Зверь

С наступлением темноты тучи заволокли небо. Накрапывал ленивый дождь.
Прикованный к столбу Мулен стоял, изможденно склонив остриженную голову. Некто закидал его стеклом, и теперь с порезанных щек арестанта стекали мелкие капли, отчасти смешанные с кровью. Ветер обдавал холодом его полу-нагое тело, словно тоже принадлежа к числу насмешников; он единственный, кто продолжал надругательство.
Ресницы осуждённого были опущены, и погода щедро делилась с ними влагой. Случайному прохожему показалось бы, что Мулен плачет то ли от боли, то ли от раскаяния. Однако, когда в следующий момент узник поднял голову, в глазах его читалась лишь усталость с тлеющим огоньком злобы. Он обвел взглядом площадь и не нашел ни единой души. Ночь завладела каждым окном, напустив сон на горожан. На улицах установилась тишина.
Мулен слабо дёрнул рукой; привязанная к другой стороне столба, она еле пошевелилась, онемев. Он напряг ногу, – цепи натянулись, не позволяя ему сделать ни малейшее движение. Тогда он рванул вперёд всем телом, и железный ошейник, вбитый в столб, сжал его горло.
В стороне от него раздался громкий смех:
– Давай, попробуй посильнее!
Окончательно обессиленный, арестант обернулся на звук. Свет далёкого фонаря не доставал до мрачных фигур, приближающихся к Мулену, но он сразу понял, что это жандармы.
Трое людей окружили его. Один принялся снимать оковы, пока двое крепко удерживали осуждённого.
– Ну и грязища тут! – пожаловался тот, который возился с цепью.
– Ещё и дождь.
– Чудо, а не погодка! – ворчал жандарм, освобождая узника из ошейника. – Как приятно тащиться ночью на другой конец города ради какого-то подонка. Пристрелить бы его здесь, да и дело с концом.
– Тише, тише, – вмешался его товарищ. – Что-то ты слишком взбунтовался.
Свободный от цепей, Мулен на подкашивающихся ногах медленно отошёл от столба и повернулся к остряку, изучив его тяжёлым взглядом. Две пары рук сию секунду снова сковали арестанта и подтолкнули:
– Иди!
– За углом ожидает карета, – иронично добавила третья фигура.
На соседней улице и впрямь стояла повозка, запряжённая парой лошадей.
– Не спи, папаша, – разбудил дремлющего кучера жандарм.
Осужденного посадили на лавку между двумя полицейскими, третий вскочил на запятки.
– Трогай!
Некоторое время Мулен смотрел на мелькающие дома, дабы хоть как-то отвлечься от боли. Он даже не мог определить, что его беспокоило больше всего. Плечо все ещё горело, и каждое дуновение ветра причиняло нестерпимые муки. Грудь ныла от ударов, шею и щеки усыпали порезы, ноги и руки пульсировали от усталости. Он осторожно провел пальцами по лбу и поморщился. На его теле будто не осталось ни единого здорового участка.
Усталость взяла свое, и Мулен забылся тяжёлым сном. Изредка, если телега наезжала на камень, он пробуждался и тут же смыкал глаза.
Дождь усилился. В повозке отсутствовала крыша, поэтому вся непогода обрушилась на путников.
– Сейчас бы домой… – проворчал жандарм, но его товарищ не отозвался: он спал, случайно уронив голову на плечо арестанту, как старому другу.
Лошади остановились у мрачного здания и тряхнули гривой. Один полицейский спрыгнул с запяток. Проснувшись, Мулен раздражённо ткнул локтем дремлющего на нем жандарма и выбрался из повозки. Едва стопы его коснулись земли, ему заложили руки за спину и повели ко входу.
Внутри казалось темнее, чем снаружи, хотя на каменных стенах выделялись тусклые огоньки свечей. Видимо, даже самое яркое солнце не в силах осветить недра тюрьмы.
Арестанта направили вниз по лестнице, пропустив вперёд надзирателя; с каждой ступенью холод и сырость проявлялись отчётливей. Не раз Мулен спотыкался в кромешной тьме и едва не срывался вниз, сократив путь и сломав шею, но цепкая хватка полицейских удерживала его; они будто знали каждую нить этой паутины мрака, оттого их шаги были верны.
Окончив спуск, надзиратель отворил железную дверь и, зашвырнув арестанта в камеру, сейчас же запер.
Не ожидав толчка, Мулен приземлился на влажный земляной пол. Оглядываться было бессмысленно: свет давно позабыл сие место. Осуждённый приподнялся и попытался выпрямиться во весь рост, но стукнулся затылком о низкий потолок. На ощупь он сделал пару осторожных шагов и нашел тонкий слой сырого сена, где свернулся и задрожал от холода.
Четверть часа спустя на лестнице раздались шаги, затем – скрежет ключа в замке. Дверь открылась, на пороге стоял надзиратель со светильником, озарившим темницу. Он оставил заключённому матросскую куртку, которую ранее отобрали у Мулена, хлеб и кружку с водой.
Свет покинул подземелье, и арестант приблизился к вещам. Он надел куртку, плотно прижимая ее к себе, чтоб согреться. Плечо с клеймом вспыхнуло болью от прикосновения ткани.
Найдя хлеб, Мулен начал есть с жадностью, хотя подозревал, что он порченый.  Кружку он осушил залпом и вытер губы тыльной стороной ладони. Возвратясь на солому, он поджал ноги и задремал.
Отдыхать долго ему не пришлось: на рассвете за ним пришел конвой. Его грубо разбудили и вывели наверх, затем в тюремный двор. Там уже собралось около двадцати человек разных возрастов. Младший парнишка стоял возле смуглого мужчины, видимо, его отца, тайком прижимаясь к его руке; оба были острижены.
Сонных людей поставили по росту, мальчика отвели в конец строя.
Перед арестантами прошел врач, мельком их осмотрев, и дал положительную оценку их здоровью. Как только он удалился, ребенок вышел из шеренги и поспешил к отцу, но конвой его опередил и вернул на место.
Снова полил дождь – вечный спутник несчастных. Осуждённых заковали в треугольные ошейники тяжёлым молотом, от ударов которого бледнел даже самый храбрый из собравшихся. Цепь от каждого ошейника соединялась с одной, общей, так что два десятка людей были связаны вместе.
Во дворе уже ждала телега, запряжённая четырьмя лошадьми. Десять заключённых посадили на одной стороне, десять – на другой, спиной к первым. Между двумя рядами осуждённых возвышался начальник с кнутом в руках. Многочисленный конвой держал ружья наготове.
– Караван с арестантами должен был уже подъехать, – недовольно заметил начальник, постукивая рукоятью кнута по ладони.
Вдруг на территорию тюрьмы вбежала женщина в пёстром платье, перевязанном шерстяным платком; черные ее волосы разметались от бега. Ошеломлённый конвой переглянулся, кто-то нехотя поднял ствол ружья.
– Это что такое! – вскричал начальник, тоже изрядно удивленный.
Тем временем женщина подбежала к мальчику, протянувшему к ней руки, и крепко его обняла. Ее рыдания заполнили двор.
– Куда они тебя увозят? – кричала она, судорожно пытаясь освободить сына из оков. – Куда?!
– Прочь, цыганка! – рявкнул конвойный, ударив ее.
Но, словно не чувствуя боли, женщина не шелохнулась. Испуганный ребенок тоже плакал, хватая ее за одежду.
Дождь затих, уступая им место.
Женщина вскарабкалась на телегу и села возле мальчика, вцепившись в него мертвой хваткой. Уже двое конвойных прилагали неимоверные усилия, чтобы расцепить их и выдворить незнакомку прочь.
– Не пущу! – ревела бедная цыганка, прижимая голову сына к груди. – Нет! Не отдам!
Изловчившись, женщина впилась зубами в руку конвойного; его дикий крик огласил двор.
– Они приехали! – доложил начальнику прибежавший человек и отворил ворота.
Повозка тронулась с места, а конвой все так же безуспешно боролся с женщиной.
– Вот же тварь! – гневно выругался мужчина с прокушенной рукой. – Не уйдешь – я пристрелю тебя!
– Мама, забери меня отсюда! – жалобно закричал ребенок, и она лишь утроила свои силы.
– Заберу, заберу, – прошептала цыганка, укрывая его от ударов.
У тюрьмы медленно проезжала вереница таких же телег, конец ее затерялся где-то за углом. Когда последняя партия заключённых показалась перед тюрьмой, новая повозка пристроилась в хвосте. Конвойные, кроме двух, что сражались с цыганкой, растянулись в два ряда по обе стороны от заключённых. Спереди на нее запрыгнули два человека с ружьями – аргузены. Их товарищи, которые должны находиться на задках повозки, пошли рядом, недоуменно наблюдая сцену боя, развернувшегося на отведённом им месте.
Не выдержав, конвойный прострелил женщине ногу, и та залилась свирепым ревом, полным мук. На эту долю секунды она ослабила хватку, и ее без труда толкнули за борт телеги.
– Мама! – в страхе закричал мальчик, высовываясь вперёд, но цепь натянулась, и ошейник стал его душить.
Конвой уступил место аргузенам.
За безжалостной битвой наблюдали несколько повозок, в том числе и отец ребенка, сидящий в начале цепи. Насколько мог, он вытягивал шею, разыскивая взглядом женщину.
Она приземлилась в грязь и долго не могла подняться, так как была ранена. Собрав силы, она все же встала и зашагала за телегой. Испачканное лицо ее корчилось от боли. В ложбинках от следов скапливалась кровь. Однако она шла и тянула руки к сыну.
Встревоженный конвой напрягся, ожидая повторной схватки.
Хоть кони двигались шагом, женщина, хромая, все равно не поспевала за ними. Она это понимала и выла от бессилия, вырывая клочья волос.
– Прощай, Мирела! – махнул ей рукой муж, но она вряд ли заметила его; все ее внимание было сосредоточено на мальчике.
Вереница телег заворачивала. Когда очередь дошла до последней повозки, аргузены, стоящие сзади, обернулись.
Цыганка отстала шагов на пятьдесят. Белая, точно полотно, она видела, как ребенок ускользает от нее.
Последняя повозка исчезла из виду, и женщина упала замертво.