Спасители [geshin impact]

Новый день дарит Панталоне еще больше мыслей. К счастью, у него хорошо удается уложить весь этот скоп в голове. Но что теперь делать ему? Единственный, мучающий вопрос, на который, кажется, так легко ответить. На самом же деле это становится всё сложнее и сложнее.

Он на ногах с самого раннего утра, ведь у вожатого и главы комендантов целой резиденции дел настолько много, что к вечеру хочется с ног валиться. Индийские торговцы оставляют за собой слишком много грязи на площадях, они шумные и их дома постепенно становятся сами похожими на круглосуточную ярмарку, в которой постоянное веселье, песни, громкие крики, звонкий смех. На окнах висят разноцветные тряпки, белье сушится, переливаясь палитрой, всюду мелькают до того смуглые мужчины и женщины, что Панталоне, прожив всю жизнь на юге Европы, кажется рядом с ними бледной поганкой. Особенно сейчас, когда под конец зимы солнце все еще не греет так, как хотелось бы, и даже если слегка припекает, все равно не окрашивает кожу в теплые, светлые карамельные тона.

Спустя долгие годы в этом месте он ощущает настоящий комфорт, ощущает, что жизнь и череда событий теперь обретают верное русло, когда есть с помощью чего контролировать течение. Панталоне понимает, что становится стражем. Может, шрамы на его руках после распятия никогда не затянутся, но шрамы глубоко в сердце уже почти излечены. Он хочет благодарить своих спасителей не прекращая, благодарить каждый день и помогать им во всем, что может сделать.

Индийская яркость и суетливость его привлекает, если честно признаться. Он до жути падкий на эту яркую страсть. Каждый раз, когда он ступает на этот яркий рынок, его охватывает вихрь эмоций — аромат специй, яркие ткани, зазывные крики торговцев. Здесь жизнь течет не по часам, а по ритму смеха и суеты. Багряные сари, сверкающие драгоценности и фрукты, переливающиеся под солнечными лучами, словно лоскутное одеяло, укрывающее все проявления человеческой страсти. Он чувствует, как в его груди разгорается огонь: музыка струнных инструментов, танцы, полные искренности и радости, словно призывают его стать частью этого великолепия. Здесь забываются будни, и он теряется среди лиц, чьи улыбки искрятся на фоне ярких витков таких привычных улиц. В его сердце зажигается искра, и он понимает: это не только цвет, но и дух. Если выпустить его из тисков обязательств и дел, Панталоне станет завороженно наблюдать за этим контрастом долго и безропотно. Не отрывая глаз, он опрокидывает на свои руки чарку прохладной воды, стоя у широкой бочки на конюшне и опирается на нее, наблюдая, как одна девушка завязывает другой на плечах бархатистую оранжевую накидку и улыбается широкой улыбкой, вытаскивая копну густых — как горький шоколад темных — волос из под воротника собственной. Черты лиц индийских красавиц кажутся экзотическими, прекрасными, чуть-ли не идеальными, и он готов признаться, что они воспламеняют в нем неподдельный интерес. Исключительно невинный. Отрываясь от бочки, он гладит свою шелковую рубашку, убирая с нее мелкие капли воды.

Лицо обрамляют капли воды, он расслабляется, и любые мысли выскальзывают у него из под носа, пока он провожает взглядом двух индийских девушек, идущих под руку куда-то в сторону пекарни.

Панталоне совсем не замечает чужой взгляд, прикованный к нему.

— Надо же, какие взгляды. Отребье непозволительно много хочет, — он вздрагивает. Холод чужого голоса проходится по его коже, принося за собой неприятные мурашки. — И слишком самонадеянно, по всей видимости. Прекрати так на них смотреть, иначе чести этим двоим не будет.

Доктор оказывается так близко. Он стоит чуть меньше, чем в метре, и не от бочки, а от самого Панталоне. Его глаза проходятся по чужой аккуратной спине, останавливаясь где-то на пояснице прежде, чем мужчина разворачивается к нему. Доктор двигается уверенно, словно зная, что каждое его движение привлекает внимание. Его аура притягивает взгляды: от любопытства до страха. Люди, завидев его, перешептываются, и каждое слово, произнесенное о нем, кажется, лишь подчеркивает его загадочность. Эта странная смесь силы и утонченности делает его фигуру центральной в любой обстановке, где бы он ни появлялся. Зандик, безусловно, выглядит, как настоящий господин. На нем дорогое и аккуратное шервани, и сам он весь собранный, источающий агрессивную красоту, непонятную многим. Его глаза, как драгоценные хрустали, алые, пронзают пространство. Так происходит всегда. Каждый жест Зандика замысловат и точен, словно он исполняет давно выученный ритуал. Он не спешит, ведь время для него — не враг, а верный спутник. В его мире даже молчание наполнено смыслом, как и взгляды, которые он бросает на собеседников: они служат напоминанием о том, что он не просто наблюдатель, а властелин ситуации.

— Ах, это вы, Доктор. Не думал встретить вас вблизи поместья. Обычно вы так сильно заняты.

— Нет, не угадали. Сама Дева Мария решили спуститься к вам с небес, — Доктор усмехается на это такой неприятной усмешкой. В ней чувствуется черная ирония, небрежность. — Мои занятия заключают в себе не больше, чем обычную проверку работы моих служащих. И здесь я как раз по этой причине, несмотря на то, что вы продолжаете с исключительным старанием мешать моей работе.

— Что же вы. Думаете, мы смеем мешать вам? Ни в коем случае, господин. И вы, и я, и прочие в этой резиденции — все следуем собственной выгоде, которая, к счастью, не пересекается ни с чьей чужой. Если вы и решите, что кто-то преградил вам путь, то сообщите мне об этом, — на губах мужчины отражается приятная и ласковая улыбка. Не будь пред ним столь упертый человек, и глаза его точно смоги бы внести неповторимую ноту убедительности. — Уверен, я смогу переменить ваше мнение. У меня к такому... талант.

Панталоне стоит в лучах тусклого солнца, его фигура покрыта серебряным светом. Спокойствие природы, мягкий ветер, бережно шепчущие листья деревьев, создают идеальный фон для этой непринужденной (или нет?) встречи. Каждое его слово звучит, как музыка, охватывая разум и пробуждая в груди стремление понять глубже его мысли. Что-то такое есть в этом дьяволе — взгляд полный холодного рассудка, непоколебимая строгость, схожая за жестокостью, покрытой нежным саваном. Его манера говорить всегда была проникновенной, словно он прикасался к невидимым струнам души, вызывая в ней отклик. Один лишь взгляд — и мир вокруг тускнел, словно само время замедляло бег, позволяя насладиться мигом.

Казалось, Панталоне знал все секреты Доктора, скрытые от посторонних, лишь взглянув на него единожды. И лишь сдержанная улыбка позволяла угадать глубину его внутреннего мира.

— Смелое предложение, — Дотторе не находится более оригинальным ответом. Лишь хмыкает. — Не знал, что у вас рабам принято мыться в лошадином поильнике.

— Какой вы воин, если не можете отличить поильник от обычной вагонетки? — Панталоне не может сдержать тихий смех.

Зандик не воин, это верно. Он – азартный игрок. Его жизнь напоминает бесконечную партию, где каждая ставка оказывается пропитана адреналином, а каждое решение является обременено риском. Улыбка на его губах свидетельствует о внутренней борьбе между ненормальной жаждой, влечением и осознанием недоступности выхода к желаемому результату. И как будто он перетасовывает карты судьбы — судьбы Панталоне — искренне надеясь, что фортуна улыбнется ему и загонит старосту прямо в его капкан. О, непокорный староста вызывает у него такой бешеный азарт, что он, испытывавший прежде раздражение и возвышавшийся, теперь испытывает нужду в том, чтобы накинуть на его шею поводок и покрасоваться им.

— Уж поверьте, Панталоне, я хорошо рублю чужие длинные языки.

— Рубите и даже не бойтесь замарать своих белых рук? — улыбка лишь на пару мгновений сходит с лица, показывая истинный ход мыслей и намерения. Он вовсе не смеётся. Даже не пытается высменить доктора. Он вступает в с ним в войну, прекрасно понимаю, что нет — принципов вовсе не воин. — Вам очень идёт белое шервани. Знаете. Белый — исконно ваш цвет. В нашей геральдике это является цветом святости и жертвенности. Как забавно, глядя на вас, осознавать, насколько сильный контраст вы производите с привычными значениями. Вы ведь не такой, — взгляд Панталоне и в самом деле скользит по чужому телу. — И всё-таки я с уверенностью могу сказать, что не могу на вас насмотреться.

Словами не передать то, каких масштабов пламя разжигают их взгляды.

Как противоречиво хорошо им становится от услышанного, от сказанного.

Честно, Панталоне бы Зандик язык вырвал с корнем. И с жестоким блаженством ему же скормил. Он улыбается ядовито, чувствуя нечеловеческое напряжение между ними. В его оппоненте внезапно появляется какое-то неизведанное мужество, горделивость. В их глазах отражаются такие похожие чувства. Вот, что бывает, когда даешь рабам слишком много свободы. Староста опирается руками на бочку сзади и прислоняется к ней ягодицами. Его рубашка, все ещё сырая на груди, липнет местами к коже. Он чувствует, как холодные капли воды стекают по щеке, оставляя за собой легкую волну дрожи. Принц не моргает, лишь сглатывает. Сам не понимает из-за чего.

В один момент взгляд Панталоне становится каким-то слишком смелым, распущенным.

— Я врач, — Доктор глядит в чужие глаза в ответ, убирая руки за спину. Слова становится негласным подтверждением того, что прозвище он носит не просто так. — Я не боюсь марать руки, и слов попусту не разбрасываю. И если мне потребуется сделать тебе больно, я найду самый болезненный, самый худший способ. Я знаю, как работают человеческие тела, какие уязвимости скрываются под жиром, мясом и кожей. Ты можешь не воспринимать меня всерьез, можешь играться, дерзить, думать, что я просто человек в белом, но в этом заблуждении ты очень ошибаешься.

Панталоне невольно сглатывает, заслушиваясь. Есть в них что-то схожее. Словно два диких зверя сталкиваются друг с другом, хищно глядя и не пугаясь — каждый пытается уловить в унисон дыхание другого, подобно неумолимому танцу, полному звериных инстинктов и сокровенных желаний.

— Я могу заставить тебя страдать, используя лишь иглу или тонкую нить, проникая в глубины твоей души и разрывая каждую ниточку, что связывает тебя с целостностью, с ощущением себя. Контроль — это то, что имеет значение. И речь тут вовсе не о том, сколько стоит твое жалкое тело, а о том, что с ним можно сотворить.

— Вы ругайте меня за то, что я засмотрелся на ту госпожу?

— Не смей больше смотреть на индийских девушек. Кровосмешение — это самый страшный грех из всех, что ты можешь совершить, пока наши народы живут друг у друга под боком, — глаза Панталоне на миг прищуриваются, выражая надменность. — Не позорь ни их, ни себя.

— Хорошо.

Ответ его звучит слишком внезапно, чем и напрягает Доктора.

— Я буду смотреть только на тебя, принц.

Доктор нервно сцепляет руки в замок все там же, за спиной. А Панталоне, кажется, находит правильный подход, и теперь вполне доволен сказанным. Он прекрасно знает, что Зандик женат, но разве такая спонтанная глупость может вызывать у гордого и мудрого человека такую бурю эмоций? Они отражаются на его лице скомкано и непонятно, поскольку мимика его сама по себе скупа.

— Просмотрим, как ты заговоришь, когда я выкуплю тебя у хозяина.

— Как бы ты ни хотел завладеть мной, у меня нет хозяина. Хозяин есть у резиденции, но каждый здесь — свободный человек. Запомни уже.

— Замолкни, — тяжело выдыхает Доктор в ответ. К Панталоне же выплывает высокая фигура хозяина резиденции. Дилюк вылавливает в бочке полотенце, успевшее туда и почти опуститься на дно, выжимает и сует в руки застывшему Панталоне.

— Замерзнешь. Что ты тут делаешь? — по взгляду Дилюка ясно, что он слышал этот диалог и остался не доволен.

— Послушайте, старосту, принц. На вашем месте, я бы так не утверждал, — Кэйя тоже оказывается рядом. И обычно он приятен и учтив. Но только до того момента, пока всякие непрошенные иностранные гости не начинают предъявлять права на владение его друзьями. — Панталоне абсолютно прав. Он свободный человек, и не принадлежит никому.

— Я заплачу во много раз больше, чем кто бы то ни было. Рассмотрите мое предложение, — эти слова из уст Доктора звучат так, словно он прекрасно понимает, какую цену может заплатить. Он понимает, что должен будет это сделать. Он осознает, что поступает опрометчиво и идет на поводу у странных желаний. он всесильно пытается добиться того, чтобы Панталоне начал принадлежать ему.

— Вам ведь сказано, Доктор, он не продается. Договориться не выйдет, — в какой-то момент Зандик замечает поодаль довольное лицо Сурии. Это ополчение «свободных» рабов очень уж напоминает ему стаю революционеров, чем на деле и является. В их глазах искрился огонь, движимый не только желанием к свободе, но и глубоким недовольством существующим порядком. Каждый из них, оставив свои оковы, возносил манифест о борьбе против угнетателей, чувствуя, что их судьбы переплетаются в едином порыве. Приходится отступить, иначе они его задавят.

Подавленный и проигравший, он уходит с чужой территории, так ничего и не сказав, ничего не дождавшись. Кажется, Доктор лишь опозорился, только вот гордость не даёт это принять. Ветер рвавшихся желаний шепчет ему на ухо, унося прочь обрывки воспоминаний. В толпе, что гудит вокруг, сжимает в руке клочок — выписке одного из его служащих, которую как раз нес по делам, пока не встретил Панталоне. В потоке чужих взглядов ему кажется, что никто ему не угоден, что никто не может заглушить этого адского зуда. Каждый шаг становится всё тяжелее, как будто земля под ногами искушает его остаться, вновь требовать, просить, предлагать, но Доктор отказывается от этой затеи. Мысли, как ураган, мечутся в его сознании: что он творит? Что с ним происходит? Но ответов не находится.

Сзади слышится тишайшие голоса Сурии и Панталоне, рассказывающие что-то о том, что эти импульсивные индусы приводят в лёгкое смятение. Зандик Хаккими-Рам думает, что однажды приведет Панталоне в такой восторг, от которого он вряд ли от него очнется.

— Кэйя скажет тебе, что собрать им с Кавехом в дорогу, — Дилюк говорит это с какой-то усталостью. Его голос, что обычно полон уверенности и силы, сейчас звучит мягче, словно тонкая струна, натянутая под напором нового стресса. Он отводит взгляд, углубляется в размышления о том, как каждое его действие, каждое решение приносит не только радость, но и бремя ответственности. В глазах его сквозит тень явного огорчения, как будто он несет на себе груз целого мира. Каждый из них понимает, что является причиной этих ограничений. Кавех же под эти слова быстро кивает на рубашку Панталоне и кидает ему свою жилетку, сняв с плеч. Чтобы не простыл.

— У нас свидание с раджаном в саду у пруда, — Панталоне вздергивает тонкими бровями, глядя на Альказара с удивлением.

— Интересное место вы выбрали.

Для Панталоне это не просто пруд с садом под ним. Для него это место несет практически сакральное значение. Там, в тени, среди изящных листов ивушек и нежного шепота воды, он находит утешение и какое-то особое вдохновение. Каждый листик, каждый цветок словно хранит в себе воспоминания далекого прошлого, когда он был еще молод и полон бесплотных мечтаний. Сад, окруженный высокими деревьями, кажется, охраняет его от внешнего мира, когда он придаётся воспоминаниям, создавая атмосферу уединения и покоя. Панталоне нечасто гуляет по тамошним тропинкам. Но обычно он просто бродит, делая остановки у своих любимых мест, где под деревьями прячутся мягкие тени, а в воздухе витает аромат зелени и цветов. Каждый шаг там напоминает ему о том, что когда-то сад спас его от смерти — от жертвенной гибели распятым на кресте.

— Мы ходили с ним на прогулки туда. Для него это место — комфортное. И я решил, что договариваться мы будем в зоне его комфорта, дождёмся только госпожи Арлекино.

Альберих шепчет Дилюк тихое «до вечера» и пропадает где-то между домиками в узком проеме. Не хочется, ужасно не хочется расставаться сейчас. Они видятся в последний день, а потом... черт знает, что случится. Кэйя с Кавехом могут пропасть в Святом шепоте на целый месяц. Для Кэйи и Дилюка пять минут друг без друга — пять столетий. Кажется, даже недели в дороге до Страсбурга он не переживет. В его голове эти ночлежки, костры у замков, дождливые осенние ночи, ветра и мертвые кони с похищениями оборачиваются страшным сном в сравнении с тем покоем и той тишиной, в которой они с Дилюком осели сейчас. Он влюблен в Милан, и он не хочет обратно окунаться в этот страшный сон. Только не туда. Да, в этой дороге таится их история, их жизнь. Но она ранит так глубоко и сильно, что шрамы остаются.

Арлекино прекрасно это понимает. Весь прошедший вечер у нее уходит на то, чтобы в своей комнате, уютной и тёплой, успокоить друга и наставить на путь сильный, путь уверенный. У нее самой нервы ни к черту, сама волнуется ужасно. Каждый ее план действительно слишком рискован, но только так она может добиться нужных результатов. Лишь в одном она остается уверен на все сто процентов: она убедит Хайтама. Она хорошо изучила то, что его интересует и готова угодить любой его просьбе.

– Вы ведь знакомы с Кемалем Хайтамом? — в голове Дилюка этот вопрос возникает сам собой, и он задает его тут же, стоит им с Кавехом только подцепить священницу на пороге их дома.

— Ох, я знаю его очень давно, — кивает женщина, неторопливо шагая с двумя господами. — Когда мы познакомились, он еще и раджаном-то не был, только лишь старшим сыном царицы и не единственным наследником, на которого надежд возлагали ровно столько же, сколько возлагают на самого мелкого чиновника.

Кавех втискивается на узкой тропинке и слушает о знакомстве с большим интересом.

— Я была молодой и глупой девушкой, очень настойчивой и упрямой. Признаюсь, тогда мне хотелось эту религиозно-политическую систему разломать. И я не знала ничего, кроме мести. Думала, что смогу поверхностно убедить сотни людей с одними лишь влиянием и силой, и я вылавливала летом в Северных вратах каждую шишку купеческой знати, пыталась договориться, прикрывался маской доброй воли, доброжелательницей, мечтающей спасти мир. Но на деле хотела лишь погубить все, мне не нравившееся.

Дилюк слышит в этом рассказе себя.

Когда он все потерял, им месть овладела целиком и в гораздо большей степени, чем он сам мог себе представить. Она обволакивала его разум, как тёмное облако, затмевающее солнечный свет. Каждый день его существования превращался в бесконечную борьбу с собственными эмоциями, в тенях которых прятались образы предательства и несправедливости. В поисках отмщения, он скользил по улицам, погружаясь в свои мрачные мысли, чувствуя, как сердце наполняется гневом, а разум оказывается устремлён в поисках удовлетворения низменного желания излить злобу. Подобно мстительному духу, он жаждал справедливости, но каждая новая мысль лишь разжигала пламя его отчаяния. В его глазах отражались страдания потерянных надежд, а губы изгибались в ядовитой усмешке, когда он представлял, как его месть будет сладкой и торжествующей. Ежедневно Рагнвиндр восстанавливал в памяти каждую деталь своего унижения, и эта картина, как будто проекция на стене, захватывала его целиком, заполняя пустоту. Если бы не Арлекино, он бы довел свое дело до конца. Поубивал бы всех жрецов, начал бы завладевать одним культом за другим, может он и Кэйю бы однажды потерял из собственного голода к мести. Сейчас, кажется, он не простил бы себя никогда, если бы не послушал их тогда, когда они оказались в плену у северян.

— Хайтам оказался единственным из пары десятков, кто выслушал меня. Да, он был маленькой рыбой тогда, но зачатки мудрости проявлял, в отличие от меня. Для него люди на первом месте и по сей день, я убедилась в этом, — голос Арлекино звучит как голос той, кто полностью принимает Хайтама, как равного себе. — Потому я и пишу в своих работах о смешивании традиций. Они нужны народу. Если коротко, то каждое слово Хайтама стало для меня мотивацией и толчком. Из его слов я поняла что, насколько моя позиция несовершенна, насколько я могу ее огранить, сделать такой, которой достойны личности, а не стадо безграмотных свинопасов из деревень.

— История захватывающая, — Дилюк кивает понимающе, а Кавех складывает в своей голове разные полюса и понимает то, насколько в идеологии Арлекино много мотивов раджана, который свободу ставит выше всего на свете, а выбор в его словах становится основой бытия.

— Ещё бы.

— Только вот, работорговля в Индии имеет глубокие корни, уходящие в века. Традиционные практики, такие как кастовая система, создали условия для эксплуатации определённых групп населения. На протяжении истории работающие в низших кастах часто подвергались принудительному труду, выполняли обязанности, которые другие считали унизительными. Эти традиции, укоренившиеся в культуре, сформировали социальные отношения и оправдывали рабство, — подводит итог Кавех. Он, как никто иной знает, что такое индийское рабство. Все эти месяцы наблюдая за страданиями других слуг, он внимательно слушал рассказы старших о том, как жизнь уходит в бездну, когда зависишь от чужой воли. Каждая история была пронизана горем и несчастьями, переплетая между собой истории об утраченной свободе и сломленных судьбах. — В наше время индийские цари и правители используют рабство для укрепления своего влияния и расширения своих территорий. Кемаль, конечно, не такой, но он очень идет на поводу у системы. Принятие рабов со стороны местной знати и торговцев остается нормой, несмотря на его личные взгляды.

— Не торопись с выводами, — прерывает его Арлекино мягким, ненавязчивым жестом руки. — Все исправимо, несмотря на то, что у тебя сложилось такое радикальное мнение о том, какую сторону примет Аль-Хайтам.

А вот и он, тот самый пруд с лилиями. Летом здесь, должно быть, красота необыкновенная. А пока кажется, что время тут словно остановилось. Лилии, нарядные и гордые, располагаются на поверхности в воде, как маленькие парусники, готовые к путешествию в неизведанные дали. Их белоснежные лепестки, только начавшие распускаться, отражаются в черной застоявшейся воде, создавая иллюзию игры света и тени. Плакучая ива, закутавшая свои длинные ветви в негустой туман, будто охраняет эту идиллию. Легкие порывы ветра заставляют ее листья шептать таинственные песни, приближая воспоминания Панталоне к забытому времени, когда резиденция эта выглядела иначе. Вдалеке слышна трель птиц, и даже их мелодия кажется отражением этой умиротворяющей гармонии. Да, здесь, у пруда, исчезают заботы и тревоги, оставаясь лишь светлые воспоминания и тихое спокойствие. Хайтам сидит на траве, прокручивая между пальцев длинное черное перо, которое лучи солнца окрашивают в фиолетовый, синий, зеленый — во многие цвета, если присмотреться. Кавех тут же не сдерживаться под нос прошептать себе негромкое "вот дурак", ведь его черный костюм с вышивкой может замараться. Но, по всей видимости, это последнее, что его волнует.

Раджан очень пунктуален, и на встречи не опаздывает никогда, даже если желание у него идти сомнительное. Спокойный и размеренный чужой голос выводит его из некого транса, заставляя подняться с травы.

— Вы ведь измараетесь весь. И кто будет ваши одежды стирать?

— Сурия, — он находит своими глазами глаза Кавеха, пропускает теплую улыбку, а затем складывает ладони вместе и поклоняется. — Господин Рагнвиндр, доброго дня. Аббатиса... Арлекино. И вы здесь?

Арлекино выглядит не так, будто с их встречи прошло тех дести лет. А так, словно прошла целая вечность. На лице её крохотные морщинки, разгоряченность в глазах тухнет, седина пробивается сквозь пряди волос. Её образ, некогда полнившийся жизненной энергии, теперь обрамлён тенью пережитых лет. Он смотрит на неё с недоумением, как будто не верит, что этот человек, стоящая перед ним священница, является той самой, кого он когда-то знал.

— Сколько же лет мы не виделись? — этот вопрос Хайтам задает невзначай, как бы скрывая свое удивление за вежливым тоном.

— Пару веков точно, — женщина в ответ тихо смеется и подходит ближе, крепко пожимая раджану руку. — Мне приятно вновь увидеть вас.

Кажется, в это мгновение Хайтам понимает, что тоже рад видеть ее. Словно он встретил давно утраченную подругу. Сердце его учащенно бьётся, и он вдруг ощущает, как за спиной поднялся теплый ветер, напоминющий о тех днях, когда они вместе бродили по северной столице, делились мыслями и рассуждали друг с другом о самых сокровенных желаниях. В ее глазах он вдруг снова может разглядеть искорки той поры, которая как будто никогда не исчезала. Они стоят, немного растерянные, обмениваясь взглядами. Время будто бы остановилось, и мир за пределами этого мгновения теряет свою важность. Хайтам чувствует, как воспоминания о совместных приключениях вновь заполняют его душу, наводя тень ностальгии. Казалось бы, всего лишь мимолетная встреча, но она обнажает глубокие и неразрывные связи, которые время и расстояние не смогли стереть.

— Я знаю зачем всё это, можете не рассказывать, Я вряд ли соглашусь.

— Послушай её, - Кавех настаивает, аккуратно касаясь рукой чужого плеча. — Один единственный раз.

— Я слушаю, — все на его страх и риск.

— Я хочу сказать тебе огромное спасибо, раджан, — искренне говорит женщина. — Ты дал мне понять, что я делала неправильно. Я всегда считала, что мои действия были оправданными, но ты открыл мне глаза на истинные причины моих неудач. Твоя честность и прямота позволили мне взглянуть на ситуацию с совершенно другой стороны. Я начала осознавать, что порой мы сами создаем преграды на своем пути, не замечая этого.

— Неужели все наши разгоряченные споры не были не напрасны, госпожа? — в его голове слышится привычная строгость и холод. Они говорят на равных, но он боится, что женщина, только что так крепко жавшая ему руку, своей сильной рукой вколотит последний гвоздь в гроб его ожиданий.

Вспомнить только, как же они спорили. Кричали друг на друга, ругались и обзывались, и с каждой попыткой убедить друг друга в неправоте, споры становились все более и более разгоряченными. Сейчас же Хайтам вновь ощущает, что они с Арлекино равны, несмотря на то, что он уже давно стал главным наследником, а священница завладела куском Севера. Он искренне хочет её послушать, а Кавех, доверительно положившей свою руку поверх его, становится дополнительной мотивацией.

— Ты — часть той огромной работы, которую я проделала. Я была не права, и я согласна с тобой, с гордостью принимаю поражение.

— Тебе нужно, чтобы я распустил работорговлю, да? — Кемаль поджимает губы, опуская глаза вниз. — У всего есть цена, и особенно у этой услуги.

— Верно.

Это и было камнем преткновения. Столетия в Индии власть была в руках у трех сословий: у наследников с чиновниками, у тех, кто торгуют людьми, и у тех, кто торгует смертью. Своим чиновникам Хайтам доверял, они все были, как на подбор — большие мудрецы и патриоты — все любили царицу, а принцы для них были надеждой. Работорговцы занимали отдельную нишу. Варны тоже претерпели реконструкцию, и теперь кастовый свод даже богам был неведом. Они оказались богатейшими людьми. Зандика всегда тянуло к деньгам, но отталкивало от рабов. Он испытывал к ним отвращение, и одни лишь небеса знали, что его заставляло это чувствовать. Таким образом он стал частью третьей категории. Умерев в Варанаси, круг Сансары заканчивается, и вся Индия, независимо от склок между сектами, стекается в Варанаси для того, чтобы покинуть этот свет. Заплати денег, и твое тело сожгут на берегу великой реки Ганг, а в ином случае, просто выбросят на дно.

Обрубить работорговлю было сложнейшей задачей.

— Мы не будем перенимать вашего бога, — Хайтам говорит это вертит головой отрицательно, поджимая губы. — Это недопустимо.

— Важен не бог, важны правила. Ваши боги должны лишь нести их в массы их. Меня не волнуют ваши церкви, не волнуют ваши обряды, если они не предрасполагают убийство и увечья. Не волнует кремация. Правила, Хайтам. Мне нужно лишь то, чтобы свод общих правил был установлен на вашей земле и правящим слоем общества, и божественными писаниями. Традиции мы урегулируем так, как тебе захочется, и я не стану заставлять вас перенимать наши. Мы все понимаем, что нельзя отбирать у народа то, к чему он привык, но улучшить их жизнь, избавить от угнетения и жестокости мы их должны.

Раджан внезапно тихо смеется, вытирая глаза.

— Ты сумасшедшая, если сделал все эти выводы сама. Столько лет прошло, а ты продолжаешь гнаться за равноправием и избавлением от жестоких общественных норм.

— Сумасшедшая? — Арлекино усмехается в ответ, складывая руки на груди. — Надо же. Получается, что ты точно такой же. Ведь ты, считай, мой сообщник.

Между ними снова звучат тихие смешки. Зандик будет против, половина знати будет против. Торговлю придется перенаправлять, людей — расселять, перевозить и обеспечивать продовольствием. Тратить кучу драных денег Зандика на всё это благородие. Хайтам уверен, его брат придушит его среди ночи, если он согласится на эту затею. Весь Таан Вишну считает его правителем, вся Индия знает его, и он подвергает себя страшному риску.

— Взаимопомощь. Ты — помогаешь мне все это оформить. А я — помогаю вам. Все это не так просто, как тебе кажется, Арлекино.

— Мы знаем, что это адский труд, — Дилюк понимает, что раджан согласился и даже не верит своим ушам. Выглядит он довольно.

— Перестань прибедняться, Хайтам. Это то, чем мы занимаемся большую часть наших жизней. Управляем людьми и регулируем законы, — Арлекино толкает его в плечо радостная и настолько же удовлетворенная диалогом.

С уст Кавеха срывается блаженное «спасибо», и он обнимает раджана. Мужчина чувствует это искреннее и доброе тепло, исходящее от Сурии, и тает, понимая, что сколько бы ошибок он не наделал, он сделал его счастливым. Сразу после меж ними завязывается диалог о плановом отъезде Кавеха и Кэйи. Хайтам слушает об этом и прекрасно понимает, что эта поездка неизбежна. Хайтам, присев в сторонке, внимательно слушает. Он понимает, что каждое слово, произнесенное ими, имеет значение. Учитывая всю прежнюю работу и усилия, он осознает, что отъезд стал вопросом времени. Несмотря на свою точку зрения, он надежно хранит свои мысли при себе. Словно предчувствуя, что обсуждение лишь затрагивает верхушку айсберга их решений. Кавех и Кэйа обсуждают детали своего отъезда, их голоса полнятся смесью волнения и неопределенности. Арлекино, с привычной уверенностью, разъясняет все аспекты путешествия, его планы и цели.

— Ты должен понимать, что каждая дорога влечет за собой свои риски, но, возможно, это и есть наш шанс. Я буду скучать по тебе, возвращайся скорее, — лишь слепой не увидит того, с какой надеждой в глазах раджан произносит эти слова, а Дилюк, который, будучи по уши влюбленным и отпускающим Кэйю в дальний путь, видит Хайтама насквозь. Это с абсолютной идентичностью похоже на трепетные потаенный чувства. И они наверняка не щадят его душу, несмотря на то, каким внешне непоколебимым он всегда остается. — Береги себя в дороге. Твой кулон я хочу оставить на это время при себе.

— Конечно, оставляй. Даю слово, что вернусь целым, — Кавех никогда не сделает выбор. В этот момент в его сердце закрадывается чувство, что он не хотел бы покидать этого человека. Никогда.