Зверь

Нужно, чтобы покаяние рождалось легче, чем боль.
Эжен Франсуа Видок

Меж невысоких домов, пропитанных сыростью, змеей ползла вереница карет; они подпрыгивали на кочках неровной дороги, большие их колеса то и дело вязли в земле, размытой ливнями. Белые лошади из-за грязи наполовину почернели. Они сдерживали недовольное ржание, поддаваясь всеобщему веселью; никто ведь не замечал ни туч, ни дорожной трясины, ни ухабов. В пяти каретах господствовало единогласное счастье. Причина ему – свадьба; или, что весомее, – любовь. Пятнадцать жеребцов вели процессию к алтарю.
За вереницей радости поспешала толпа. Уличные ребятишки, подпрыгивая и осыпая кареты первыми весенними цветами, походили на херувимов; лохмотья заменяли им крылья.
Поворачивая, отчасти белоснежные кони едва не столкнулись с повозкой, в которую была запряжена единственная гнедая кобыла. Вознице пришлось попятиться, чтоб пропустить свадебную колонну. Она прошла со спокойной торжественностью, с безразличием, присущим всем счастливцам, не удостоив вниманием чёрное пятно – повозку, – затесавшуюся в их рай. Ни одни горящие глаза не поднялись, чтоб разглядеть ее, каждая напомаженная и причесанная голова отвернулась, точно специально; это, впрочем, было случайностью: никто из пяти карет не заметил секундной остановки и притаившихся «соседей».
Толпа же, всевидящее око, заметила все и сразу. Пыл ее утих; босяки, оставив свадебный балаган, устремились к бедной гнедой кляче.  Как только кареты миновали, повозка снова тронулась, но уже в сопровождении народа.
В ней, на передней лавке сидели жандармы, вооруженные дубинками и стальными сердцами; напротив них мрачнели две фигуры: священник, бормочущий молитву, и осужденный с непокрытой головой, сгорбленный, отрешенный. Оттеснив зевак, в хвост пристроилась другая группа жандармов.
Цветы в руках мальчишек обратились в камни, тут же полетевшие в преступника. Веселая песенка зазвучала в их рядах:

Ты, темный¹, так свиреп!
Ах, ты испёк свой хлеб!²
Все слыл ты парнем бравым,
Но угодил к легавым!
__________
  ¹ Человек (арго).
  ² Испечь свой хлеб – быть приговоренных к смерти (арго).
__________
– Вместо прилавка – удавка! – кричали дети, постукивая деревянными сабо о мостовую; грязь сменилась булыжниками.
– Эй, народ! – не смолкал хохот. – Крысе отвинтят орех!³
– Скребок⁴ готовит тебя ко встречи с дядей⁵?
– Ха! Легавые рычат! Ей-ей угостят табаком!⁶
__________
³ Вору свернут шею (арго).
⁴ Священник.
⁵ Дядя – палач.
⁶ Побьют.
___________
Что же делал приговоренный к смерти? Скалил зубы насмешникам? Уворачивался от мусора, который швыряли в него? Нет, он сидел неподвижно, скрыв лицо грубыми руками; камни сталкивались с его плечами и скатывались по спине. Пробудить этого человека казалось таким же невообразимым, как призвать к жизни утес. Он оставался глух к колкостям толпы, и даже к редким словам священника, обращенным к нему.
Начал накрапывать дождь; дырявая рубаха осужденного взмокла, с коротких волос стекали тонкие ручейки.
Телега остановилась. Тогда человек вздернул голову, озираясь, как загнанный волк. Лицо, носившее отпечаток ледяного ужаса, дышало молодостью. Хотя от детства он был далек.
Понятие «детство» на протяжении веков принимало причудливые формы. Детство – привилегия; быть маленьким, не значит быть ребенком. Одним из доказательств является каторга: она принимает под свое крыло молодых граждан, которым едва можно насчитать одиннадцать лет.
Итак, человек встрепенулся.
Увидев, что он все-таки жив, ребятишки оглушительно засвистели.
Жандармы окружили телегу, к ней приставили лестницу. Заключенный поднялся и тут же снова сел на скамью: силы отказали. Тяжелая дубинка врезалась в плечо, и суровый бас приказал:
– Пошел!
Его подтолкнули к краю повозки, он свалился на мостовую, ведь связанные ноги не гарантировали ловкость и подвижность. Полицейские выросли по обе стороны от несчастного и, рывком подняв его, проверили узел, затягивающий запястья.
– Целехонек, – хмыкнул один, а другой повел заключенного.
Толпа расступалась, глядя на преступника с примесью восхищения. Публичные казни, хоть и задумывались как поучение народу, как предостерегающий знак, однако люди нашли забаву и в смерти. Ведь какое счастье наблюдать за страданиями, созерцать казнь; спектр эмоций зависит лишь от места: у подножия эшафота находиться гораздо приятнее, чем на нем самом. Зеваки предвкушали торжество подобно птицам-падальщикам, парящим над издыхающим телом.
Неподвижный взор заключенного сверлил высокую перекладину с петлей, точно старался запечатлеть в памяти каждый ее дюйм. Он шел медленно, пошатываясь; если бы не подгоняющие жандармы, он вовсе бы замер.
– Иди быстрее, дурень! – сплюнула старая мещанка, когда беднягу проталкивали мимо нее. – Зачем мы должны ждать?
– Поторопись, у нас и своих дел полно, – поддакнул ей торговец.
Наконец осужденного дотащили до лестницы, восходящей к эшафоту. Словно во сне он поднялся на первую ступень и, обожженный, обезумевший, попятился.
– Какого черта! – рявкнул за его спиной жандарм; палочные удары пригнули обреченного на смерть к земле.
Пинок помог ему взобраться и стать рядом с виселицей. Палач снял мерки с преступника и принялся поправлять верёвку.
Народ гудел. На плаху устремлялись едкие словечки, насмешки, камни, комья грязи.
Широкая грудь осужденного судорожно сжималась. Безжизненные глаза блуждали по лицам «зрителей», но находили лишь далекую от него радость; радость от его мучений.
Палач подвел человека ближе к виселице и накинул петлю ему на шею, весело хлопнув по плечу:
– Не боись.