичные фразочки просто неуместны. — Прекрати паясничать и иди к себе!
— Да больно надо мне ваши разговоры слушать. — Прижав руку к животу, дочь откланялась. — Пойду я, маменька, почту проверю. Вдруг голубь к окну подлетел. Или гонец карету возле подъезда припарковал.
Она двинулась в сторону своей комнаты, но была остановлена Валерой.
— Эй, малая, я не расслышал, как там тебя зовут?
Дочь смерила мужчину долгим взглядом, и ни один мускул на её лице не дрогнул. Подчёркнуто холодное спокойствие и пренебрежение.
— Во-первых, старичок, — заговорила она язвительным голосом, не сулящим ничего хорошего для этого вечера, — я вам не «малая». А во-вторых, меня зовут Валерией. И, — она резво вскинула указательный палец и тоном учительницы продолжила, — прежде, чем вы распушите хвост: мама назвала меня так, потому что я родилась шестого мая. А это именины святой мученицы Валерии. Вот так вот.
И, гордо взмахнув светлыми волосами, Лера прошагала в свою комнату, не забыв напоследок хлопнуть дверью так, что Фёдор, по-прежнему сидящий на буфете, выругался на своём кошачьем. Я бросила на Валеру виноватый взгляд, но он, кажется, нисколько не смутился от грубости моей дочери. Он улыбался, глядя на запертую дверь её комнаты. И я, почему-то, тоже начала улыбаться. Хотя поводов не было — я пребывала в ужасе и не понимании.
Мир стал воздушным, как сахарная вата. Нереальным. Стоит мне только дотронуться до вновь ожившего Туркина, как он растворится. Как растворяется вата в воде.
Хмыкнув своим мыслям, Валера повернулся ко мне, и улыбка на его лице стала только шире.
— Валерия значит?
В его голосе было столько скрытого намёка, что я почувствовала, как мои щёки заливает румянец. Я давно не юная девчонка, но стоило моей первой любви появиться на пороге, как я вновь смущаюсь, как красная девица.
— Красивое же имя, — буркнула я, глядя на свои ноги, обутые в розовые меховые тапочки.
— Даже и не думал спорить.
В голосе парня сквозила ничем не прикрытая нежность. И я даже знала, как он на меня сейчас смотрит, хоть и не видела этого. Просто помню, как это было тогда. И словно не было всех тех лет. А я-то думала, что всё прошлое давно похоронено вместе с воспоминаниями и чувствами.
Вскинув голову, я встретилась с взглядом пронзительных зелёных глаз. У многих мужчин моего возраста они давно потускнели, стали не такими живыми, как в молодости. Марат Суворов и вовсе смотрит на мир глазами дряхлого старика — блёклыми и равнодушными. А глаза Валеры остались такими же, как я их помню. И такими же красивыми.
Несмотря на возраст, морщины и шрамы, он всё ещё был красавчиком. Наверное, он давно женат... Зачем же тогда Туркин пришёл сюда?
Прокашлявшись, Валера вдруг смутился и негромко проговорил:
— Я с дороги. На улице дубак и... — Почесав гладко выбритый подбородок, он спросил: — Не нальёшь мне чайку?
Резко выдохнув, я вскочила на ноги и засуетилась. Ну конечно же! Где моё гостеприимство? Я так погрузилась в собственные чувства, переживания и воспоминания, что напрочь позабыла об элементарной вежливости.
— Конечно, — кивнула я, стараясь удержать тело на ватных ногах, и выпрямилась. — Пройдём на кухню?
Мужчина вновь улыбнулся, и в моей груди разлилось приятное тепло. Будто выпила горячее молоко с мёдом.
На кухне я принялась в спешке прибираться — обеденный стол был завален продуктами, разделочными досками и тарелками. Часть из них я убрала в холодильник, потому что они уже готовы, а остальное расположила на кухонных тумбах. На барной стойке стояли бутылка с газировкой и почти пустой тетра-пак из-под вина. На него и обратил внимание Валера, войдя следом за мной на кухню после того, как снял в прихожей куртку.
— Не думал, что кто-то всё ещё его пьёт, — с усмешкой сказал он, тряхнув жидкостью на дне. — Пойло ещё то.
— Ага, — неловко затеребив рукав блузки, кивнула я. — Но мне почему-то нравится. Напоминает о студенческих временах.
Валера кинул — то ли в ответ на мои слова, то ли в такт своим мыслям — и поставил коробку назад. Затем он повернулся к стене над обеденным столом и, сунув руки в карманы штанов, стал изучать прибитые на гвозди рамки. Там были фотографии: мои и Леры. Мы улыбались на снимках, и Валера тоже улыбнулся, разглядывая наши лица.
— Она так на тебя похожа, — сказал он наконец и повернулся ко мне лицом. — Совсем как ты в её возрасте. Хотя, — мужчина вдруг шагнул вперёд, сокращая между нами расстояние, и сердце в груди взволнованно затрепетало — как тридцать лет назад, — ты и сейчас такая же. Почти не изменилась.
Мы стояли в центре моей маленькой кухни и дышали в унисон, во все глаза глядя друг на друга. Я всматривалась в каждую морщинку на его лице, каждую ресничку, обрамляющую зелёные глаза и, не выдержав, протянула вперёд ладонь. Пальцы коснулись мягкой ткани чёрного свитера, а затем ощутили крепкую мужскую грудь. Валера возмужал за столько лет, стал шире в плечах, даже спина приосанилась. Моя ладонь полностью упёрлась в грудь мужчины и почувствовала эхо от биения сердца. Настоящий. Живой. Здесь, на моей кухне.
Когда ладонь Туркина накрыла мою, я вздрогнула от неожиданности. Очень тёплая, широкая и надёжная. Он привычным жестом переплёл наши пальцы, а по моим щекам потекли слёзы. Давно я не ощущала этого — надёжного спокойствия. Словно одним прикосновением с меня сняло груз взрослости, а теперь я вновь стала той шестнадцатилетней девочкой, которая ещё не знала жизни, но уже нахлебалась горестей, которых многие люди не испытывают и за всю жизнь.
— Не верю, что снова вижу тебя, — негромко произнёс Валера, глядя на меня сверху вниз. — Могу снова дотронуться.
— Не поверишь, — я слабо улыбнулась, — я хотела сказать то же самое. Я думала, что ты умер.
Глаза Туркина, в которых только что плескалась нежность и радость от встречи, подёрнула пелена грусти и тревоги. Его рука сползла с моей и повисла вдоль тела.
— А я думал, что ты меня бросила. Решила забыть.
Я даже вздрогнула от его слов. Словно по лицу ударил.
— Я... Эм... Что? — Поток нечленораздельных звуков вырывались из моего рта. — Не понимаю, с чего ты это взял?
Протянув руку, Туркин кивнул в сторону обеденного стола, на котором остались крошки еды.
— Давай присядем?
Я качнула головой и послушно плюхнулась на стул. В голове творился полнейший бардак. Непонимание дезориентировало, и мне срочно требовалось делать хоть что-то, чтобы сконцентрироваться. Поэтому я схватила салфетку и принялась собирать грязь со стола. Валера сел напротив и скрестил пальцы в замок, уперевшись локтями в стол. Он следил за моими суетливыми движениями, а я всё больше и больше нервничала. Глаза опять начали слезиться, и я утёрла их тыльной стороной ладони.
— Рита, — позвал меня мужчина, но я даже голову не подняла, продолжая вытирать стол. — Рита, пожалуйста, посмотри на меня.
В его голосе появились властные нотки — я послушно замерла и подняла на него глаза. Он смотрел на меня внимательно, будто сравнивал ту шестнадцатилетнюю девочку с взрослой женщиной перед ним. Отложив салфетку в сторону, я повторила за Валерой — скрестила пальцы в замок и с силой сжала.
— Ты сказал, что я тебя бросила, — хрипло проговорила я. — Почему?
— Когда меня перевели в колонию, — откашлявшись, начал Туркин, — мне разрешили отправлять письма где-то через два месяца. Я писал тебе почти каждый день, но так и не получил ответа.
Я растерянно моргнула. У меня совсем другие воспоминания из того времени.
— Но... — Я качнула головой и яростно замотала, отказываясь принимать то, что он говорит. — Я писала тебе! Мне не разрешали посещения, я была несовершеннолетней. Но я тебе писала! Постоянно!
— Об этом я узнал только через десять лет, — сказал Валера и криво усмехнулся. — Охранники в колонии выполняли особые поручения за бабки. Например, не передавали почту тем, чьи имена были в чёрном списке.
— Ах! — От удивления я широко раскрыла рот и накрыла губы ладонью. — Это ужасно!
— Не то слово, — громко хмыкнул мужчина. — Они даже не уничтожали письма — просто складировали их в коробках. А потом в колонии сменилось начальство, и всех уёбков отправили в другие места. Новая охрана нашла те коробки и раздала письма тем, кто ещё сидел или был жив. Тогда я и получил твои тридцать четыре весточки. Прочитал и перечитал каждую.
Краска стремительно заливала мои щёки. Потупив глаза, я провела кончиками пальцев по скатерти. Я помнила содержимое каждого письма. Я была подростком, безумно влюблённым, и верила, что смогу ждать своего любимого и десять, и двадцать, и тридцать лет. Сейчас же мне сорок пять, и я реалистка. Я прожила большую часть жизни без Валеры и узнала, что это возможно. Жить без того, кого когда-то ты безумно любил.
— Я писала тебе, даже когда оказалась в Москве. Писала до тех пор, пока спустя год после твоего ареста майор Байбаков не вызвал меня к себе в отделение и не показал бумагу. Свидетельство о смерти, подписанное твоим отцом. — Уперевшись руками в столешницу, я подалась вперёд. — Понимаешь? Твой отец опознал твоё тело, и весь мой мир рухнул.
Валера коротко хохотнул и провёл пальцами по линии челюсти. Нервный и злой жест.
— Байбаков хотел меня похоронить, — сказал он после недолгого молчания. — Чтобы я исчез для всех, кто мог бы меня ждать. И хоть как-то поддерживать. Это он запретил передавать мне письма, а потом подсунул бате ту фикцию. А папаша и подписал. Когда я «умер», он смог продать нашу квартиру, так как остался единственным наследником. — Тяжело вздохнув, он откинулся на спинку стула и провёл пятернёй по волосам. — Я вышел из тюряги человеком, которого давно нет в живых — из одежды то, в чём меня арестовали, за душой ни гроша, ни хаты.
— Как давно тебя выпустили? — тихо спросила я, ощущая, как на сердце опускаются тяжеленные плиты. Валера все эти годы был один, похороненный заживо собственным отцом.
— Три года назад.
— Тогда... — Я неловко откашлялась, не зная, как спросить. Да и должна ли вообще спрашивать. — Почему ты пришёл только сейчас, а не сразу после освобождения?
— Честно? — Губы мужчины скривились в невесёлой усмешке. — Мне было стыдно. Кого ты увидишь? Человека, отсидевшего за убийство двух человек? Человека, которого ты знала когда-то, но давно забыла?
— Я не забыла! — вскинулась я от возмущения.
Как он может так думать? Я дочь его именем назвала. Это было последнее, что я могла сделать для этого парня. Хотя иногда мне кажется, что не стоило идти на поводу раненных и болезненно пульсирующих чувств. Отец моей дочери же не Валера.
— Теперь я это знаю.
Туркин внимательно смотрел мне в глаза, и я отвечала тем же. Прямо и пронзительно, без желания отвернуться. Пусть он увидит в моих глазах, что я была ему верна даже после того, как увидела свидетельство о смерти.
— Почему у тебя нет обручального кольца? — вдруг спросил Туркину, указав пальцем на мою правую ладонь.
Я машинально на неё посмотрела и сжала пальцы в кулаки. Он не первый, кто задал этот вопрос. Но первый за долгие годы, кого не хочется отшить словами «не твоё собачье дело».
— Я так и не сходила в ЗАГС.
— Серьёзно? — От удивления брови мужчины поползли вверх, и небольшой шрамик нал левым глазом, почти незаметный, резко побелел. — А отец Леры?
— Мы не успели пожениться, — спокойно ответила я. — Он погиб незадолго до того, как я узнала, что жду ребёнка.
Теперь брови Туркина сошлись в грустном «домике». Он протянул было раскрытую ладонь, но одёрнул себя и сделал вид, что собирает крошки в кучу.
— Соболезную. — Помедлив, он спросил: — А что с ним случилось?
Я не люблю рассказывать об отце Леры, потому что его смерть — несчастный случай. Он не должен был умереть, не сделал ничего такого, что привело бы его к этой участи. А самое ужасное, что у меня и его семьи не было тела, чтобы похоронить и проститься.
— Он был известным актёром, — наконец проговорила я, совсем тихо, чтобы только Валера услышал. — И режиссёром. Летом две тысячи второго он поехал со съёмочной группой в Северную Осетию, чтобы снимать свой второй фильм. Я тоже там была. — Почесав кончик носа, я устремила взгляд на окно, за стеклом которого на землю падал пушистый крупный снег. — Приезжала в отпуск и уехала всего за несколько дней до трагедии. Обвал ледника. Отец Леры и вся съёмочная группа была в тот момент в ущелье. Никого не нашли.
Закончив, я перевела взгляд на задумчивого Туркина, который помутневшим от раздумий взглядом пялился на скатерть.
— Кажется, я слышал об этом... И что, спустя столько лет не нашли даже тел?
Я покачала головой.
— Нет. Они все до сих пор считаются пропавшими без вести. А в их могилах лежат пустые гробы.
— Мне очень жаль, — совершенно искренне сказал Валера, подняв на меня свои зелёные мальчишеские глаза.
Хотя... Я пригляделась внимательнее. Нет, нет в них ничего мальчишеского. Давно уже. Они только казались на первый взгляд такими же, какими я их запомнила. Долгие годы заключения наложили на них свой отпечаток. Но Туркин научился хорошо это скрывать.
— Скажи, — начала я и протянула руку ладонью вверх, чтобы Туркин смог её накрыть своей, — какого тебе там было?
— В тюряге? — уточнил Валера, и я кивнула. — Да по-разному. Точно не могу сказать, что каждый день проходил в адских мучениях. Но приятного там мало. Большую часть времени ты просто сходишь с ума. Особенно, если попадаешь в изолятор.
— А ты там часто оказывался?
Скептично хмыкнув, Валера крепче сжал мои пальцы в своей ладони.
— Да постоянно. Первые года четыре я почти только там и жил. Жуткое место, на самом деле. Вроде, кажется, что там такого? Четыре стены, койка, унитаз. Жрачку носят. Но там с тобой никто не говорит, даже охрана, поднос передают через узкое отверстие в двери. Никаких окон — голые серые стены и слишком яркая для такой маленькой комнаты люстра. Нет ни книг, ни шахмат, ни карт — ничего. Ты можешь только спать и пялиться в одну точку. Через время замечаешь, что начинаешь тупеть. Превращаешься в овоща. — Проведя кончиком пальца по прикрытому веку, Валера нехотя продолжил: — После того, как я провёл в одиночке три недели и вернулся в обычную камеру, чуть не свихнулся. Столько людей, все шумят, говорят, стучат ложками по тарелками и шаркают ногами по полу. После долгих дней в абсолютной тишине реальный мир, наполненный людьми, кажется ещё более враждебным.
Жалость обвила моё сердце колючей проволокой. Невыносимо было слушать рассказ Валеры, но я сама спросила. А он, возможно, впервые за три года хоть кому-то об этом рассказывал. О том, что пережил.
— Но почему ты так часто там оказывался?
— Чаще всего за дело, конечно. — Туркин так искренне расхохотался, что я вздрогнула. Веселье в этом смехе не имело ничего общего с приятным искрящимся чувством, которое заражает тебя настолько, что и самому хочется смеяться. — А иногда и подставы были. — Поймав мой непонимающий взгляд, мужчина перестал улыбаться и ответил уже серьёзно: — По молодости я был взрывным и глупым. А в тюрьме стал очень одиноким. Я постоянно дрался и чаще всего сам нарывался, а не меня провоцировали.
— Зачем же ты это делал? — тихо спросила я, проведя языком по пересохшим губам. — Тебя могли убить.
— Возможно, подсознательно я этого и хотел, — пожал Туркин плечами. — Но, когда мне били морду, это отвлекало от того, что происходило в душе. Хотя, раз за разом оказываясь в одиночке, я жалел о своей тупости. — Он выпустил мою ладонь и провёл пальцами выше, до сгиба локтя и задирая рукав кофты. Мурашки послушными насекомыми последовали за теплом его руки. Моё сердце застучало чаще и тяжелее. Я ведь почти забыла его прикосновения и какую реакцию они на меня оказывали. — Потому что, оставшись наедине со своими мыслями, я постоянно думал только о тебе. Любил тебя и ненавидел, потому что считал, что ты оставила меня. Обещала, что всегда будешь рядом, а при первой трудности просто сбежала. — Я открыла рот, чтобы запротестовать, но он собственнически накрыл мои губы своей ладонью и покачал головой. — Знаю я, знаю. Но тогда не знал. И пиздец как сильно скучал.
Мне пришлось проморгаться, потому что выступившие на глазах слёзы, размыли образ мужчины. С трудом сглотнув, я хриплым голосом сказала:
— Когда тебя арестовали, мне казалось, что всё кончено. Что жизнь и дальше будет такой — жестокой и тяжёлой. Но я решила, что дождусь тебя. — Слабо улыбнувшись собственным воспоминаниям, я продолжила: — Мне оставалось полтора года до совершеннолетия. В восемнадцать мне бы разрешили изредка тебя навещать. И я верила, что мы — мы оба — с этим справимся. А потом Кирилл Евгеньевич, отец Марата, решил меня забрать вместе с бабушкой в Москву.
Валера удивлённо хмыкнул, а его ладонь продолжала гладить меня по руке, большим пальцем повторяя контур голубых вен на сгибе локтя.
— Неожиданно, конечно. Значит, твоя бабушка тогда выжила?
Я кивнула.
— Да, её перевели в обычную палату через три дня после твоего ареста. Но я долго не могла её навестить, потому что меня положили на принудительное лечение в психиатрическое отделение.
Спира мужчины резко выпрямилась, будто он проглотил палку, а глаза недобро прищурились.
— В психиатрическое? За что?
Я в смущении поджала губы. Не самые приятные воспоминания.
— Скажем так: я была не в порядке. Думаю, твой арест стал последней каплей. Не только ты сходил с ума.
— А ведь всё могло быть иначе, успей мы тогда сбежать.
Сказанные Валерой слова грозовым облаком повисли над нашими головами. Я вновь вернулась в тот день: слышала страх в голосе Туркина, видела его глаза, полные мольбы, вспомнила хруст сломанной шеи Захарова. Господи, как же давно это было.
— Да, наша жизнь была бы другой.
— Но кто сказал, что она была бы лучше?
— Этого мы уже никогда не узнаем, — кивнула я.
— Так что с твоей бабушкой было? — Валера придвинулся ещё ближе и чуть припал к столу, заглядывая мне в глаза. Я машинально вскинула руку, чтобы поправить чёлку, но одёрнула себя — у меня давно её уже нет.
— Ничего хорошего, — мрачно выдала я. — После инфаркта она почти не ходила, а деменция прогрессировала так быстро, что уже через два года она не узнавала меня. Звала своего сына и не помнила, что у неё были внуки. Она умерла пятнадцать лет назад.
— Но почему батя Суворовых забрал вас в Москву? Зачем ему это?
— Ты же знаешь, что Вова умер? — вопросом на вопрос ответила я.
— Да, его зарезали на железнодорожном вокзале, — кивнул Валера. — Это одна из немногих новостей, которая дошла до меня в тюряге.
— Кирилл Евгеньевич так и не объяснил, почему он взял надо мной опеку. — Я тяжело вздохнула, нехотя погружаясь в воспоминания. — Но после смерти Вовы в нём что-то надломилось, работал, как проклятый, без выходных. У него оторвался тромб в восемнадцатый день рождения Марата.
— Пиздец, — ошарашенно выпалил Валера, глядя на меня широко раскрытыми глазами.
— Угу, — кивнула я. — С тех пор Марат не отмечает свой день рождения.
— Вы до сих пор общаетесь?
— Да. Первое время, как мы все переехали в Москву, он со мной даже не разговаривал. Просто игнорировал моё существование. Но после смерти его отца мы сблизились. Он стал крёстным Леры, а я крестила двоих его сыновей.
— Марат папашка, — вдруг хохотнул Туркин и потёр переносицу, прикрыв веки. — Удивительно, как всё изменилось.
— Ещё бы, — хмыкнула я, — за тридцать-то лет. Марат сейчас владеет несколькими зданиями в городе и сдаёт их в аренду — под студии, магазины и склады.
— Женат?
— В разводе.
— Принял.
— А про Зиму ты знаешь? — спросила я, накрыв ладонь мужчины поверх своей ладони.
— Знаю, — кивнул он.
Мы умолкли, глядя друг на друга. Вахит погиб в девяносто пятом году, был застрелен в подъезде своего дома. Убийцу так и не нашли, но все знали, что это как-то связано с его подпольным казино.
— Почему Лера?
От неожиданности вопроса я вздрогнула. Следовало ждать от него этого, но я не думала, что он всё же решится спросить.
— Красивое имя, — коротко ответила я, пожав плечами. — Мне нравится.
— И это никак не связано со мной? — Лёгкая полуулыбка тронула губы Валеры, но глаза сказали больше — он был благодарен, что я не забыла его.
Потупив взор, я не сумела сдержать ответной улыбки.
— Она выросла настоящей красавицей. Вся в тебя. И... — Он запнулся, но я и так всё поняла.
Лера могла бы быть нашей дочерью.
— Знаешь, — я прикусила щёку, глядя на контур синей татуировки, выглядывающей из-под рукава мужской кофты, — есть песня, очень популярная когда-то. Называется «Вселенная бесконечна?». Когда я её слушала, то думала, как бы у нас всё могло сложиться в другой вселенной. — Договорив, я моргнула, борясь с собственной эмоциональностью, вызванной Валерой и пакетом дешёвого вина. — Жаль, что этого мы не узнаем.
— Наверное, в этом и прелесть жизни, — задумчиво произнёс Валера. — Мы можем прожить её лишь раз, и других шансов у нас уже не будет.
— Мам! — Лера, как и всегда, вихрем ворвалась в кухню, и Валера поспешно убрал свою руку с моей.
Игнорируя присутствие гостя, подросток затараторил, размахивая телефоном в руке:
— Веня спрашивает: у нас есть оливковое масло, чтобы заправить их овощной салат?
— Есть, — кивнула я. — Даже две бутылки.
— Слышал? — заорала дочь в трубку. Веня на том проводе что-то ответил и, радостно взвизгнув, Лера унеслась прочь. — Придёшь — засосу!
Валера несколько раз моргнул, провожая мою шебутную дочь удивлённым взглядом.
— Это она своему парню?
Глядя на его ошарашенное выражение лица, я расхохоталась. Да так, что слёзы выступили на глазах. Валера обиженно покосился на меня, и я замахала руками, давясь смехом.
— Прости, просто твоё лицо!.. — От смеха я даже хрюкнула, накрыв рот ладонью, и Валера усмехнулся. — Веня, то есть, Вениамин — молодой человек Леры. И ты в жизни не догадаешься, как они познакомились.
Туркин распрямил плечи и, скользнув ножками стула по полу, придвинулся ближе. В его глазах вспыхнул нешуточный интерес.
— Ну-ка, расскажи мне все сплетни.
Я захихикала и, понизим голос, заговорила:
— Лера с подружкой шла со школы через парк, а Веня возвращался из библиотеке с кучей книг. Это было зимой, и он поскользнулся на льду. Шлёпнулся под ноги моей дочери, раскидав свои книжки.
Широкая ухмылка украсила лицо мужчины.
— Какая знакомая история. А у него с собой порножурнала не было?
— Ха-ха, — я закатила глаза. — Как смешно. В общем, Лерка втрескалась в Веню по уши и бегала за ним, пока тот не сдался. Она упёртая, когда чего-то хочет.
— Ох уж эти подростки, — хохотнул Туркин. — У них всё так просто.
Кухня погрузилась в приятную ностальгическую тишину. Я смотрела на Валеру, он смотрел на меня. Я могла бы сказать, что вижу того же самого человека, каким он был тридцать лет назад, но это была бы ложь. Я тоже уже давно не та бойкая комсомолка, нырнувшая головой в уличную жизнь только потому, что влюбилась в пацана.
— Я же тебе чай обещала! — спохватилась я и поднялась на ноги. — Сейчас сделаю.
Пока я возилась с чайником, кружками и заваркой, чувствовала на себе пристальный взгляд зелёных глаз. От него мурашки ползли по спине. Вдруг я испытала резкое желание подойди к нему и обнять. Прижаться всем телом, как когда-то. Только для того, чтобы до конца поверить, что Валера здесь. После стольких лет.
Поставив две дымящиеся от кипятка кружки на стол, я взяла в руки конфетницу с барбарисками и протянула Туркину.
— Ты всё ещё их любишь?
Взяв в ладонь сразу горсть, Валер откинулся на спинку стула и, раскрыв, сунул красную конфету в рот.
— Всегда любил.
Улыбнувшись, я села за стол и открыла пачку с овсяным печеньем. Отпив глоток чая, Валера вскинул указательный палец и поднялся с места.
— Погоди, я тебе тоже кое-что принёс.
Он быстрым шагом скрылся в прохожей, а я развернулась, дожидаясь его. Мужчина пробыл там несколько долгих секунд, а затем вернулся, протягивая мне... плитку шоколадки.
— Алёнка? — хихикнула я. — Наконец-то ты мне её принёс. А то столько обещал.
— Да, тебе пришлось немного подождать.
Я развернула обёртку и отломила кусочек. В последние года я не так часто ела шоколад, потому что каждый лакомый квадратик откладывается жиром на боках и бёдрах. Возраст, всё-таки, — теперь приходится тщательно контролировать своё питание.
— Чем ты занимался после того, как освободился? — поинтересовалась я, когда Валера сел на место и схватился за кружку.
— Ничем полезным, — скривился Туркин. — Мотался по работам. Никто не хочет брать сидевшего. Сейчас я работаю на рынке разнорабочим.
— Всё также в Казани?
— Да, — кивнул Валера. — Не видел смысла куда-то уезжать. Ничего нового меня нигде не ждёт.
Я понимающе кивнула. Наказание для преступников не только в том, что они теряют годы жизни за решёткой. На свободе они становятся отбросами общества, которые никому не нужны. И если человек провёл большую часть жизни в заключении, он с трудом может социализироваться в новом мире. Чаще всего они возвращаются обратно, ведь там им всё знакомо.
Пока Туркин сидел в тюрьме, мир вокруг менялся. Появились сенсорные сотовые телефоны, электробусы, интернет и музыкальные колонки. Новая музыка, кино, книги. Не представляю, какого выйти в мир, где не осталось ничего знакомого.
— А чем ты занималась все эти годы? Кроме воспитания ребёнка.
Вскинув глаза к потолку, я стала перечислять, загибая пальцы:
— Отучилась на детского психолога в университете, поработала по профессии несколько лет — в школе, — затем решила вспомнить о своей детской мечте и открыла небольшое ателье по пошиву одежды. Лере тогда уже четыре года было, и я смогла выйти на работу. Сейчас ателье всё ещё небольшое, я и три сотрудницы, но на хорошую жизнь с дочерью-подростком мне хватает. Наверное, это скучно для кого-то, но я счастлива.
— Ничего скучного, — улыбнулся Валера поверх кружки с ароматным чаем. — У тебя замечательная жизнь нормального человека. Ты её заслужила и сделала всё, чтобы обрести спокойствие.
— Ты тоже заслужил, — тут же выпалила я, ставя кружку на стол. — Хотя бы знать, что ты не один.
В ответ Валера только кивнул и потянулся, чтобы отломить дольку от шоколадки.
— Я, на самом деле, приехал с одной целью. — Откусив шоколад, он сделал глоток чая и отряхнул руки перед тем, как поднять на меня глаза. — Извиниться.
Глупо моргнув, я уставилась на мужчину, забыв сделать глоток чая из кружки, которую поднесла ко рту.
— Извиниться? — от удивления я икнула. — А как же главное пацанское правило?
Валера снисходительно усмехнулся.
— Рита, я давно уже не пацан. Тогда я был идиотом, верил в тупые правила, которые только разрушали мою жизнь. И жизни тех, кто был мне дорог. Поэтому, — он поднялся на ноги, подошёл ближе и протянул мне раскрытую ладонь. — Встань, пожалуйста.
Повиновавшись, я вложила ладонь в его и встала. Между нами почти не было расстояния, и я задрала подбородок, чтобы посмотреть ему в глаза.
— Да?
— Я прошу у тебя прощения за то, сколько горя я принёс. Ты не заслужила всего того, что с тобой сделали.
— Это не твоя вина, Валер, — тихо сказала я, взяв его за вторую руку. — Я считаю, что в нашей жизни всё предрешено. От нас зависит лишь то, хватит ли нам мужества перенести все тягости и невзгоды, оставаясь человеком.
— Ты всегда была умнее меня, Тилькина, — усмехнулся Валера и, неожиданно, наклонился ко мне, чтобы оставить тёплый, пахнущий барбарисками и сигаретами поцелуй на щеке.
Я застыла, окутанная таким знакомым и родным запахом, будто пуховым одеялом. И, поддавшись вперёд, обняла мужчину за крепкий торс, прижавшись щекой к широкой груди. Немедля, Валера накрыл меня своими объятиями и опустил подбородок на макушку.
Прошло столько лет, а одно осталось неизменным — мне всё так же хорошо и надёжно рядом с ним.
— Я скучала, честно, — прошептала я, уже не борясь со слезами, покатившимися по щекам и заливающими кофту мужчины. — Не описать словами, насколько сильно.
— Я тоже скучал, солнце.
Он не добавил «моё», потому что знал — я давно уже не его.
Мы так и стояли, обнявшись, в центре моей маленькой кухни, в нашей с дочерью небольшой квартире. В воздухе витал головокружительный аромат еловых веток, мандарин и чесночного маринада для курицы. За окном на землю оседало снежное пушистое одеяло, переливающееся под светом уличных фонарей. Под потолком весело подмигивала разноцветная гирлянда, а телефон, лежащий на барной стойке, постоянно вибрировал, ловя приходящие на него поздравления с наступающим новым годом. В комнате у Леры колонка проигрывала рождественский плейлист, которым мы вместе составили неделю назад.
Я была счастлива. Даже после всего, что подкинула мне жизнь, после всех её лишений и всех похорон, я могла с уверенностью сказать, что счастлива.
В жизни нет трудностей, которые человек не может преодолеть. Пока мы живы, каждая минута дарит нам новый шанс, новую возможность. Можно плакать и страдать, а можно подняться на ноги и продолжить свой путь, каким бы трудным он ни был. Любить тех, кто рядом, прощать тех, кто однажды нас предал. Помнить о тех, кто ушёл, и заботиться о тех, остался. Не сетовать на судьбу, а влиять на неё. Быть благодарным и честным, добрым и мудрым.
В конце концов, со всем можно справиться, если знать: нам не даются испытания, которые нам не по силам. Неприятности и горести не вечны, они рано или поздно заканчиваются. А чёрные полосы, как и белые, есть только у зебры. У человека же это всё называется жизнью.
🎄 Ну вот и подошла к концу история Маргариты Вячеславовны Тилькиной. Грустно прощаться, но, как мне кажется, мы всё равно увидели хэппи энд, не так ли? Рита счастлива, она прожила хорошую жизнь и, уверена, её ждёт много радостей впереди.
Я благодарю вас, мои читатели, за этот потрясающий год. За то, что были со мной, за то, что прочувствовали и прожили эту историю от начала и до конца. В новом году нас ждёт ещё много всего классного и интересного!
Я желаю вам в новом 2025 году самого главного — веры в себя и свои силы. Будьте звёздочками и сияйте так ярко, чтобы никто не смог вас затмить! С любовью, ваш Автор. 💙